Взрыв

Очевидно, он долго стоял на стене и все видел, потому что теперь молча, внимательно и брезгливо разглядывал дядьку. Он глядел на него так, будто тот был какое-то редкое, невиданное доселе животное.

Дядька забеспокоился под этим взглядом, завертел головой, налился багровой краской.

— Чо ты... что глядишь... чего надо-то, солдат? — забормотал он.

— Значит, пацанячья еда не по вкусу пришлась, не понравилась, значит? — тихим, яростным голосом спросил сержант.

И дядьке стало страшно. Серега почувствовал это всем своим существом, потому что ему тоже почему-то стало страшно от этого тихого голоса.

— Дак жрут ведь бог знает што, заразой какой-то обсыпают, понимаешь, соль, говорят.

Дядька нервно хихикнул.

— А ты, значит, пробуешь, в реку, значит, пацанячью соль кидаешь?

— Дак я ж...

— Встань!

Сержант сказал это почти шепотом, по дядька вскочил как на пружинах. Он был на голову выше сержанта и шире раза в полтора.

Сержант медленно пошел на него, и дядька попятился.

— Стой, гадина! — по-прежнему тихо приказал сержант.

Он подошел и со страшной силой коротко и деловито ударил дядьку в подбородок.

Что-то сухо хрустнуло, и дядька медленно, не сгибая колен, с выпученными глазами повалился на гравий.

Сержант перешагнул через него, потряс ушибленной рукой и неторопливо зашагал прочь.

Серега и Митька вскочили. Митьку колотило от волнения.

— Спасибо тебе, спасибо тебе большое, — шептал он.

Мальчишки отошли на несколько шагов и обернулись. Дядька приподнялся на руках, тряс головой и мычал.

Митька отвернулся и плюнул.

— Пошли, Серега, противно мне на него глядеть, — сказал он.

Вот как окончился тот день. Вот как познакомились они с сержантом.

Познакомились и разошлись навсегда, и никогда не было у них больше встреч.

Но все равно он не ушел. Он остался с Серегой и Митькой, наверное, на всю их жизнь.

ГЛАВА XIII и ПОСЛЕДНЯЯ

Филимонов очень не любил работать на оживленных улицах. Находится множество советчиков, крупных «знатоков» строительного дела! Их томят, обуревают неслыханные, гениальные идеи. И вот они снисходят к простым смертным, делятся с ними своими ценными мыслями и бывают чрезвычайно возмущены, когда неблагодарные невежды-строители идеи эти отвергают.

Идет такой эксперт-самородок в гастроном за докторской колбасой, видит зорким оком своим, что экскаватор явно копает не в ту сторону, трубу укладывают не тем концом, начальство вообще бог знает чем занимается, и, разумеется, как человек щедрый, дает ЦУ — ценнейшие указания, рискуя навлечь на себя за опоздание и проволочки гнев супруги, пославшей его за продуктами.

Возвращается он в твердой уверенности, что теперь-то, благодаря его советам, мир стал правильным и голубым, и вдруг — о ужас! — видит, что все по-прежнему.

Вот тут-то бескорыстного помощника и начинает забирать по-всякому — в зависимости от темперамента, словарного запаса и возможностей голосовых связок.

Филимонов помнил один случай, когда вполне гуманитарного вида, кабинетный, не первой молодости и отнюдь не богатырского сложения человек пришел в такую ярость, что в азарте сиганул в выходном лучшем своем костюме с бровки траншеи на дно, вырвал у старейшего землекопа управления Байрашитова лопату и стал учить его, как надо копать.

А все потому, что скромнейший и деликатнейший человек Байрашитов принимал все советы молча и делал по-своему.

Вот что такое работать на улице.

И еще, разумеется, любопытные мальчишки собираются со всех окрестностей, глазеют на зубастый, рыкающий, скрежещущий экскаватор, отколупывают от буртов битума кусочки, жуют их. Крутятся под ногами, суют свой нос куда не следует — того и гляди, кто-нибудь из этой любопытствующей публики сверзится в траншею или попадет под колеса самосвала.

Гонял их Филимонов нещадно.

А Санька не гонял.

Советы взрослых зевак, правда, и его раздражали, но мальчишек он любил, и вообще любил работать на улице.

Ему нравились и открытость, мощь их работы, и внимание мальчишек, и уличная суета, и дребезжание трамваев, грохот, шум.

Санька говорил Филимонову:

— Ну что ты ребятню-то гоняешь, Серега? Пусть глядят, пусть удивляются машинной силе, тяжелой работе. Пусть видят, как люди трудятся, хлеб зарабатывают. Ничему плохому они у нас не научатся. Ты же знаешь — любой, самый отъявленный матерщинник язык прикусывает, когда ребятенки рядом.

— Ишь ты! Значит, Балашов добрый, детей любит, а Серега прям-таки Карабас-Барабас! Ишь, защитничек! А если кто-нибудь шею себе свернет, знаешь, кому отвечать? Тебе и отвечать. Тебе тут за все отвечать! Ты тут царь, бог и воинский начальник. А этим огольцам только дай волю, они любой экскаватор по шайбочкам развинтят, им интересно, что там внутри делается.

— А тебе уже неинтересно? Ты что, не помнишь, как сам такой был? Я-то еще помню... Эх, времечко было! А шею, что ж... не обязательно ее сворачивать, пусть глядят.

— А Митьку своего ты бы пустил тут шастать?

— А как же! Он у меня строителем будет. Ты и гоняешь их потому, что у тебя дочка. Не понимаешь ты, Серега, отважной пацанячьей души, ничего тебе больше развинтить не хочется, стареешь, брат!

Филимонов делал вид, что сердится.

— Ты у нас зато совсем еще дите. Все тебе хаханьки. Я тебе к празднику конструктор игрушечный куплю — во радости-то будет! Эх, жалею — не успел сфотографировать, когда ты по раскаленному железу ездил!

— Ах так! А ну стоять смирно, когда разговариваешь с командиром производства! Р-распустились, канальи! Я вас приструню! Вы у меня по шпагату ходить станете!

— Ваше благородие, не губите! Дети малы по лавкам сидят, плачут! Я исправлюсь!

— Ну то-то же!

Это была у Филимонова с Санькой давнишняя игра. Санька изображал дубоватого солдафона-начальника, а Серега хитрого, себе на уме, мужичка-новобранца, эдакого Швейка.

Однажды они увлеклись лицедейством и не заметили, как к ним подошли два профсоюзных деятеля из треста, которые объезжали прорабки с инспекцией на предмет бытовых условий рабочих, наличия аптечки, рукомойников, полотенец и прочего.