Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

"Логосовцы" восприняли выступление "путейцев" как объявление войны, вызов был принят, и вскоре в их журнале появилась язвительная рецензия С.Гессена, содержащая резкую критику книги Эрна и обвинение ее автора в философском дилетантизме. Рецензия Ф.Степуна на книгу Н.Бердяева о Хомякове была тоже по существу разгромной. Из-за агрессивной манеры Эрна вести дискуссии, противостояние лишь усиливалось, превращаясь в открытую вражду. По воспоминаниям самого Ф.Степуна в философских спорах Эрн выступал как "непримиримый враг немецкого идеализма и в частности неокантианства, сразу же после выхода первого номера "Логоса" (органа последователей Марбургской философской школы неокантианства) он <… /> в своих постоянных устных и печатных полемически-критических выступлениях против нас, логосовцев, упорно проводил мысль, что апологеты научной филосфии, оторванные от антично-христианской традиции, мы не имеем права тревожить освященный Евангелием термин, еще не потерявший смысла для православного человека. Думаю, что в своей полемике Эрн был во многих отношениях прав, хотя и несколько легковесен. В его живом, горячем и искреннем уме была какая-то досадная приблизительность" [59] .

59

Федор Степун. Бывшее и несбывшееся. Изд. 2-ое, тт. 1—2. Лондон., 1990, с. 258.

Более терпимые "путейцы", Е.Трубецкой и С.Булгаков, признавали философскую талантливость и образованность русских неокантианцев, последний даже планировал пригласить в сотрудники "Пути" Б.Яковенко (83), ученика Риккерта и Виндельбанда, исследователя итальянской философии. Однако он отказался от этого шага после решительного протеста В.Эрна (88), а Б.Яковенко вскоре переехал в Италию.

«Основной вопрос "Пути" был — "како веруешь?", основной вопрос "Мусагета" — "владеешь ли своим мастерством» — писал в своих воспоминаниях Ф. Степун [60] . Тем не менее, в последние предвоенные годы между обоими направлениями русской философии наметилось сближение. Можно было бы ожидать некоего философского синтеза, если бы не мировая война и последовавшая за ней катастрофа.

60

Там же. С. 282.

