Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)

Однако работа наруливалась как-то оченно вяло. В первую очередь, конечно же потому, что вялым был я сам. Поэтому-то, когда мама сказала, что наш родственник Женя Шпаков, замглавного в «Независимой газете», готов взять меня на работу в качестве корреспондента в отдел информации за 100 $ в месяц, я сразу же согласился. Опять же потому, что всё было похую.

И вот где-то в середине марта злополучного 99-го года я принёс документы в отдел кадров «Независьки», написал заявление и отдал его злобной сухонькой и, конечно же, молодящейся старушонке. Она прочитала его и к моему ужасу сказала, что я могу немедленно приступать к работе, для чего надо пройти в комнату 307, соответственно, на третьем этаже.

Я приплёлся туда, поздоровался с будущими коллегами, и тупо просидел до шести часов вечера на стуле, время от времени идиотски улыбаясь окружающим меня девушкам и отвечая им что-то скучное на вопрос, откуда, мол, я такой взялся.

Из всех девиц, с которыми мне предстояло работать, более всех мне понравилась девочка по имени Аня, полненькая миловидная брюнетка с короткой стрижкой и довольно озорными карими глазками. Сколько её помню, она всегда сидела в чатах интернета, переживая по 2-3 бурных романа в неделю. От этого занятия, которому она предавалась совершенно самозабвенно, девушка Аня отвлекалась только затем, чтобы перекурить или съездить в какую-нибудь «ментовку», ибо на нашей полосе она занималась уголовной хроникой. В «ментовках» с ней тоже случалось по 2-3 романа в неделю, но по моим наблюдениям, это меньше её развлекало, чем интернет.

Другой забавной девушкой была временно исполняющая обязанности начальника отдела некто Юля двадцати девяти лет от роду и с хорошей фигуркой, но, по-моему, слегка глупенькая, что, конечно, её нисколько не портило. Её журналистским коньком было составление «коротков», колонки сухих новостей, напизженных из информационных агенств. Ещё она умела «убирать хвосты». И, надо сказать, до тех пор, пока, спустя полтора года после описываемых событий, я не стал работать в приложении к той же «Независьке» «Ex libris», где уже сам составлял целую полосу под остроумным названием «музыка», мне казалось, что «убирать хвосты» – это поистине недосягаемый уровень редакторского мастерства.

Однако со временем я втянулся во всю эту никчёмную кутерьму. Каждый день я ездил по пресс-конференциям, митингам, спортивным соревнованиям, а то и вовсе по детским утренникам, после чего возвращался в свой отдел и в течение примерно получаса обрабатывал нарытую информацию.

Нас было человек шесть, а нормальный компьютер один. При этом был ещё один «ненормальный», кстати говоря, 286-й (так, к разговору, затеянному в предыдущей главе), и тут у меня были все преимущества, потому как работать на нём умел только я один. Моя вечная бедность на сей раз сыграла положительную роль. А то бы я, как и все остальные, часами ждал, пока Аня выйдет из интернета или пока некая девушка Катя закончит свой материал, а надо сказать, что на написание одной странички сухого информационного текста у неё уходил почти весь рабочий день.

В принципе, я благодарен судьбе за те три месяца, что я проработал корреспондентом. Я вновь научился много ходить и не уставать, а главное – засыпать без таблеток. Кроме прочего, однажды, после корпоративной пьянки, девушка Аня попросила меня её поцеловать, что я незамедлительно с нею проделал. И этот поцелуй позволил мне вспомнить, что я всё же мужчина, ибо в последний раз до этого я целовался больше трёх лет назад.

Спасибо тебя, Аня! У меня даже хуй встал.

Окрылённый этим успехом, я ровно через неделю уволился.

16.

И всё-таки я не могу избавиться от банального вопроса, зачем мы живём. Не могу, что со мной ни делай!

И, вследствие этого, по-прежнему не могу понять, зачем я пишу. Зачем пишут другие, мне ещё более непонятно. Такие дела.

17.

Моя мама называла это игрой в «представлёныши».

