Взятие Вудстока

Я только еще разводил пары, а журналист уже самым невоспитанным образом перебил меня.

– Имеется ли у вас законное разрешение на проведение концерта в Уайт–Лейке? – снова спросил он.

Ах да, я же не ответил на его вопрос. Не распускайся, – сказал я себе.

– Ну, конечно, – произнес я, стараясь вернуть себе утраченное достоинство. – Я же президент Коммерческой палаты Бетела. Разве такой видный городской деятель, как я, стал бы устраивать фестиваль, не имея на то необходимого разрешения?

Последний вопрос был чисто риторическим.

– А вам известно, что по последним оценкам полиции на фестиваль соберется от девяноста до ста тысяч человек? Во что, по мнению ваших людей, могут обратить Уайт–Лейк сто тысяч хиппи?

– Моих людей? – переспросил я. – Коренных уайтлейкцев нельзя считать людьми – ни моими, ни чьими–то еще.

Некая еще продолжавшая функционировать часть моего мозга поняла, что способность следить за своими словами я уже напрочь утратил.

Я пустился в рассуждения о бессмысленности любых пресс–конференций в нашей чудовищных размеров вселенной, в которой постоянно что–нибудь да происходит, большое или малое; о том, что все мы – лишь свидетели этих событий, одно из которых, малое, но волнующие, разворачивается вот в эту самую минуту в «Кумушкиной блинной», где собрались столь симпатичные, но столь озабоченные люди. Я уже собрался спросить, удалось ли им сегодня что–нибудь скушать, но мне помешал новый докучный вопрос.

– Готовы ли вы к решению проблем санитарного характера, которые неизбежно возникнут, если на концерт соберется сто тысяч человек? И как вы собираетесь кормить такое количество людей? – спросил один из журналистов.

– Выдающиеся леди и джентльмены из прессы. Вы являетесь представителями высокочтимой профессии, уступающей в том, что касается долговечности и почтенности, лишь старейшей из профессий нашего мира, а все мы знаем, что она собой представляет. – Произнеся эту чушь, я возвел брови, заговорщицки улыбнулся и хихикнул. – Позвольте мне внести окончательную ясность в некоторые вопросы. Фестиваль арендовал «Эль–Монако» до конца сезона, вследствие чего мотель будет исполнять роль его штаб–квартиры и дочернего отделения. И, раз уж вы здесь собрались, я хочу воспользоваться этой редкой возможностью и сообщить о том, что в следующем году моя мама возведет на этом месте двухсотэтажный небоскреб с вращающимся оздоровительным клубом и конференц–залом Организации Объединенных Наций на восемьдесят пятом этаже. Приглашаю всех вас посетить великолепный пресс–центр, который мы откроем в нашем небоскребе специально для случаев, подобных нынешнему. Пока же, поскольку мне еще предстоит сегодня застелить около тридцати постелей и прочистить дюжину унитазов, наша пресс–конференция завершается. Вынужден с вами проститься.

Репортеры еще переглядывались, вытаращив глаза и разинув рты, а я уже грациозно выплыл из блинной. Переступая порог, я краем глаза увидел Майка Ланга, взиравшего на меня с одобрительной улыбкой.

К последней неделе июля полиция увеличила оценку будущего числа зрителей – теперь их прибывало по десять тысяч человек каждодневно. В определенные часы суток она выделяла для едущих в Бетел по 17Б две специальных полосы. А на ферме уже собралась колоссальная толпа – куда большая, чем мы рассчитывали. Там вырос палаточный город, огромное, многоцветное людское море быстро заполняло собой восемьдесят акров, которые отвел для него Макс.

Сразу после моей пресс–конференции в «Эль–Монако» прикатили представители главных сетей вещания. Предвидя их появление, Майк Ланг заранее попросил мена зарезервировать три комнаты для людей из главных служб новостей – «Эй–Би–Си», «Си–Би–Эс» и «Эн–Би–Эс». Он оплатил эти комнаты вперед. И разумеется, все три сети пригнали сюда тяжелые грузовики с приемными тарелками и антеннами. Они въехали на нашу парковку, точно берущие стратегически важную высоту танки. И вскоре поведали миру о том, что в Уайт–Лейке происходит нечто беспрецедентное. Разумеется, это лишь увеличило приток людей и автомобилей.

Проехать по городу на машине стало невозможно. Люди шли в магазины, рестораны, к озеру, где они купались голышом и загорали. Некоторые ехали – верхом на лошадях, на мотоциклах, мотороллерах, велосипедах. Куда ни повернись, взгляд повсюду утыкался в толпу и казалось, что по каждой улице города прогуливаются хиппи.

Поскольку «Эль–Монако» был штаб–квартирой фестиваля, да и стоял прямо у озера, люди обращались к нам за всякой своей нуждой. Одним требовалось место, в котором можно было бы отлежаться после трудной дороги, другим лекарства, которые на ферме Ясгура раздавались бесплатно. Кто–то просил помочь найти приехавших отдельно от них друзей, кто–то – определиться с направлением. Однако все происходило очень мирно.