В.Эрн и "Путь" В.Эрн был одним из самых активных и потому наиболее заметных деятелей "путейского" направления. В этом издательстве вышло четыре его книги. Зачастую именно он, как наиболее "боевитый путеец", своими эмоционально-хлесткими, но далеко не всегда философски убедительными статьями и определял "образ" всего направления. Постоянно бросая вызов философскому релятивизму и наднациональному, внерелигиозному европейскому либерализму, он вызывал на себя, а заодно и на своих коллег, наиболее сильные разряды критики. Отвечая С.Франку, обвинившему его в национально-культурном пристрастии в области философии, Эрн пишет: "Абсолютно-данное моего мировоззрения — восточно-христианский логизм. Русская мысль дорога мне не потому, что она русская, а потому, что во всей современности, во всем теперешнем мире она одна хранит живое, зацветающее наследие антично-христианского умозрения…" В статье "Основной характер русской философской мысли и метод ее изучения" [61] Эрн обвиняет массу русской интеллигенции в том, что она склонна к постоянной, неискоренимой подозрительности ко всему русскому и предпочтению всего западного. По его мнению оригинальная русская философия принципиально отличается от европейской, которой присущи четыре характерные черты: рационализм, меонизм, имперсонализм и иррелигиозность. Европейской философии Эрн противопоставляет "органичную", христианскую культуру, которой свойственны "логизм, онтологизм и существенный, всесторонний персонализм". Эти два начала (западное и восточное) непримиримы и "вселенская задача философии сводится к всестороннему и свободному торжеству одного из этих начал над другим". Однако в истории развития человеческой мысли эти два начала могли встретиться только в России, ибо с одной стороны, Россия — живая наследница восточного православия, поэтому логизм восточно-христианского умозрения есть для России внутренно данное, а с другой стороны, Россия приобщена к новой культуре Запада, восприняла и переработала ее в своей душе. Поэтому "русская философская мысль, занимая среднее место, ознаменована началом этой свободной встречи, столь необходимой для торжества философской истины. "Для меня, — пишет далее Эрн, — вся русская философская мысль, начиная со Сковороды и кончая кн. С.Н.Трубецким и Вяч. Ивановым, представляется цельным и единым по замыслу философским делом. Каждый мыслитель своими писаниями или своею жизнью как бы вписывает главу какого-то огромного и, может быть, всего лишь начатого философского произведения, предназначенного, очевидно, уже не для кабинетного чтения, а для существенного руководства ЖИЗНЬЮ" [62] . Эрн признает, что русские философы не создали систем и тем самым не самостоятельны, однако считает, что именно в отсутствии систем и есть проявляется заслуга русской философии и ее превосходство перед западным рационализмом. Однако обращает на себя внимание одно неожиданное признание Эрна: "Для меня поэтому диалектика есть сама по себе божественное орудие мысли и искусство логически опрокинуть противника, есть то, что Вяч. Иванов так удачно назвал "веселым ремеслом и умным весельем" [63] . Отнюдь не принижая чисто философского пафоса выступлений Эрна, можно предположить, что печатная и устная полемика, да и сами философские построения были для него не в последнюю очередь игрой, средством привлечения к себе внимания, проявлением желания иметь успех. Здесь необходимо отметить, что в отличие от многих своих коллег, имевших источники постоянных доходов, он жил и содержал семью исключительно литературными гонорарами, и следовательно от успеха его выступлений зависело его физическое выживание. "В четверг будет деловое собрание. Это значит, я на лето добуду работы рублей на 1000! (148)… О Джемсе в Московском Еженедельнике я уже с согласия Трубецкого пишу. Это все-таки позволит немного заткнуть нашу финансовую течь. Если дело устроится с Князем, я смогу до весны заработать рублей 80—100. Я этому радуюсь, ибо положение без этого было бы поистине стеснительно (140)… "Московский Еженедельник" все же под боком, и всегда при крутых обстоятельствах можно будет что-нибудь из себя выжать" (145).Кроме тисков постоянной нужды надо помнить о все усиливающейся болезни, преследовавшей Эрна последнее десятилетие его жизни. Может быть, предощущение скорой смерти заставляло его с непоколебимой настойчивостью и бескомпромиссностью, характерной для мессиански настроенных носителей сверхценных идей, которые он стремится во что бы то ни стало донести до сознания современников: "Пишу со страстью и Бога молю, чтоб мне удалось во весь голос сказать то, что сейчас нужно прокричать на всю Россию, даже на весь мир. Дал бы мне только Бог сил справиться с трудностью и важностью темы <… /> хочу написать ряд статей на современные темы (о славянстве, германизме и европейской культуре)" (381).

61

Предисловие к книге Эрн Владимир. Г. С. Сковорода (1722 —1794). Путь. М. 1912. С. еUcirc;+342. Рец.: П.А. Книга о Сковороде. //Русская молва. СПб. 8.01.1913. Д.Философов. // Речь. № 135. 1913.

62

Там же.

