WikiLeaks изнутри
Шрифт:
Причем Джулиан был безразличен к деньгам как таковым. У него их обычно и не водилось, и за него всегда платили другие. В свое оправдание он говорил, например: если он станет снимать деньги в банкоматах, то можно проследить его передвижение и понять, в какой точке света он сейчас находится. Эти доводы вполне убеждали людей, плативших за Джулиана, кажется, даже когда он выступал на пресс-конференциях, которые транслировались из той самой точки света, где он находился. Ему всегда особенно охотно помогали женщины. Чего только они ему не покупали: одежду, зарядные устройства, мобильные телефоны, кофе, авиабилеты, шоколадки, сумки, шерстяные носки.
Джулиан не придавал значения всяким статусным предметам. Может, сейчас это изменилось, но когда мы вместе ездили по миру, у него не было ни часов, ни машины, ни фирменной одежды – его это не интересовало. Даже его компьютер – это был древний «Макинтош», такой белый iBook, почти музейный экземпляр. В лучшем случае он покупал себе новую флешку.
Но все-таки мы часто размышляли, как бы получить деньги для WikiLeaks. Одной из наших идей было зарабатывать напрямую на документах, на праве эксклюзивного доступа к материалам. Что-то вроде аукциона eBay. В сентябре 2008 года мы запустили пробный шар. Мы объявили на сайте и в пресс-релизах, что выставляем на аукцион электронную почту Фредди Бальсана, который писал речи для венесуэльского президента Уго Чавеса.
Наше заявление вызвало огромный резонанс в Южной Америке. Нельзя сказать, что нас забросали ставками, но разразилось много критики. Нас упрекали в том, что мы собираемся зарабатывать на наших информаторах, и в том, что материалы попадут таким образом к богатым СМИ. Но на самом деле мы даже не располагали тогда техническими средствами для проведения подобного аукциона.Я попытался добыть для нас деньги у Фонда братьев Найт (Knight Foundation). Полностью он называется Фонд имени Джона С. Найта и Джеймса Л. Найта (John S. and James L. Knight Foundation) и поддерживает выдающиеся журналистские проекты; только в 2009 году он выделил более 105 миллионов долларов для различных СМИ. В конце 2008 года я в первый раз подал заявку на грант на два миллиона долларов, но ее отклонили в третьем или четвертом раунде многоступенчатого процесса рассмотрения заявок. Причем уже после приглашения во второй раунд Джулиан написал в нашей почтовой рассылке, что два миллиона практически у нас в кармане.
В 2009 году я сделал вторую попытку, теперь я просил полмиллиона.
Позднее Джулиан обвинял меня, будто я нечестно продвигал собственное имя. Но дело было не в том. Еще в 2008 году, когда я в последний день перед подачей сидел за письменным столом и смотрел в заполненный формуляр, то не понимал, как его подписывать и какие контактные имя и адрес указывать. Никакого офиса у нас и в помине не было. А Джулиан вообще не имел постоянного местожительства.
Время поджимало, и я решил, что не стоит волноваться из-за США и надо дать мои настоящие имя и адрес. Я подписался и отослал заявку.
В последующие дни я мечтал, как мы получим для WikiLeaks полмиллиона долларов и сколько на них всего купим. Перед сном я представлял себе самую совершенную технику для обеспечения безопасности: половину стойки в хорошо охлаждаемом вычислительном центре, с источником бесперебойного питания, с избыточным подключением к Сети, с терминальным сервером на случай каких-либо проблем. И это будут серверы последнего поколения, а не предпоследнего.
Раз начнешь мечтать – остановиться трудно. Я рисовал себе, как мы снимем офис и поручим людям конкретные задания. И сможем выплачивать себе зарплату. Я предпочел бы никогда больше не возвращаться на фирму, к совещаниям по вторникам и таблицам Excel, к моим секретным телефонным переговорам в складских помещениях на девятом этаже.
Рассмотрение заявок растянулось на несколько недель. Фонд затребовал новые документы, а затем хотел пригласить нас в Массачусетский технологический институт для финального этапа. Им надо было познакомиться с нами и с людьми из нашего консультативного совета.
Наш консультативный совет – это фантастическая конструкция, появившаяся на свет еще до моего прихода в WL. Из восьми перечисленных там людей лишь один человек открыто подтвердил, что он нас поддерживает, – Си-Джей Хинке, сетевой активист из Таиланда. С течением времени журналисты опросили каждого из указанных членов совета. Китайцы сразу опровергли свою причастность к проекту, на что Джулиан отреагировал: «Разумеется, им нельзя это публично признавать».
