Взрыв
Шрифт:
— Зачем… Вы пришли? — шепотом проговорила она, и я замялся — с букетом роз, предательски колющих мне ладони, в шляпе, которую стал носить этой весной, делающей меня совсем взрослым и, как мне казалось, мужественным.
— Это ты, Алеша? Проходи, — послышался ее голос — слабый и болезненный, дверь ее комнаты отворилась, и она — в халатике, с обнаженными худенькими руками, с сиреневыми острыми коленками — показалась на пороге. Боже мой, что произошло с ней — рука у нее была перевязана выше локтя, перевязана неумело и наспех, и сквозь повязку выступали рыжие пятна крови.
— Вот я пришел. Я хотел поздравить, — мямлил я, но она не слушала. Она затащила меня к себе, хотя сзади слышался уже хриплый
— Я ждала тебя, Алеша… Я так ждала. Я верила, что ты придешь. — И она лихорадочно заходила по комнате, ломая руки, не обращая внимания, что халатик расстегнулся, и я видел ее бледные стройные икры, край сорочки и матовое начало груди с точками родинок, к которым мне безудержно захотелось прильнуть губами.
— Я рисовала как сумасшедшая. Я обязательно поступлю, вот увидишь, — говорила она и совала мне в руки жесткие листы белого картона и какие-то глиняные слепки, роняя на пол карандаши, опрокидывая баночки с краской, пачкаясь и чуть не плача. И я тоже, беспорядочно волнуясь, говорил ей о приеме, о конкурсе, о ее таланте, о том, что ей в подметки не годятся тамошние худосочные девицы.
Я чувствовал, что все это было не то, что она хотела услышать, но упорно твердил, страшась взглянуть ей в лицо, и снова видения ночи моего позора затмевали мне разум. Разбитое стекло окна бросилось мне в глаза, и я понял, что переживала она здесь без меня, без писем, в одиночестве чуждой семьи и шипящих, как змеи, родителей… Но слова застывали у меня на языке. Я не имел смелости даже пожалеть ее после случившегося.
Дверь распахнулась, и фигура отца статуей выросла в проеме.
— Видите, что вы наделали, — прорычал он, и мне стало страшно. Я опустил голову. — Вон отсюда, — понизив голос, сказал отец. — И, шагнув, зло пнул глиняную головку сфинкса, подвернувшуюся под ноги. — Она больна и не желает вас видеть.
— Папа, оставь нас! Я умоляю — оставь нас одних, — голос ее — хриплый и срывающийся — привел меня в чувство. Она подбежала и обхватила меня руками, словно защищая. — Или мы уйдем вместе. Навсегда! — Я почувствовал, как плечо ее уперлось мне под мышку, тело прильнуло ко мне, дрожащее и горячее.
— Хорошо, — сказал я, — я подожду тебя внизу. Собирайся.
Взяв пальто и шляпу, не глядя на родителей, я вышел из комнаты, рванул от себя разом охнувшую дверь, с силой, пяткой захлопнул ее, стрекотом промчался по ступеням и так же яростно вышиб наружную подъездную дверь, от которой с визгом отскочила чья-то лохматая болонка на поводке у матерившегося хозяина…
Как совершаются человеческие предательства? Где их далекие подземные корни? В детской ли трусости или тщедушном самолюбии? В неумении быть самим собой или в постоянной игре, которая кончается на грани выбора?
Я так и не дождался ее, куря за сигаретой сигарету на замусоренном дворе, возле железного ящика для пищевых отходов. Возились в песочнице в сумерках загулявшие дети, и матери по очереди кричали на них в форточки. Стучали молотками по капотам своих инвалидок понурые люди на костылях. Спешили, громко переговариваясь, в театры и на концерты ярко одетые пары, а я все стоял, обжигая губы пеплом, обдумывая положение, в котором вдруг негаданно оказался, и мне было одинаково страшно — выйдет она сейчас из подъезда с чемоданчиком и узлом, связанным накрест, или не выйдет. Куда мы денемся? Что с нами будет? И… люблю ли я ее так, как она меня?