63

В.Эрн.Культурное непонимание (Ответ Франку). //Русская Мысль". 1910, т.10, ч. 2. с.116—129. Затем последовал ответС.Франка.Еще о национализме в философии. Ответ на ответ В.Ф.Эрна. //Там же, с. 10—137. Эрн ссылается на статьюВяч. ИвановО веселом ремесле и умном веселии // Золотое руно 1907, 5; Собр. соч., т. 3, Брюссель, 1979. Однако Вяч. Иванов определяет этими словами не диалектику, а культуру в целом: «Будет ли у нас, наконец, искусство веселым ремеслом, каким оно хотело бы стать, — а не иеремиадой и сатирой, как оно определило себя едва ли не с начала нашей письменности, — не учительством и даже не пророчеством, но умным веселием? Ибо не вином только весел человек, но всякою игрою своего божественного духа. И будет ли ремесленник веселого ремесла выполнять веселые заказы, а не скорбеть и поститься, как Иоанн, — и, как Иоанн, называть себя "голосом вопиющего в пустыне"?<… /> Вот имя культуре: умное веселие народное». Вяч. Иванов практически предвосхищает известную мысль Й. Хейзингиеcent; восходящую к Ф. Ниц‚е: «Игра в культуре — это данная величина, которая проявляется раньше культуры и сопровождает и пронизывает ее насквозь с самого начала и до той фазы, какую переживаешь ты сам.»Чуизинга Й.Чомо луденс.Цит. по:Михайлов А.В.Хейзинга в историографии культуры, приложение к:Хейзинга Й.Осень средневековья. М., Наука, 1988, с. 433.

Стремление к превосходству, желание выглядеть "победителем", в глазах окружающих традиционно истолковывается как компенсация комплекса неполноценности, возникшего из-за нехватки материнской любви в детстве, что может объясняться холодным отношением матери к Владимиру, как к ребенку от предыдущего неудачного брака [64] . Но в то же это может быть обусловлено и преодолением страха приближающейся смерти. Подавленно-конфликтные отношения Эрна с матерью и отчимом, чувство отторгнутости от семьи ищут компенсации в наивном отождествлении себя со своими научными "отцами", профессорами Г.Челпановым и Л.Лопатиным, в ответ на их всего лишь подбадривающие комплименты: "Челпанчик находит, что из всех экзаменовавшихся за последние годы я сдал экзамен наиболее "блестяще". Мало того, они с Лопатиным решили, что вот теперь у них найден "заместитель" и они спокойно свои кафедры могут оставить мне." Эрн подробно описывает жене сцены встреч и прощаний с друзьями и коллегами, содержание полученных им комплиментов и даже количество и качество приветственных объятий и поцелуев. При этом он очень скупо передает содержание самих бесед (151). Острая потребность внимания, восхищения и любви, завуалированная христианско-платонической терминологией, выражается в письме к жене (159). Свои творческие и житейские неудачи, больно его ранящую критику оппонентов (в том числе и справедливую), он объясняет интригами против него соперников, изменой друзей или просто глупостью оппонентов: "Позавчера у меня с Лопатиным было жаркое столкновение. Я-то молчал, говорил почти исключительно он. Но видно его здорово зарядили. Всякие Котляревские, Хвостовы и даже, как подозреваю, князь, интригуют ужасно. Явно и злостно перевирают" (194). "У моих противников, Гессена, Гордона, Вышеславцева, особенно у двух последних, говоривших очень много и длинно, — я ощутил такой примитивизм мысли, такую элементарность и тяжеловесность мозгов, что прямо был удивлен… отчасти приятно: я сильнее ощутил правоту своих философских позиций" (189). "Степпун — это пустая бочка от пива. Гудит, гудит — все бесплодно. Топорщится, раздувается — как бы не лопнул!" (156).

64

См. биографическую справку к п. № 1.

С началом войны В.Эрн становится политическим публицистом и лектором. По его мнению с началом Великой войны, не только люди, но само "время славянофильствует", указывая России исполнить свой долг чести, веление национальной совести, поэтически выраженное строкой А.Хомякова: "… все народы / обняв любовию своей, /скажи им таинство свободы, / сиянье веры им пролей". Победив германский дух милитаризма, Россия по его мысли должна восстановить Польское государство, полностью освободить и объединить Армению, примирить славян на Балканах, создать условия для свободного существования малых народов. Миссия духовного и политического освобождения — вот нравственное оправдание участия России в этой страшной войне.