Бен Лори из фонда APS (Apache Software Foundation) многократно отрицал, что когда-либо нас консультировал. Австралийский журналист и режиссер Филип Адамс признал, что однажды согласился, но по состоянию здоровья ничего не мог делать.
Вполне понятно, что сотрудники Фонда братьев Найт хотели хоть раз поговорить с ядром нашей команды. Но было совершенно невозможно назначить время для общей телефонной конференции. Имейлы безостановочно летали туда и обратно, и в фонде, должно быть, решили, что мы ужасно высокомерные или крайне неорганизованные, – в принципе, и то и то было правдой. Я заверял фонд, что лично я соглашусь на любое время, которое они назначат. Мне хотелось показать, что нас в WikiLeaks заботит судьба нашей заявки. По этому поводу Джулиан написал мне злобный имейл, что вовсе не я – главный заявитель.
Потом он рассказывал другим, будто посредством этой заявки я сам стараюсь протолкнуться вперед. Боже мой! Лучше бы мы эту энергию потратили на то, чтобы вместе сделать убедительную презентацию. Нам отказали в гранте на самом последнем этапе.
Я искренне рассчитывал, что когда-нибудь мы будем получать от WikiLeaks зарплату. Цель заключалась в том, чтобы никому не приходилось зарабатывать на стороне. Это была серьезная проблема: нам требовалось гораздо больше людей. И гораздо больше времени. Но ничего не получалось, потому что параллельно с работой для WL почти все мы должны были еще зарабатывать себе на жизнь.
Я считал, что это проституция, когда не можешь заниматься той работой, которую считаешь по-настоящему нужной и осмысленной. Конечно, я понимал, что я не единственный, кто желает работать не там, где ему приходится.
В то время только один человек получал деньги в WikiLeaks – техник, который до сих пор там работает. Может, он потому и остался в проекте, что чувствует себя обязанным. Еще как-то мы заплатили одной журналистке около 600 евро за то, что она написала нам подробный анализ про банковские утечки. Решили, что кто-то должен провести серьезное исследование. В 2009 году 600 евро были для нас крупной суммой.
Так или иначе, моя собственная работа все сильнее действовала мне на нервы. Зачем я тратил свои силы на клиентов – какой смысл в том, что с конвейеров «Опеля» будет сходить еще больше машин или что стремительно возрастет сбыт какой-то компании? Мир от этого лучше не станет. Я всегда считал, что человек, владеющий определенным багажом знаний, должен применять их на благо общества. Поэтому каждая минута на работе казалась мне бесполезной тратой времени. Я старался выполнять свои обязанности с максимальной эффективностью. Это было нетрудно в большой компании, где сроки проектных фаз планировались с щедрым запасом. К тому же я справлялся с работой быстрее, чем многие другие.
По ночам я работал для WL, а днем занимался делами клиентов, и все чаще – из дома. Случалось, меня будил телефон в 11 утра, на проводе был какой-то важный клиент, о переговорах с которым я совсем забыл. Едва очнувшись от глубокого сна, я ковылял, чуть не поскальзываясь на разбросанных по полу секретных военных документах, и падал на кресло-мешок. А потом, разглядывая дыру на правом носке, рассказывал ведущему менеджеру мирового концерна, как чудесно мы оптимизируем работу их вычислительного центра. Затем опять переключался на разведсводки и документы о коррупции, которые должны были следующими появиться на нашем сайте. Качество моей работы от этого не страдало. Родители воспитывали меня ответственным человеком, а это так быстро не забывается.В середине 2008 года меня направили на четыре недели в Москву. Я должен был организовать там вычислительный центр в офисном здании. На месте оказалось, что дело совсем вышло из-под контроля.
Я жил на северо-востоке около парка «Сокольники» в гостинице «Холидэй-Инн» и ежедневно добирался на метро до работы около 45 минут. Я был там единственным нерусским и потому вскоре стал для заказчика мальчиком на побегушках. Мне звонили с утра до ночи по любым вопросам, и я вкалывал целыми сутками. Вдобавок я должен был защищать от грязи и пыли оборудование стоимостью в миллион долларов. То рабочий вдруг шлифовал стены перед серверной комнатой, то протекал кондиционер с потолка.
