Windows on the World
Шрифт:
– Что? В чем проблема?
– Моего ключа недостаточно, чтобы открыть дверь. Нужно, чтобы служба безопасности внизу, на своем посту, нажала кнопку. А я не могу до них дозвониться. С мобильного звонок не проходит, а внутренние телефоны отрезаны…
– Spare me the bullshit! (Данное выражение переводится вполне изящно: «Убери от меня бычье дерьмо». Я бы мог сказать: «Cut the crap», но это было бы не так изысканно.) Да где ж она, эта служба безопасности?
– Командный пост находится на 22-м этаже, он не отвечает. Черт, если оперативно-контрольный центр эвакуирован, я ничего не смогу поделать. Они должны разблокировать замок своим buzzer’ом, а иначе мы заперты. И меня это радует не больше, чем вас.
Джеффри выходит из столбняка:
– Тем хуже для этого говняного buzzer’a! Мы взломаем дверь к чертовой матери!
Энтони хотел бы быть таким же оптимистом.
– Дверь заблокирована, ее невозможно открыть даже дрелью. А у нас нет дрели.
– МАТЬ ВАШУ ЗА НОГУ, НО КАК ЖЕ НАМ ОТСЮДА ВЫЙТИ?!
Джеффри хватает ламинатор, длинную, тяжелую литую штуковину, и начинает колотить ею, как молотком, по ручке двери. Он лупит по замку как полоумный. Энтони и я отступаем назад, чтобы не получить по башке: увесистая дубина так и летает в его мускулистых руках, накачанных регулярными занятиями гимнастикой в Ист-Виллидж.
Энтони качает головой. Я вдруг понимаю, что ненавижу этого человека; Джеффри нравится мне гораздо больше. Коллеги надеются на него, и он не хочет обмануть их ожиданий. Терпеть не могу фатализм, лучше энергия отчаяния, буйство природы, инстинкт самосохранения. Я признаю себя побежденным, только когда разобью себе плечи об эту дверь.
Энтони сгорбился над мобильником, он все жмет и жмет зеленую кнопку. Надо дозвониться до секьюрити на 22-м этаже или хотя бы копам. С той стороны двери доносится стрекот полицейских вертолетов. Я отказываюсь гореть заживо только потому, что запасной выход не дает нам выйти. Девять-один-один. Nine-One-One. SOS. SOS. Как в конце «Джонни берет свое ружье». Спасите Наши Души.
Я возвращаюсь к детям, подышать свежим воздухом. Восседая на плечах Лурдес, громко читающей молитвы, они повторяют за ней слова. В свое время на зданиях для защиты устанавливали гаргульи, как на Крайслер-билдинге. Эти скульптуры, изображавшие драконов, чудовищ, демонов, как на башнях Нотр-Дам, должны были отпугивать чертей и захватчиков. Дети мои, две маленькие светленькие гаргульи, висящие над бездной; хватит ли им сил отогнать злых духов? Почему архитекторы перестали считать небоскребы соборами? Ведь не просто так они ставили гаргульи на башнях, наверно, была причина. Какая? Непонятно, разве что они… предвидели то, что случилось с нами. Знали, что однажды опасность нагрянет с воздуха. В эти жуткие моменты молитва приходит сама собой. В нас просыпается религиозность. В следующие минуты Всемирный торговый центр, международный храм атеизма и наживы, постепенно превратится в импровизированную церковь.
9 час. 08 мин
В «Шутке» Милана Кундеры один из персонажей задает вопрос: «Вы думаете, разрушения могут быть красивыми?» Я двигаюсь как сомнамбула, я совершенно уничтожен выставкой «Такое случается», организованной философом и урбанистом Полем Вирилио совместно с агентством «Франс Пресс» и Национальным институтом аудиовизуальных искусств (29 ноября 2002 – 30 марта 2003).