Быть может, бессознательным стремлением отторгнуть от себя чуждые ему германскую фамилию и отчество отчима можно объяснить столь болезненную идеосинкразию Эрна к духу немецкой философии. Апогеем его германофобии стала скандально знаменитая речь Эрна "От Канта к Круппу", произнесенная перед многотысячной аудиторией, собравшейся в Московском Политехническом музее на открытом заседании МРФО в начале Первой мировой войны [65] .

Амбивалентное отношение друзей "православного философа" к этому и некоторым другим его выступлениям проявилось даже в одном из некрологов написанных его другом [66] : "Ах, этот Эрн! — слышится со всех сторон, — опять он всех рассердил и никого не убедил! То же бы слово да не так молвил… Что же сделал этот рыцарь русской философии с нерусской фамилией и отчеством? — Он заострил и без того острые углы, отчего тупые стали еще тупее. Он набрал курсивом там, где было набрано петитом, он примечания перенес в текст, он продолжил линиии, которые современники не решились продолжить, затер точки, на которых они хотели остановиться. Параллели он перенес в иные измерения и они там пересеклись… И все это он назвал словами, которые стали крылатами: "От Канта к Круппу". Блудный сын философии!.. Не читал Канта!.. Славяновильствующий богоискатель!.. Сколько напрасных ударов принял он на себя, — думалось жалеющим его друзьям, и было досадно за него. Казалось, нападающие в чем-то правы, но и он не виноват… Рыцари всегда немного неуклюжи… Казалось, Эрн так защищен своей мыслительной непреклонностью, броней убеждения, щитом веры, что все удары ему нипочем: только латы гудят от ударов. Но это лишь казалось: сердце, бьющееся под философскими латами, было нежно и трепетно-чутко, и каждый удар отдавался в нем. Это был рыцарь-ребенок, одинокий и беззащитный в наш век, враждебный вечному детству, когда отвергнут Тот, Кто сказал: «Будьте как дети» [67] . Эрн не дожил до трагического краха "русской идеи" и "миссии России" в Первой мировой войне, приведшей страну к исторической катастрофе. Летом 1916 г. на Кавказе, освободившись, наконец, от газетной поденщины и акдемических обязанностей, он приступил к своему главному философскому труду о Платоне. Борясь со все усиливавшейся болезнью, он успел написать лишь первую главу, которая была опубликована за несколько недель до его кончины [68] .

65

Эрн заявил тогда: «Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичности; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа». В.Эрн. От Канта к Круппу. //Меч и крест. М.. 1915. Один из рецензентов этого доклада саркастически заметил: "В нем научно-детская надменность сочетается с пафосом человека, желающего быть оригинальным." Рысс П. От Вл. Соловьева к Вл. Эрну // День, 27.11.1914.

66

Памяти Эрна. Машинописный сборник. Архив Эрна, частное собрание. С сокращениями опубликован //Русская Мысль. 1917. № 7.

67

С.Булгаков //Памяти Эрна

68

В.Эрн. Верховное постижение Платона. //Вопросы философии и психологии. 1917. Т. 2—3.

«Путь»: внутреннее разделение

Н.А.Бердяев и «Путь»

К концу 1911 г. в составе редакционного комитета «Пути» назревал конфликт между Н.А.Бердяевым и его остальными членами. На поверхностном уровне он выразился 1) в отвержении книги Гелло "Портреты святых", уже переведенной Л.Бердяевой и ее сестрой, 2) в возвращении Бердяеву на доредактирование ими же сделанного перевода книги другого французского автора, Э.Леруа "Догмат и критика", 3) в намерении самого Бердяева писать монографию о философии Н.Федорова, не дожидаясь выхода всего корпуса его текстов. Отказавшись от компромиссов, которые предлагали коллеги, Бердяев вышел из редакции "Пути" и перестал посещать собрания МРФО, ушел по его словам в "творческое уединение". Сам он описывал это как "личный и идейный конфликт с Булгаковым <…> Мне трудно вынести ту степень невнимания к моей личности, которую обнаруживает С.Н., и непризнание моей индивидуальности <…> Мне трудно жить и работать в той атмосфере уныния подавленности, отрицания творчества и вдохновения, атмосфере утилитарно-деловой, которую создает вокруг себя С.Н.(84)." Этому Бердяев противопоставляет убеждение, "что путь творческого вдохновения, путь переживания призвания есть религиозного опыт, отличный от опыта аскетического <… /> За тайной искупления скрыта тайна творчества, как свободного начала твари-человека, продолжающего творение мира <… /> Мне не следовало вступать в состав редакции "Пути". Я не чувствую себя принадлежащим к его духовному организму".