Стройка имела кошмарный вид: рабочие, которые получали мизерную оплату, прятали строительный мусор и отходы в перекрытиях и в фальшполу. Они еще не успели закончить, а уже начались первые протечки в трубах отопления, потому что прямо по ним все бегали. Я был на ногах с утра до позднего вечера, у меня даже появились кровавые мозоли. После Москвы мои «Мартенсы» были полностью стоптаны. Город действовал мне на нервы.
Один раз я позволил себе отвлечься и встретиться со знакомым по школьной программе обмена – я жил у него, когда в двенадцатом классе впервые был в России. Владимир* изучал юриспруденцию. На вопрос, в чем сейчас заключается его работа, он ответил: «Оказывать услуги». У него было четыре подружки, и каждой он купил машину и квартиру. Но больше всего меня поразило, что в его машине лежало письмо начальника полиции: «Пожалуйста, не трогайте этого человека».
Я – вовсе не робкий пассажир, но когда Владимир* на скорости 100 км/ч выезжал на правый поворот или же просто создавал для себя новую полосу в полной уверенности, что ему все уступят место, а транспортный суд его все равно оправдает, – в такие моменты я покрепче вцеплялся в поручень над окном.
Из моего кабинета открывался вид на несколько гигантских строек. Молдавские рабочие как раз устанавливали новые рекорды. Слева росло самое высокое здание Европы, справа – второе по вышине здание в мире, если я правильно помню. Рабочие жили в контейнерных поселках, такие русские гетто, огражденные колючей проволокой. С начала строительства от несчастных случаев погибли более пятидесяти человек.
Это действительно позор, что за все прошедшие годы мы ни в одном документе не обращались к положению дел в этой стране. Во-первых, нам приходило слишком мало материала из России. И мы не знали языка. Можно что угодно говорить про нашего любимого врага, про США, но здесь, в Москве, проблемы били в глаза на каждом углу. В эти недели мне не хватало времени для WL. Хотя мне все-таки удалось встретиться с московскими представителями «Трансперенси Интернешнл» и дать интервью в зарубежном бюро телерадиокомпании ARD.
В это время в нашем немецком отделении прошла первая волна увольнений, и производственный совет разослал письмо всем сотрудникам, предлагая консультации в связи с этим. Довольно быстро пришел и следующий имейл, от руководства фирмы, где говорилось, что те пятнадцать минут, которые сотрудник проводит в производственном совете, не засчитываются как рабочее время. Полицейские замашки и назидательная мерзость подобного рода были в порядке вещей: то нас предупреждали, что 24 декабря – это все-таки рабочий день, хоть и укороченный, то нам напоминали, что ручки и ластики являются собственностью фирмы.
Я вкалываю по 16–18 часов в день, и потом меня обвиняют, будто я пытаюсь присвоить себе пятнадцать минут оплаченного рабочего времени. Тогда я сочинил ответ и разослал его всем немецким сотрудникам концерна. В качестве отправителя указал гендиректора, а в поле «копии» – весь руководящий состав. В письме я попросил начальство не судить по себе о трудовой сознательности других людей. И кроме того, пожелал производственному совету научиться проявлять чуть больше твердости. Я послал имейл через сетевой принтер. Я знал его IP-адрес, потому что он стоял в прихожей моего офиса в Рюссельсхайме.
Прошло совсем немного времени, и на моем компьютере открылось окошко чата – это была сотрудница из доверенного круга руководства. У них тут, мол, проблема, а я же хорошо разбираюсь в вопросах безопасности, не могу ли я помочь.
Я изобразил удивление: «Ну надо же!»
Я все добросовестно проверил и напомнил, что уже неоднократно говорил о проблемах безопасности сетевых принтеров.
«А можно ли вычислить отправителя?»
«К сожалению, нет, – ответил я. – К тому же у меня тут куча работы, извини».
Я мило попрощался и опять занялся моей русской стройкой.
Некоторые из моих коллег скоро всерьез возненавидели неведомого отправителя имейла. Они боялись, что авторами посчитают их самих и теперь уж точно уволят. Причем в штаны наделали именно те, кто раньше при малейшей возможности за глаза ругал начальников.