На стенах фонда Картье висят выцветшие фотографии железнодорожной катастрофы на вокзале Монпарнас 22 октября 1895 года: паровоз протаранил фасад первого этажа и рухнул на площади на мостовую. Покореженный каркас обступили люди в котелках. Инсталляция представляет собой вереницу темных, наполненных гулом залов, где крутят видеосъемки всяческих катастроф. Всюду дым и группы спасателей, переговаривающихся по рации (оказывается, панические крики по-английски звучат шикарнее, возникает малоприятное ощущение, что смотришь художественный фильм). На широком экране возникают экскаваторы на Граунд Зеро (десятиминутное цифровое видео Тони Аурслера, непрерывный показ): огромный столб белого дыма нависает над гигантской кучей железа; несколько крохотных человечков ходят между кранами, похожими на бессильных кузнечиков. На заднем плане несколько уцелевших бетонных плит Всемирного торгового центра, словно смехотворная крепостная стена. А самое поразительное – опять-таки грязь. Железобетонное здание превратилось в жидкое месиво. Искусственная чистота стала естественной слякотью. Гладкие, сверкающие башни сделались отвратительным хаотическим беспорядком. Я наконец понимаю, что хотел сказать скульптор Сезар, расплющивая в лепешку машины. Бульдозеры пытаются привести в порядок эту груду. Восстановить чистоту стекла, совершенство прошлого. Когда видишь подобную мясорубку, невольно перехватывает дыхание. Но я все равно не могу избавиться от чувства неловкости – того же, что испытываю, когда пишу эту книгу. Имеем ли мы право? Нормально ли, что разрушение настолько завораживает? Вопрос Кундеры среди всех этих катастроф приобретает странное звучание. Улицы Нью-Йорка белы, покрыты слоем бумаг и пыли, словно после снегопада; посередине спит в коляске черный малыш. Когда выставка Вирилио только открылась, разразился скандал. Не рано ли эстетизировать подобное горе? Конечно, искусство – штука необязательная, никто не обязан ни ходить на выставки, ни читать книги. И все же. «Такое случается» коллекционирует катастрофы, словно трофеи: снимки зараженного ртутью залива Минамата, Япония, 1973 г; выброс диоксина на заводе «Икмеза», Севезо, Италия, 1976 г.; авиакатастрофа на Тенерифе, Испания, 1977 г.; крушение танкера «Амоко-Кадиз», Финистер, 1978 г. Некоторые посетители вытирают слезы, или сморкаются, или отводят глаза, чтобы не оказаться лицом к лицу с фотографиями. Я их понимаю. Но это наш мир, и на данный момент нам никуда от него не деться. Утечка радиоактивного газа, Три-Майл-Айленд, Пенсильвания, 1979 г. Утечка ядовитого газа с завода «Union Carbide», Бхопал, Индия, 1979 г. Взрыв челнока «Челленджер», мыс Канаверал, Флорида, 1986 г. Позиция Вирилио вполне может шокировать: он не отделяет промышленные катастрофы от терактов. Взрыв реактора на Чернобыльской атомной станции, Украина, 1986 г. Крушение танкера «Эксон Вальдес», 1989 г. Газовая атака в токийском метро, Япония, 1995 г. Плюс природные катастрофы, вроде урагана во Франции в 1999 г., пожаров в Австралии в 1997-м, землетрясения в Кобо, Япония в 1995-м. И на все это накладывается музыка, как в киношной драме. Я брожу среди чудовищных вещей. Мне бы хотелось умыть руки, верить, что я непричастен к подобным ужасам. Однако я, как всякий человек, тоже в этом замешан – в своем, микроскопическом масштабе. У входа читаем фразу Фрейда: «Многократный повтор устраняет впечатление случайности»; это загадочное изречение 1914-1915 годов словно отвечает на вопрос, который чуть раньше задал Дэвид:
– А совопадение это что такое?