Позиция, с которой Булгаков оценивает произошедший конфликт косвенно подтверждает обвинение Бердяева в идейном и личном непонимании со стороны давнего друга, не только не принявшего всерьез его нового творческого периода, но и расценившего его как заблуждение и отступничество от общего дела: "В истории Николая Александровича сплелись в одно случайные причины: обиды личные, моя требовательность в делах при его либеральности, с глубоким иррациональным кризисом его души, потребностью бунта во имя индивидуальности, рыцарской его смелости и безудержности и рокового дилентантизма, который решительно застилает ему глаза. Пафос его — "творчество", которого <… /> у него нет в настоящем смысле, но в то же время он способен пройти этот путь до конца, как будто бы был настоящим творцом".

Особого внимания заслуживают два письма Н.Бердяева: одно написано в дискуссии с неизвестным лицом о праве пацифистов на "неучастие" в войне (434), здесь он подробно излагает свою концепцию свободы и ответственности человеческой личности в истории. Во втором (447) он объясняет свою церковную позицию и оценивает взаимоотношение церкви и общества в истории.

С.Н.Булгаков и "Путь"

Судя по письмам Булгакова, вся рутинная издательская работа лежала на его плечах, т. к. "сам себя назначивший" директором-распорядителем Г.А.Рачинский по складу характера и состоянию здоровья был весьма мало работоспособен. Уже начиная с конца 1911 г. Булгаков все чаще жалуется Глинке и живущему в Италии Эрну на отсутствие работоспособных сотрудников, на падение энтузиазма у Бердяева, уезжавшего на зиму туда же. Состояние МРФО приводит его в уныние: "Новых людей почти не является, старые выходят в тираж. Сейчас в "Пути" работать бы и работать, но как-то выходит, что работать некому, а он превращается в систему кормлений и авансов". Жалуется он и на то, что "издано и издается не только то, что нужно для издательства, но и что, по линии наименьшего сопротивления, нужно для участников" (61). Финансовые дела издательства ухудшались, плохо расходились и без того мизерные тиражи книг (от 400 до 2000). Умонастроение интеллигенции с конца 1911 г., после временного спада революционной волны, вновь все более обращается к чистой политике, к партийной борьбе, совершенно чуждой "путейцам". Как левому, так и правому лагерю российской общественности все меньше становится дела до задач обновления Православной церкви и христианского возрождения общества. С горечью Булгаков признается Глинке: "Вот Вам новая страница религиозной общественности. Боже мой! Как мы уже стары, сколько их: "Новый Путь", "Народ", "Союз христианской политики", история со Свенцицким (который оттаял, кстати, и расправляет крылья), теперь — Николай Александрович, который уходит куда-то, вроде как в мережковщину, но в действительности-то — просто раскапризничался"(87). Разочарование в возможности осуществить идею "православной общественности" звучит уже откровенно в годы войны: "Увы! Выяснилось, что того "Пути", о котором в начале мечтали, уже нет (если и был когда-либо), я уже это отболел <… /> Остается "Путь" академический и религиозно-философский; я, конечно, ценю и этот, тем более, что другой, быть может, есть и впрямь романтизм" (540).