Я забавлялся, глядя, как начальство подключило к расследованию даже полицию и насколько неумело та действовала. Они с большими сложностями опечатали помещение и сняли отпечатки пальцев на всех принтерах и ксероксах. Затем демонтировали из этих приборов память и отправили все на экспертизу. Разумеется, там ничего не нашли.В начале 2009 года стало ясно, что я уволюсь. Вообще-то меня ни за что бы не уволили. Но раз я предложил это добровольно, к тому же был молодым и несемейным, фирма не могла отказаться. В качестве компенсации я договорился о годовом окладе и ушел с работы 31 января 2009 года. Первым делом я купил из этих денег шесть новых ноутбуков и пару телефонов для WL.
Родители поначалу не могли понять, зачем я ушел, – отказываться от надежной работы и пенсии казалось
им опасным. Но в общем и целом они меня всегда поддерживали. Особенно мама – она давно уже поняла, что я хочу делать то, что считаю полезным и разумным для общества, и что попытки меня переубедить возымеют только обратный эффект.Я тогда рассчитывал, что в течение года нам удастся так организовать проект, чтобы мы получали небольшую зарплату. Поэтому мне мой поступок вовсе не казался авантюрным. Я чувствовал, что это хорошо и правильно.Борьба с интернет-цензурой
В 2008 году мы начали публиковать цензурные списки различных систем, внедряемых во всем мире для блокировки доступа к определенным сайтам.
Первый список поступил из Таиланда. Злоупотребление в политических целях было в этом случае совершенно очевидным: режим централизованно использовал фильтры, дабы предотвратить распространение критики по отношению к королевскому дому. Кроме того, выявлялись и устранялись порнографические сайты.
Вскоре к нам стали поступать цензурные списки из демократических стран – из Норвегии, Финляндии, Дании, из Италии и Австралии, – где фильтры якобы служили для предотвращения распространения детской порнографии. Некоторые из этих систем были предназначены для добровольного пользования, то есть родители имели возможность устанавливать фильтры на своих компьютерах и на компьютерах своих детей. Начинание, несомненно, похвальное. Характер сомнительной цензуры оно приобретает тогда, когда законодательные органы пытаются в принудительном порядке внедрить эти фильтры в Сеть для всех пользователей.
Основным аргументом сторонников цензурных фильтров является то, что только таким образом можно эффективно бороться с детской порнографией в Сети. Это ложный аргумент, который впоследствии был неоднократно опровергнут.
Так, на основании наших утечек было установлено, что даже самый лучший фильтр не в состоянии правильно определить и трети сайтов, считающихся опасными. Процент погрешностей некоторых фильтров достигал 90 %. Особенно много ошибок обнаружилось в списке из Финляндии: лишь малый процент занесенных в него сайтов в действительности содержал детскую порнографию. Эта информация повлекла за собой волну политических протестов.
Кроме того, что системы эти были ненадежными, ими легко можно было злоупотреблять в политических целях, причем не только в странах, где царит диктатура и несправедливость, как в Китае и Таиланде. В Финляндии, например, от цензуры пострадал Матти Никки, известный блогер. После того как он опубликовал финский цензурный список, IP-адрес Никки тоже был в него занесен.
В австралийских цензурных списках обнаружились сайты стоматолога, противников аборта, а также гомосексуалистов и религиозных меньшинств.
Публикация нашей утечки по австралийским цензурным спискам совпала с периодом предвыборной кампании. В Австралии, как и в Германии, правительство стремилось к тому, чтобы в обязательном порядке установить цензурные фильтры в Сети для всех пользователей. Правительство отрицало, что опубликован именно тот документ, который лежал в основе законопроекта. По иронии судьбы, нам вскоре после этого подбросили новый список, очень напоминающий старый. Однако ответственные лица внесли некоторые поправки по пунктам, особо подверженным критике со стороны общественности.
В конце апреля 2009 года в Германии Урсула фон дер Лайен, занимавшая в тот момент пост министра по делам семьи, представила свой первый проект так называемого «Закона об ограничении доступа». Тогда даже Исследовательская служба федерального парламента выразила свои сомнения. Но мне кажется, что проект все равно приняли бы, если бы нам не удалось вовремя вызвать общественный интерес к этой теме.
Однако, как это нередко случается, не только и не столько само имя WikiLeaks завладело вниманием общественности. Нужен был человек, который бы эту тему подхватил и взялся отстаивать интересы дела. В данном случае нам чрезвычайно повезло, поскольку этим человеком стала Франциска Хайне.