Чем дальше развивается наука, тем страшнее катастрофы, тем красивее разрушения. В конце выставки Вирилио, пожалуй, переборщил: здесь крутят на телеэкране пиротехническое чудо, потрясающий фейерверк над Шанхаем. Он осмелился соотнести реальный ужас и художественную красоту. Выставка оставила у меня горький привкус. Уходя, я обвинял себя еще сильнее, чем раньше. Можно ли равнять рухнувшие башни-близнецы с обыкновенным фейерверком, будь он хоть самым грандиозным на свете? О, какое красивое пламя, какой красивый синий цвет, какие красивые горящие тела? Смогу ли я смотреть на себя в зеркало, опубликовав подобный роман? Мне хочется выблевать весь мой завтрак в «Небе Парижа», но я не могу не признать, что получаю удовольствие, глядя на этот ужас. Мне нравится огромный столб дыма, встающий над обеими башнями на широком экране (в реальном времени): белый султан в синем небе, словно шелковый шарф протянулся между землей и морем. Он нравится мне не только своим эфирным великолепием, но и тем, что мне известен его апокалиптический смысл, таящееся в нем насилие и ужас. Вирилио ставит меня лицом к лицу с бесчеловечной частью моего человеческого существа.
9 час. 09 мин
Папин способ не трусить – это говорить не закрывая рта.
– Как только нас вывезут отсюда на вертолете, я веду вас в «FAO Schwarz» и покупаю все игрушки, какие вы захотите. Учиним грандиозный набег.
– И будем пить «Доктора Пеппера»?
– Ладно. А вы знаете, как ваш прапрадедушка чуть не вложился в Coca-Cola Company? Я вам не рассказывал эту историю? В те времена наше семейство жило в Атланте. Однажды к нам в гости зашел местный аптекарь: ему нужны были деньги, чтобы запустить в производство только что созданный новый напиток. Поскольку мы были из числа богатых городских патрициев, он, естественно, предложил вашему предку поделить прибыли. У Йорстонов эта история превратилась в сущий анекдот: ведь аптекаря на нашем ранчо даже пригласили на обед! Он дал всему семейству попробовать свой странный продукт на основе листьев коки. Все нашли, что пить эту гадость невозможно. «Да еще и цвет такой противный!», «Йок! Это никогда не будет продаваться!» Аптекарь возражал, ссылаясь на то, что его формула
способствует пищеварению и содержит витамины. Ваш предок с хохотом воскликнул, что «до сих пор еще никто не предлагал ему вложить деньги в слабительное». И изобретатель кока-колы ушел без копейки. Долгие годы вся семья потешалась над этой историей. А потом, в один прекрасный день, стало не до смеха: если бы мы помогли скромному аптекарю, сегодня красовались бы в верхней части топ-листа журнала «Форбс»…Эту историю папа рассказывал уже, наверно, раз тридцать, но мне не надоело. У него такой довольный вид, когда мы с Джерри его слушаем. Мне нравится, что мы чуть не стали богачами. Каждый раз, когда я пью стакан коки, я думаю, что мог бы быть ее совладельцем. Но на предков нечего обижаться. Нам в школе рассказывали. Они предпочитали свои плантации, где рабы собирали хлопок. Они же не знали, что разорятся во время войны с янки, а потом найдут нефть. На самом деле они были круглые дураки, но где-то им везло, где-то нет, как когда. Вроде как нам сейчас. Сначала я думал: супер, отмазались от школы, смотались в Нью-Йорк, лопаем супер-оладьи, папа разрешает поиграть с кнопкой лифта, она загорается и динькает, и вообще все тип-топ. А сейчас, похоже, дело плохо, тут и пожар, и у Джерри кровь из носа, и я все время кашляю, что-то совсем напряг. Лурдес ничего себе, симпатичная, только все время хнычет, надоела до смерти. Энтони сидит тихо, Джеффри мотается туда-сюда, то занимается своей группой, то возвращается посмотреть, ловят ли мобилы. Они все симпатичные, только мы все равно в глубокой заднице. Наверно, пора папе пускать в дело свои бессознательные суперспособности, которые включаются в случае мега-опасности. Думаю, через пару секунд они включатся, ему бы только успеть переодеться в костюм супергероя, как Кларку Кенту. А пока он предпочитает трепаться о предках, которые проморгали сделку века; уж без этого мы бы как-нибудь обошлись. Блин, я и в комиксах-то этого терпеть не могу: вечно надо ждать уйму времени, пока герой наконец не проснется и не спасет тех несчастных, что не могут выбраться из горящего здания. Надоело, но это всегда так. Если бы герой явился с самого начала, не было бы саспенса. Та же фишка и в боевиках по телевизору. Да и парни, которые делают мультики, это знают: юные телезрители должны ждать. Ну, мы и ждем. Вообще мы, дети, только и делаем, что ждем. Ждем, когда состаримся, чтобы сколько угодно объедаться MM’s и не умолять каждый раз родителей сходить с тобой в парк студии «Universal». От нечего делать я притворяюсь, будто мне интересно слушать папину историю.