Это был самый мучительный вопрос, и я уже видел нас обоих в общежитии: то на заплеванной, с жирными пятнами кухне, где девчонки стирали, оборотясь
спиной, свои тряпки, то в комнате, где на клеенчатом столе располагались наши учебники, немытые сковороды с остатками картошки и вчерашней колбасой, то на лестнице, освещенной мутным светом, где целовались по вечерам пары. Это было ужасно, немыслимо оказаться там, с девочкой — десятиклассницей, неудержимой в своей прямолинейности и пугающей своей наивностью…Я смотрел вверх, на ее окно, уже осветившееся, но пустое и молчаливое, и страх понемногу отпускал меня, я уверял себя, что все образуется и она остынет, рассудит все, как надо, и, я смогу ей написать, даже упрекая ее в несмелости, и, может быть, она действительно поступит учиться… И тогда…
Что будет тогда — я не знал. Я даже боялся заглянуть за ту черту, что отделяла меня от будущего, от моей нынешней холостяцкой квартиры на четырнадцатом этаже, от ее судьбы, круто повернувшейся и так счастливо сложившейся в новой любви. Знал ли я, что через пятнадцать лет буду жадно искать ее работы в столичных журналах, с болью вглядываться в изваянные ею фигуры на площадях новых сибирских городов, куда забросит меня журналистская планида. И всегда буду кусать себе губы, бродя в том неизменном, по-прежнему гулком от голосов дворе, где я смотрел на желтое светящееся окно и ждал и страшился выхода той, которая останется единственной для меня на всю жизнь…
На следующий день я уехал в С., написав ей длинное, полное самодовольных советов и ласковых обещаний письмо…
Рассказы
Заклепка
Летучка подходит к концу. Корнеев, сидя в углу, загороженный широченными спинами сменных мастеров, терзает в ладонях нагревшуюся сизую головку заклепки, до боли вонзая ее заусенцы в кожу. Говорят уже хором, перекрывая бас начальника цеха, возбужденно предчувствуя перекур и возможность размять непривычные к сидению мышцы.
— Значит, товарищи, так: ремонт печи необходимо закончить к понедельнику. Звезды из глаз, а пустить в ночь…
— «Домнаремонт» не торопится. Еще свод ломать не начали… Одно слово — подрядчики, — бубнят чьи-то голоса в глубине, и начальник цеха недовольно морщится.
— Главный инженер дал заверение, что трест выделит две дополнительные бригады. Люди будут. Мы должны обеспечить фронт: огнеупоры, оснастку, крепеж… Корнеев, твое слово…
Корнеев — невысокий, с короткой стрижкой, с почти по-мальчишески подвижной ладной фигурой — уже пять лет работает в цехе механиком. Он поднимается, продолжая крепко сжимать в ладони потную заклепку, и начинает проталкиваться к столу, где на хромированных подставках стоят алые треугольнички вымпелов.
Корнеев перешагивает через чьи-то ноги в проходе, толкается о крепкие, словно литые, плечи мастеров и слышит в спину свистящий шепот: «Сейчас саданет двенадцатым калибром». «Шалишь, брат, — думает Корнеев, — я вам не дам со мной в кошки-мышки играть. Я сам огнеупорный»… И еще ниже наклоняет свою стриженую лобастую голову так, что ворот врезается в кожу, подходит к полированному, прохладному в духоте кабинета начальничьему столу…
Он попал в этот цех неожиданно. Смешно сказать — после Высшего военно-морского, после пяти лет вахты на эсминце, после трех океанских походов — в этот железный сарай, в латаную посудину сороковых годов, забытую богом и техническим прогрессом. Он готов был бы биться в споре на ящик коньяку, что не расстанется с флотом ни при каких штормах. Но судьба — расстался… И сейчас, проталкиваясь среди разомлевших от духоты людей в суконных робах, напрягает мышцы, как будто чувствует себя на палубе стреляющего бортом корабля…