И тем не менее, само количество понаехавших в Уайт–Лейк людей приводило в ужас или просто злило многих местных жителей. И они начали демонстрировать свое недовольство Тейхбергами, совершая акты вандализма, поначалу не выходившие за рамки обычных провинциальных шалостей. Кто–то пробирался ночами в мотель и рисовал свастики на стене Президентского крыла. Затем стали появляться добродушные надписи наподобие: «Грязные, вонючие жиды, мы сожжем ваш мотель». Каждое утро папа, вылезая из постели, брался за банки с красками и кисти и замазывал эти появившиеся за ночь произведения искусства.

Разумеется, упражнения в стенной росписи были не единственной кампанией, организованной достойными жителями Уайт–Лейка. Другой стал бесконечный поток устных поношений, продолжавший изливаться на нас и после того, как фестиваль завершился, а хиппи уехали восвояси. Одним из первых обрушившихся на нас христианских воителей стала Белла Манифелли, крупная женщина в проволочных бигуди, имплантированных в ее черепную коробку хирургическим способом. Белла многие годы прожила в соседствующих с нашим отелем меблированных комнатах, и окно ее выходило на озеро. Как–то под вечер она посетила нашу маленькую контору в обычном своем обличии: бигуди, домашний халат и шлепанцы – дабы выразить безмерное неудовольствие, которое вызывал у нее «Эль–Монако» вообще и я в частности. Собственно говоря, она не питала никакой приязни ко всем Тейхбергам и, чтобы выразить свои чувства, наделяла нас самыми разными кличками: коммунисты, убийцы, либералы, христопродавцы, подонки, пидоры, автобусные воры и, разумеется, – это было худшее слово в ее словаре – жиды.

У Беллы имелись связи, уведомила нас она. Она обладала властью. Ее сын, заявила Белла, занимает важное место в суде Хобокена и живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры.

– Если вы, жиды, не отмените фестиваль, я позвоню сыну за его счет! Говорю вам, у меня есть связи. Спросите в Уайт–Лейке кого хотите, я слов на ветер не бросаю! Это мое последнее предупреждение! Жидов в округе Салливан и без вас хватает, а извращенцы нам вообще не нужны!

Увы, это не было последним словом Беллы, как, собственно, не было и первым. В течение предыдущих пяти лет она регулярно, раз в неделю, навещала мой бар. Брала пиво, большой сэндвич и усаживалась у самого входа. И, набив рот, поливала дурными словами каждого, кто проходил мимо нее, да так, что, когда она распалялась окончательно, изо рта ее летели ошметки сэндвича. «Я все вижу, я знаю, зачем вы устроили тут ваш жидовский отель. В баре проститутки! В спальнях проститутки! На шоссе проститутки! Везде сплошные проститутки! Вот я позвоню моему сыну–судье, который живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры. Я расскажу ему, что творится в вашем «Эль–Монако», и тогда вас закроют да еще и спалят дотла! Почему вы не едете туда, откуда заявились?»

После чего Белла покидала бар под громовые овации всех, кому посчастливилось находиться в нем в это время. И отправлялась домой, взбудораженная и немного хмельная.

На этот же раз она пришла, чтобы предупредить меня: если я не отменю фестиваль, меня ждут пренеприятнейшие и очень скорые последствия. И, верная своему слову, Белла ухитрилась наслать на нас моровое поветрие – инспекторов. Нам начали вдруг дышать в затылок санинспекторы, пожарные инспекторы, инспекторы, следящие за чистотой воды и воздуха. Каждый, кто имел право хоть что–нибудь да инспектировать, стучался в дверь «Эль–Монако». Соседи жаловались любым, каких им удавалось найти, представителям власти, обвиняя нас в нарушении каждого мелкого постановления и предписания, какие им удавалось припомнить. Мы нарушали границы чужих владений, мы были огнеопасны, мы были опасны для нравственности и здоровья. И самое возмутительное – именно мы понапустили всех этих хиппарей в Белое озеро. А они купались в нем голыми, предавались в воде блуду, да еще и, Господи помилуй, мылись после этого с мылом. Разумеется, таковые их поступки загрязняли озеро. А проведя на нем день, хиппари расходились по кинотеатрам и многие из них просто околачивались без всякого дела у входов, мешая почтенным, богобоязненным христианам получать удовольствие от фильмов.

Поначалу мы пытались как–то договариваться с инспекторами. Скрывать нам было нечего – кроме, разумеется, не работающих кондиционеров и телевизоров, да того малозначительного факта, что в мотеле, способном принять самое большее двести человек, проживало теперь пятьсот. Инспектора составляли протоколы и требовали немедленно все исправить – в том числе и выгнать на улицу три сотни избыточных хиппи. В ответ я грозил им судебными исками, что вызывало у инспекторов лишь здоровый смех. В конце концов, я обратился к Майку Лангу.