Эта девушка из Берлина наткнулась на тему в одном из блогов и, недолго думая, написала петицию, которой суждено было стать одной из наиболее успешных интернет-петиций Федеративной Республики. Таким образом Франциска в течение нескольких дней прославилась, по крайней мере в кругах, интересующихся вопросом цензуры в политике и прессе. Значимые газеты и телевизионные каналы стремились взять у нее интервью. Когда бы я с ней ни встречался, у нее непрестанно звонил телефон, каждый обеденный перерыв использовался для пресс-конференций.
Я познакомился с Франциской по интернету. После того как она опубликовала свою петицию, я написал ей и предложил объединить наши усилия. Ее ответ был восторженным. Она завершила его словами: «Нам нужно встретиться».
Пару дней спустя я уже сидел в берлинском поезде. Франциска – очень открытый человек. Уже при нашей первой встрече мы вместе часами бродили по набережной реки Шпрее и разговаривали. У нее такой добродушный, игриво-сонный взгляд, с ней приятно общаться. Единственное, что меня тяготило, – это моя собственная тяжелая сумка. Я завел привычку в целях безопасности всегда носить с собой оба ноутбука и никогда не оставлять свои мобильные телефоны дома без присмотра.
Потом я проводил ее в «Клуб визионеров». Мы сидели на мостках у проточного канала, слушали электронную музыку и смотрели на воду. Потом к нам присоединились еще несколько блогеров и интернет-активистов. Франциска действительно загорелась нашей темой, причем не меньше меня самого.Не знаю, нравилась ли ей вся эта суматоха вокруг ее личности. Она занималась всем этим помимо своей основной работы в должности руководителя проекта на телекоммуникационной фирме, что, несомненно, было утомительно. С моей точки зрения, она оптимально подходила на эту роль, поскольку до того не успела прославиться своей деятельностью в Сети, не преследовала никаких личных политических целей и не питала никаких амбиций, не стремилась использовать ситуацию в интересах собственной карьеры. А поскольку сама она не разбиралась досконально во многих технических вопросах, то попросила меня сопровождать ее на пресс-конференциях. Я с удовольствием ездил с ней, причем не только в качестве суфлера по ключевым словам и ходячей технической энциклопедии, но и потому, что таким образом завязывал контакты с людьми, принимающими политические решения. В 2009 году мы вместе с Франциской расклеивали плакаты для крупной антицензурной демонстрации под лозунгом «Свобода вместо страха» в Берлине, а потом встретились на HAR, крупной конференции хакеров в Нидерландах. В последнее время наше общение постепенно прекратилось. Думаю, она рада возможности снова полностью посвятить себя работе и личной жизни. Уже тогда многие занимались вопросами цензуры, но привлечь их к сотрудничеству оказалось на удивление сложно. Поскольку они раньше начали интересоваться этой темой, они вели себя так, как будто запатентовали ее. Зачастую речь шла уже не о деле как таковом, а о том, чье имя фигурирует в каких документах.
Франциску тогда пригласили на диспут с министром по делам семьи Урсулой фон дер Лайен. Вести диспут должен был журналист онлайн-версии газеты «Цайт» Кай Бирманн и редактор «Цайт» Генрих Вефинг. Франциска и на сей раз попросила меня сопровождать ее. Хотя журналисты не возражали против моего присутствия, они настояли на том, что все мои реплики будут приписаны Франциске.
Создалось такое впечатление, что мое присутствие раздражает обоих журналистов. Хотя мне тоже предложили стул и кофе, однако, когда говорила Франциска, оба ей добродушно кивали; они хотели знать, что заставило ее опубликовать петицию. Если же я пытался прояснить тот или иной технический вопрос, в большинстве случаев от меня отмахивались: «Ненужные подробности, слишком заумно».
Я задавался вопросом, как вообще можно понять суть дела, если не вдаваться в технические детали. Но журналистов больше интересовала личная история Франциски.
Обычно меня мало волнует авторизация цитат. В адрес Вефинга я упомянул, что считаю это раковой опухолью в организме немецкой журналистики. Высказывание, за которое меня любой другой журналист расцеловал бы. Но Вефинг объяснил мне, что это, наоборот, немецкая добродетель, без которой никто ни одному журналисту не дал бы интервью.
Задним числом я понимаю, что наше безоговорочное согласие на публикацию интервью в газете «Цайт» действительно было ошибкой. В то время как предоставленная нам печатная копия дебатов произвела на нас вполне достойное впечатление, тот же самый текст впоследствии был передан противной стороне, а пресс-атташе Урсулы фон дер Лайен без лишнего стеснения внес в него свои поправки. В результате напечатанный в газете текст оказался искаженным не в нашу пользу, что нас не на шутку возмутило.