– Скажи, па, кроме шуток, это правда, что мы чуть не стали «семейством Кока-кола»?
И папа доволен, он больше не плачет, он улыбается, это гениально: «Ну да, Дэвид, представляешь?», а Джерри пожимает плечами, потому что тоже знает эту историю наизусть и не понимает, почему я делаю вид, будто слышу ее в первый раз. Тоже мне бином Ньютона: надо поднять папин моральный дух, а то он будет не в форме и не сможет использовать свои гигасилы.
9 час. 10 мин
«Клозери-де-Лила» (1804), «Дом» (1897), «Ротонда» (1911), «Селект» (1925), «Куполь» (1927). Потерянное поколение знало, где друг друга найти: на Монпарнасе. Я шатаюсь по барам, перечисленным у Хемингуэя в «Празднике, который всегда с тобой». Писательство с тех пор, спасибо старине Хэму, стало отличным поводом промочить горло в одиночку, особенно если разругался с подружкой.
Я заказываю в «Клозери» вермут с черносмородиновым ликером, исключительно из профессиональной солидарности. И как могли гении пить такой кошмар? Я прохожу мимо дома 27 по улице Флёрюс, это в двух шагах от меня; здесь жили Гертруда Стайн и Алиса Бабетт Токлас. К моему изумлению, на нем висит доска, напоминающая о важной роли этого здания, где по стенам были развешаны картины Гогена и Миро и где обрела бессмертие знаменитая фраза бармена из «Селекта»: «Вы все – потерянное поколение». Гертруда Стайн, американка, познакомившая Пикассо с Матиссом, с 1902 года жила в Париже, на первом этаже, с окнами на внутренний сад. Русские в этом квартале поселились еще раньше американцев. Хемингуэй приехал сюда копировать Модильяни, Сутина, Шагала и пр., следом за ним явился Шервуд Андерсон. Здесь Троцкий и Ленин готовили революцию. Почему Хемингуэй в мыслях вернулся сюда, перед тем как пустить себе пулю в лоб? В 1957 году когда он начинал писать «A Moveable Feast», ему было пятьдесят восемь лет. Тремя годами раньше он получил Нобелевскую премию. А через четыре застрелится из охотничьего ружья. Эти последние четыре года он решил провести в машине времени под названием «литература». Физически он будет жить в Кетчеме (Айдахо), потом в Испании, на Кубе. Но мысленно весь конец жизни он проведет в Париже 1921-1926 годов, со своей первой женой Хэдли Ричардсон. Он не желает знать, что ему уже шестьдесят; он пишет, чтобы вновь вернуться в свои двадцать пять, вновь стать тем никому не ведомым, бедным и влюбленным юнцом, который в апреле 1925 года встретил в стельку пьяного Скотта Фицджеральда в баре «Динго» на улице Деламбр (с тех пор он превратился в «Оберж де Вениз»), где семьдесят восемь лет спустя я царапаю эти слова, попивая «ЛонгАйленд-айс-ти» (рецепт которого он придумал сам: все белое спиртное, какое есть, в один стакан + кока-кола и лед). В «Динго» можно было встретить Айседору Дункан, Тристана Тцара (он покоится на кладбище Монпарнас), Ман Рэя… Я поднимаю бокал за великих художников, чей дух витает в этих обшитых деревом стенах, пропахших сигарами, бурбоном и отчаянием. Помпиду не зря решил возвести миниатюрное подобие Всемирного торгового центра именно на Монпарнасе: душа этого квартала родом из-за Атлантики. Хемингуэй