М.К.Морозова, Е.Н.Трубецкой, «Путь» и другие

Формально князь Е.Н.Трубецкой обладал в редакционном комитете "Пути" теми же правами, что и остальные члены-учредители, однако его мнение (в частности при обсуждении и формулировке идейной базы всего предприятия и его издательской политики) иногда становилось решающим. Это объяснялось особыми отношениями между ним и М.Морозовой, в основе которых лежала драма "незаконной любви" этих двух выдающихся людей, длившаяся многие годы и остававшаяся тайной для большинства окружающих. Лишь ближайшей подруге и наперснице доверяет М.К. свою тайну [69] . В переписке М.К. и Е.Н. религиозно-общественная и философская проблематика излагается на фоне глубоких личных переживаний. Ни к коей мере не сомневаясь в глубине и искренности личного энтузиазма Маргариты Кирилловны в деле религиозно-философского просвещения российского общества, следует выделить сугубо интимный мотив ее общественных предприятий. Считая своего возлюбленного самым выдающимся из последователей Вл. Соловьева, способным продолжить и осуществить его "вселенское дело", Морозова на протяжении почти полутора десятилетий всеми силами стремилась предоставить общественную трибуну в первую очередь ему, сделать его главой "христианской общественности", чтобы самой вместе с ним и его единомышленниками трудиться для осуществления "вселенской миссии России". На ее деньги и при ее участии с 1906 г. выходил "Московский еженедельник", орган либеральной московской профессуры, который редактировал Евг. Трубецкой. В августе 1910 издание было неожиданно прекращено якобы из-за "финансовых затруднений". На самом деле М.Морозова решила пожертвовать регулярными встречами с возлюбленным, внешне обусловленными их работой в редакции "Еженедельника", чтобы смягчить страдания Веры Александровны Трубецкой, давно понимавшей, что муж отдалился от нее не только по академическим и религиозно-общественным причинам [70] .

69

М.К.Морозова — Е.И.Полянской<4.08.1905. Биариц—Москва>

Дорогая моя!

Мы приедем в субботу 29-го авг<уста /> днем по Брестской дороге. Если бы Вы знали, как я жду возвращенья. Это хорошо, что я пожила внутренней жизнью, почитала, подумала, отдохнула, но теперь довольно. Мне хочется жизни и деятельности. Но насчет Обломова и еIacute;тольца Вы правы и неправы*. Житейски это так, еIacute;тольц мог бы мне многое дать, но никогда не мог бы дать того, что может дать "он". Кроме "него" может только Христос. Положение моей души поистине драматическое сейчас. Вынезнаете и не можете пока этого понять, когда поговорим — все увидите. Борьба моя вовсе не житейская, а в самой глубине, борьбаличногос Богом, с Христом, который здесь личного не допускает, как в нем, так и во мне совершенно одинаково. А чтоконецили победа должны придти, я в этом не сомневаюсь. И придет, но искусственные решения здесь невозможны, мы слишком близки. Особенно мы пережили сильные и какие-то священные минуты здесь, заграницей.Победуя предполагаю только в том, что угаснет такое острое желание, но сохранится то светлое с ним, что мне так дорого и незаменимо. Это зависит от его сил и от моих.Конецбудет, если даже и будет известное событие, но будет потеряна светлая небесная сторона всего. Уверяю Вас, что у меня даже волосы поседели, так я здесь мучилась. Я предполагаю для себя возможным теперь в крайнем случае, какого-нибудь другого человека, чтобы только успокоить эту бурю. Пишу очень беспорядочно, трудно такие важные вещи так просто сказать. Поймите одно, что я "его" люблю очень глубоко и не расстраивайтесь этим, а радуйтесь. Только через глубокие страдания можно придти к Богу и к людям. Конечно жалко людей бесконечно и Вам жалко меня, но пока мiр так несовершенен, до тех пор это еще так. А неужели Вам хотелось бы чтобы моя жизнь разрешилась буржуазно-благополучной связью с обманом. Чтобымоя душана этом остановилась! Если бы душа не была затронута, а так общие характеры, общие интересы — это другое, я допускаю компромисс. С еIacute;тольцем это возможно. А здесь, где вся моя душа, и вдруг в ее святыню — ложь и обман! — Никогда! Возможна катастрофа — это другое дело! Или какой-нибудь другой случай, но без души для меня! Прочтите это письмо со вниманием и услышьте его, умоляю Вас, и Вы поймете. От подвига я не только не отказываюсь, но вижу единственный в нем исход для своей души! А житейское должно разрешиться непременно само скоро.