Потом состоялась и личная встреча с министром. Офис Урсулы фон дер Лайен находится в сером бетонном здании на знаменитой площади Александерплац. Помещение для переговоров на верхнем этаже было размером в половину классной комнаты, в центре сдвинуто несколько столов, вокруг них стулья. Там, кроме самой госпожи министра, нас ждали еще несколько человек: Аннетте Нидерфранке, помощник генерального секретаря и глава Шестого отдела по вопросам детей и молодежи, с одной из сотрудниц, а также пресс-атташе Йенс Флосдорфф, с которым мы уже были знакомы по интервью газеты «Цайт». И еще там был один человек, появление которого стало для нас сюрпризом: Лиза*. Метр двадцать ростом. Девочка лет восьми.
Нас усадили за один из столов, а девочка с каштановыми кудряшками расположилась напротив. Она что-то калякала восковым карандашом на белой бумаге и была более или менее поглощена этим занятием.
Нам объяснили, что это Лиза*, дочь сотрудницы Аннетте Нидерфранке, что папа Лизы* в командировке, поэтому из школы девочка вынуждена была прийти к маме на работу. А поскольку в министерстве заняться Лизой* некому, она тут посидит с нами во время обсуждения темы детской порнографии.
«Ничего страшного, правда?» – спросила госпожа фон дер Лайен с улыбкой. И, хотя никто из нас никакого беспокойства по этому поводу не выражал, добавила, что Лиза* – девочка спокойная, что она только рисует забавные разноцветные картинки. Но в ее присутствии не следует ни в коем случае упоминать словосочетание на «д». Можно же обойтись без этого «ужасного выражения», сказала госпожа министр и тут же повторила: «Ужасное, ужасное выражение». Вид у нее при этом был чрезвычайно удрученный. «Мы же и так все знаем, о чем идет речь». Она еще раз многозначительно кивнула, оглядев всех присутствующих, и беседа началась.
Мы просидели за столом часа два. Все это время Урсула фон дер Лайен настойчиво твердила о «выражении на д», тогда как молодая сотрудница главы Шестого отдела беззастенчиво употребляла выражение «детская порнография». Она же, в конце концов, была мамой Лизы*. Даже мастеру комических ситуаций Лорио эта сцена не удалась бы столь безупречно. Наконец было объявлено, что уже поздно и Лизе* пора спать. Поэтому встреча на сем завершена.
«Спасибо, были рады вас видеть, вы сами найдете выход?»
Дискуссия от начала до конца велась в спокойном и вежливом тоне. Госпожа фон дер Лайен каждым своим словом и каждым жестом демонстрировала свое добродушие и свой покладистый характер. А мы старались не напугать Лизу*. Никто не мог стукнуть кулаком по столу и сказать: «Извините, но та чепуха, которую вы здесь планируете, никоим образом не поможет борьбе с педофилией!»
Может, это все задумывалось как какая-то особо мудрая пресс-стратегия, но мы восприняли ее как моральный шантаж и сожалели, что не сообразили прервать встречу в самом начале. По крайней мере, мы после этого стали лучше понимать, из каких побуждений действует Урсула фон дер Лайен. Она поведала нам, как неловко она себя чувствует, когда на международных конференциях ее спрашивают, почему Германия так мало внимания уделяет проблеме детской порнографии.
Таким было ее объяснение. Ну что же. У меня сложилось впечатление, что она стремилась что-то предпринять, чтобы продемонстрировать, что она что-то предпринимает. Что именно – вопрос второстепенный.
Несмотря ни на что, противостояние «Закону об ограничении доступа» стало одной из самых успешных политических операций за время моего пребывания в WL. Оно показало, как быстро можно нагнать политическое давление. Мы располагали фактами, Франциска взяла на себя роль активистки, и всего четыре недели спустя мы сидели за столом переговоров с ответственным министром Урсулой фон дер Лайен.
Из двух возможных путей политической активности этот мне гораздо больше по душе. Можно задним числом критиковать недостатки, как в случаях с «Толл Коллект» или немецким фармацевтическим концерном. А можно воздействовать на текущий процесс. Мы поняли, что необходимо преодолеть определенный барьер восприятия в прессе, чтобы чего-то добиться. И к сожалению, самый эффективный метод – это персонализировать проблему, придать ей определенный облик и индивидуальный характер.