хотел вернуться в свое прошлое; за него это делаю я. «Фальстаф» по-прежнему находится на улице Монпарнас, 42. Но борделя на углу больше нет: того самого «Сфинкса» (бульвар Эдгар-Кине, 31) с его цыганами, где Генри Миллер просаживал деньги, которых у него не было. Теперь это отделение «Банк попюлер» с банкоматом при входе. Теперь здесь можно получить деньги, когда их нет! Возвращаясь (с трудом) домой, я ищу дом 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан, где Хемингуэй поселился в 1924 году, вернувшись из Торонто (на той же улице, в доме 70/2 жил Эзра Паунд). Прохожу дом 115, потом 111. Э! Так 113-й тоже исчез? Но это же был не бордель! Я возвращаюсь… На улице Нотр-Дам-де-Шан после дома 115 идет сразу 111-й, можете сходить проверить. Так что здания, где Фрэнсис Скотт Фицджеральд помочился на лестнице, став причиной достопамятного препирательства Эрнеста Хемингуэя с консьержкой, больше нет. Все, что от него осталось, – это книга. Париж – город подвижной недвижимости. Даже мемориальной доски и то нет. Жаль, здесь было что выгравировать на мраморе: «В этом доме американский писатель Эрнест Хемингуэй любил свою жену Хэдли и сына Бамби, и принимал Гертруду Стайн, Сильвию Бич, Уильяма Карлоса Уильямса, Джона Дос Пассоса, и написал „И восходит солнце“, а Фрэнсис Скотт Фицджеральд помочился в подъезде субботним вечером 1925 года, и консьержка рассердилась, а Фицджеральд написал Хемингуэю письмо с извинениями, в котором говорилось:
„Та жалкая личность, что явилась к вам домой в субботу вечером, был не я, а человек по имени Джонстон, который часто выдает себя за меня“.»
Мораль: когда здания исчезают, только книги могут хранить о них память. Вот почему Хемингуэй перед смертью писал о Париже. Потому что он знал, что книги прочнее зданий.
9 час. 11 мин
Суперконфиденциальное послание секретного агента Дэвида Йорстона Силам Галактического альянса
11 сентября 2001 года я обнаружил, что мой отец обладает супервозможностями. Когда все началось, мы со старшим братом находились в «Windows on the World». Вообще-то официально моего отца зовут Картью, но это его ненастоящее имя. Он не знал, что у него есть мегаэкстрасенсорные способности, как в «Людях X», когда парень понимает, что видит сквозь стены, а раньше он об этом даже не знал. А я знал, потому что мне об этом сообщили межгалактической грамотой в 7987 году до нашей эры (я агент Межпланетного совета). На самом деле моего отца зовут не Картью, а Ультра Пи (Ультра Пижон). Все его способности пока неизвестны, потому что он ими еще не пользовался, его силы включаются только в момент мегаопасности, например, когда пожар. Тогда он может пробивать бетон, гнуть металл и летать по воздуху, потому что страх заряжает его батареи. А потом он ничего не помнит, потому что у него в памяти есть моментальная самонастройка, и он может стереть все данные с жесткого диска в своем мозгу, чтобы нельзя было добыть из него микрофильмы в случае допроса с пристрастием в застенках Звездного Воинства, во главе которого стоит его заклятый враг Морг (известный также под именем Джерри Гад).