Целую очень крепко.

ОР РГБ, ф. 171. 3.10. Датировано по пчт. шт.

 * По всей видимости, под именем «Обломов» подразумевается "он", возлюбленный М.К., кн. Е.Н.Трубецкой, а именем «еIacute;тольц» обозначен П.Н.Милюков.

70

Этот мотив проявляется в ее письмах к Трубецкому в августе—сентябре 1910: "Надеюсь, что В.А. успокоило хотя бы известие о прекращении Еженедельн<ика />: она поймет и поверит, что не на словах только, а на деле есть желание все сделать к лучшему <… /> Надеюсь она видит и верит, что по-прежнему продолжаться не будет <… /> Важно устроить жизнь так, чтобы ежедневно ты мог спокойно работать, а В.А. не волновалась бы тем. что ты сейчас где-то со мной. Я уверена. что в этом отношении закрытие Еженедельника — огромная вещь. Это одно внесет большую перемену и успокоенье, а затем и редкие свидания, я надеюсь довершат все это. Нужно, чтобы В.А. убедилась, что ты проводишь с ней больше времени, чем со мной". Цит. по публикации:А. Носов// Новый мир, 1993, №9.

В этом плане открытие МРФО и учреждение М.Морозовой на свои средства книгоиздательства "Путь" можно интерпретировать как новые попытки, не разрушая семьи любимого человека, "сублимировать" свои чувства и "институализировать" их отношения [71] . Перипетии этой драмы косвенно влияли как на отношения внутри правления МРФО, так и на издательскую программу "Пути". Здесь мы видим редкий пример того, как драма "незаконной любви" была превращена в источник творчества и на протяжении многих лет питавший своей энергией целое религиозно-философское и общественное движение, большинство участников которого вряд ли до конца это понимало.

71

Драматизм отношений М.К. и Е.Н и их проекция вовне проявляется, в частности, в следующем письме ближайшей подруге, которой М.К., как матери, доверяет самое сокровенное.