В детстве больше всего на свете я обожал качели. Я мог качаться на них часами, неизменно представляя, что я лечу на самолёте над горами, лесами, морями и реками. Эти полёты, как правило, имели весьма благородные цели. Чаще всего я летал спасать всевозможных девочек из заточения в башнях или темницах каких-нибудь злых колдунов. Я разговаривал с этими воображаемыми девочками вслух и отвечал за них сам себе. Короче говоря, я был благородный рыцарь на белых качелях.

Но, в принципе, когда не было возможности качаться, я обходился и без качелей. Неизменным оставалось одно – представление себя не тем, кем являюсь, и не там, где на самом деле я нахожусь.

Так, например, когда в шестилетнем возрасте меня обварили кипятком, и я попал в больницу на целых полгода, я представлял, что я – красный командир, получивший боевое ранение, а больница – это, ясен пень, военный госпиталь.

Теперь, когда я уже пережил Михал-Юрича Лермонтова и пережил, соответственно, период, когда мне казалось, что я тоже пережил свои желанья и разлюбил свои мечты, я опять продолжаю мечтать и представлять себе что-то. Только теперь я представляю, что нахожусь в другом периоде собственной жизни, чем на самом деле.

Как правило, ни один из представляемых периодов моего будущего на самом деле не нравится мне. И тогда я представляю, что мне семьдесят пять лет, и наконец-то можно уже ничего не представлять, а лишь вспоминать о том, чего на самом деле со мной ещё не произошло, потому что о многом из того, что уже реально случилось, я не хочу вспоминать уже сейчас, в двадцать восемь.

18.

Дима Широков, ныне ви-джэй канала «Муз-ТВ», с которым некогда мне довелось учиться на филологическом факультете Педагогического Университета имени Ленина, в оное время был чудовищно религиозен. Он читал православные брошюрки вперемешку с Довлатовым и Юзом Алешковским, травил армейские анекдоты и с большим юмором и истинным талантом рассказчика, который в тот период проявлялся в нём наиболее ярко, повествовал всем желающим о своих приключениях в стройбате. Иногда, особенно по дороге из института к метро, его пробивало на серьёзку, и он беседовал со мною за жизнь.

Однажды он сказал мне, что все мои беды происходят от того, что я, будучи изначально немирским человеком, всё время пытаюсь установить какие-то сложные отношения с миром, а это, мол, и неверно.

«Что тебе мир?» – назидательно риторил Дима Широков и продолжал: «Он плохой! Оставь его в покое, и всё будет нормально!»

За точность реплики я не отвечаю, слишком много лет прошло, но определённо что-то в этом духе.

Но как раз это-то у меня и не получалось. Ни тогда, ни тем пачее позже.

Не могу я оставить мир в покое, хоть он и впрямь плохой, и даже ещё хуже, чем принято думать. Но не могу я его оставить! Как же он без меня? Вдруг погибнет?

Теперь о Красивой Сказке.

Всё дело в том, что хотя у меня и нет на данный момент никаких поводов для писания, поскольку мне абсолютно всё похуй (как никогда! Ведь чем дальше, тем больше!), хотя при этом я на подъёме (вот парадокс!), я всё-таки не могу избавиться от ощущения обязанности продолжать на своём месте непрерывную, на данный момент подрывную деятельность. Что ни делай со мной, что я с собой сам ни делай, но мне нельзя оставлять божий промысел!

Хуёво у меня с деньгами, нет времени на любимое дело, которое к тому же и получается у меня лучше всего, будущее туманно, опасаюсь так же, что Ане выдержит перегрузок, неизбежных при совместной жизни со мной, но... Всё-таки не могу я избавиться от чувства ответственности за будущее этого худшего из миров. И заебал он меня донельзя, но я всё-таки что-то корябаю и, ей-богу, отнюдь не только затем, чтобы, как говорится, сохранить самого себя. Тем более, что я всё хуже понимаю, что же это означает – «сохранить самого себя». По-моему, это какая-то хуйня. Обычное стереотипное клише ненавистных 90-та%, за которым, как обычно, ничего не стоит. И вообще, мне кажется, что люди, у которых не вызывает недоумения эта конструкция («сохранить самого себя»), очень плохо, если не сказать, что совсем не, понимают, что такое время как таковое.