М.К.Морозова — Е.И.Полянской

<20.07.1908. Москва — Галич, Косторомской губ., имение Кабаново>

Дорогая моя Мамочка! Целую и обнимаю Вас! Здравствуйте, моя милочка! Спасибо за Ваше письмо, за труд, положенный в него! Конечно, как всегда, я все это решу сама, но Ваша душа мне очень очень нужна! Как мне досадно, что все Вам пишу об "этом", о моем личном! У Вас может составиться ложное представление о моей жизни и моем настроении. Дел в том, что моя жизнь за это лето так полна духовно, так много всего я продумала и пережила во области обеszlig;ективного, что писать Вам не решаюсь, оставляю до встречи! Вам я не могу кратко написать, нужно много, много сказать! Очень я сравнительно созрела в религиозном своем миросозерцании! Если бы Вы знали, в каком подеszlig;еме духа я все время жила! В музыке я тоже разрабатывала оттенки тончайших чувств! Рада буду бесконечно поделиться. Конечно временами мелькают у меня заботы о том, как быть. Эти заботы я никому не могу передать и вот пишу Вам! Но не думайте, что я живу только "этим". Так же и с детьми много сделано хорошего! Даже Наталья Васильевна меня полюбила. Это все я пишу, чтобы рассеять Ваши мысли о том, что я только погружена в "то". Нет я очень поправилась, посвежела и помолодела, чувствую себя превосходно. Вот только сейчас мне очень гадко, ангел мой, мамочка! Я в Москве одна в пустом доме и одна, одна! Чувствую себя на развалинах с такою любовью построенного здания! Я одна и вот опять Вам пишу, хотела бы прислониться, прижаться к Вам, чтобы не видеть этого мрака одиночества! Мои сомненья относительно поездки в Москву разрешились "его" письмом. Он написал "глупое письмо" и там было сказано: «если приедете в Москву, то не забудьте взять книги Соловьева — мы поговорим».Это первое, а второе — мое настроение после той статьи разрешилось и душа наполнилась светом и раскаянием! Под влиянием христианства и Евангелия, которое я читаю, и его "правоты", я заклеймила себя, свои грешные мечты и решила поехать, и даже, если зайдет разговор, то попросить у него прощения за недолжные чувства и сказать, что это, грешное, не суть моих отношений к нему, что я ищу подвига и верю в свою победу. Вот как радостно у меня на душе! Я приехала вчера,онуже звонил и сейчас же пришел. Мы провели вечер очень хорошо, читали Соловьева и беседовали радостно. Я была светла и покойна, но меня потрясло его волнение и желаниеразговора! На другой день он пришел ко мне опять, не хотел в редакцию, и целый день мы просидели! Сначала я играла все свои пьесы. Потом зашел разговор о его характере, я говорила, что он воплощение разума, что все у него покоряется размышлению; вообще я его себе представляю как мраморный, светлый, греческий храм, ну в этом роде. Я говорила просто и весело! Но это его, как всегда, задело, и он превратился в Юпитера Громовержца и начал меня отчитывать, что у меня нет никакой последовательности в мыслях, что я сбиваюсь в своем пути, если говорю, что боюсь за себя! Я ему говорила, помните, что боюсь иногда себя, потом злился, что я была тогда весной в редакции с ужасными глазами. Он тут припоминал все мои слова весной в смысле какой-нибудь ошибки. Что все это для него было так ужасно, что он стал раскаиваться, что так сблизился со мной, что, может быть, он был неправ, что дал мне повод думать, что у него есть ко мне чувство больше, чем дружба, что этого нет, что он любит свою жену! До этой грозной речи я просила у него прощение за мои недолжные чувства и плакала! Тогда он изрек, что прощает мне и что доказательством того, каквысокоон ставит меня, служит то, что он рассказал всесвоей жене и в таких красках обо мне, что она хочет ко мне приехать! Это все было сказано по-моему очень грубо по смыслу, но я обеszlig;ясняю его раздраженьем на меня, которое несомненно. Более подробно об этом всем мы поговорим после, при свидании. Одно скажу, что больше уж, конечно, мечтать ни о чем не следует, а нужно изменить свое чувство! Это все Бог меня наказывает за грешные пожелания! После такой несчастливой жизни, такой крест опять! Ну что ж, кому много дано, с того много и спрашивается! Я должна смириться в душе, а тактику мы обдумаем. Скажу Вам, что меня не оскорбило бы, если бы Вера или пришла ко мне, или положила конец этому, но это вечное напоминание и угроза меня убила! По существу он прав, он иначе действовать в жизни не может по своей твердости и прямолинейности. Я забыла Вам сказать, что при прощании он сказал, что очень счастлив, что видит, что мы можем быть опять близки, что он мне все прощает! Тут много во всем, что он говорил, верного! Кажется мне, что он на меня рассердился, а, главное, самолюбие и гордость, а тяжело ведь это все.

Вот и подеszlig;ем мой добрый и искренний рухнул! Я к нему с добром и самоотверженьем, а он с гордостью, женой и самолюбием! Не легко это. Хотя он прав, но тогда зачем он влез во все это? И весной, не он ли меня смутил? Хотя он прав, а я виновата! Пожалейте меня, моя самая лучшая, дорогая! Вы бы так не ответили на чувство — так жестоко! Целую, жду словечка!! Скорее!

Ваша М.

У "него" по-моему очень тяжелый, замкнутый и памятливый характер.

ОР РГБ ф. 171.3.10, л. 12—14.