Я бросаю оружие

— Подарок ведь, гад!

Миша Одесса отбил козонками по фанерному ящику трескучую дробь:

— Вот что, окурок! Верни мальчику вещь!

Мамай мгновенно перестал дергаться.

— Оружие нельзя давать слишком шаловливым рукам, особенно если им не дает покою дурная голова, оно спокойно только у воспитанных людей.

Это Одесса сказал, не поймешь, мне или Мамаю, а потом явно одному мне:

— Молодой человек, если то — ваш подарок, положите свой шпалер на мамин комод, пусть она его использует вместо пресс-папье и держит под ним жировочки за квартиру и табеля успеваемости своего любимого ребенка. Или лучше отдайте папе, чтобы он прижимал такой сыниной игрушкой протоколы своих партийных собраний. И еще передайте папе, чтобы он научил своего наследника чтить Уголовный кодекс, как любил говорить один из любимых книжных знакомых нашего Бориса Савельевича, и что противозаконное хранение и ношение оружия предусмотрено эсте 182 че первой ука эрэсэфэсер, — до трех лет лишения свободы. Лишь одно ношение и хранение. А применение — всеми остальными статьями кодекса, в зависимости от конкретного состава преступления. Вам понятно, молодой человек?

И опять Мамаю, зло и ехидно:

— Я не люблю повторять, или мне все же повторить мою просьбу?

— Си вис пацэм, пара бэллум, — пробормотал Борис Савельевич явно осудительно, — что означает: хочешь мира — готовь войну. Я бы уже вам не советовал готовить никакую войну, Витя...

А Одесса, увидав, что Мамай торопливо полез в карман, добавил ворчливо, но все еще с порядочной злостью:

— И прижми тохас! Мы будем иметь потом разговор. Я, кажется, научу уже кое-кого свободу любить...

Мамай вытащил пистолет, подошел ко мне, нехотя ткнул в живот и прошипел:

— Ну, погоди, ты у меня это попомнишь, падлосметанадешевка! Козел вонючий!

— Не больно пыли-то, схватишь! Видали таких, — ответил я, мало пока веря и мало понимая, что так просто обошлось, но все-таки с большим облегчением пряча в карман пистолет.

— Эх, малявы! — заговорил белобрысый парень. — Из-за игрушки чуть не подрались! Ноне такого добра-то пруд пруди. Наша деревня возле станции, аккурат возле самой металлухи. Так вся пацанва, от горшка два вершка, с немецкими рогачами бегат. Ладом, что без патронов да без замков. А в касках ихних рогатых бабы курам корма замешивают. В ваше-то время я робливал с ночки до ночки, мне экими цацками заниматься было недосуг. А захотца поигратца, так лучше к которой под подол, го-го-го-го!.. Ну чё, дальше играм?

Мне захотелось высадить целую обойму этому ухарю в его багровый, бритый, пополам перерезанный трещиной-складкою бычий какой-то, прямо дезертирский затылок, хоть я и был рад, что все обошлось. У Мамая, когда белобрысый поминал про металлуху, я заметил, сверкнули глаза, но потом погасли: видно, подумал найти себе там, да вспомнил, что все нами облазано, но, кроме кожухов да рам с рукоятками от наших ТТ да всяких трофейных, мы там ничего путного не нашли.

Локш вот тебе! Парабеллум, готовь войну! Рылом не вышел, чтобы лучше моего заиметь, и такого-то никогда не получишь!

Одесса снова забарабанил пальцами по фанерке:

— Послушайте вы, хозяин! Я как гражданин — а меня всю жизнь именно гражданином именовали — согласно Сталинской Конституции имею я право на отдых? Сегодня, между прочим, праздник. А поскольку начались гражданские дни, стало быть, сегодня выходной. То же самое, что шестой день шестидневки в предвоенное золотое далекое время. По указу. Если указа пока нет еще, то будет: говорю вам точно — у меня рука сэенка. Так что вы уже тоже гуляйте. Гуляйте!

— Чего ты оздрешел? Вот и сыграм по праздничку-то. Сегодня любое можем: на что моя баба — и то, поди, так же скажет.

— Все, кончена работа, говорю! Торгсин закрыт на учет по случаю внезапного исчезновения завмага. — Одесса пинком отправил свой гремучий ящик за угол лабаза. — Как сказал один великий гражданин с инициалами Александр Сергеевич великого города под названием Одесьса, если верить одной не совсем интеллигентной личности в драматическом сочинении об нас, настоящих аристократах, одного хотя и нынешнего, но тоже не совсем плохого сочинителя, больше, правда, известного, к сожалению, обыкновенным мирным гражданам по не совсем правильному фильму: я памятник себе воздвиг, молитесь, гады, больше Пушкина не увидите! Так, кажется, Боря?

Он и вправду встал в позу, как памятник: выпятил грудь и вздернул голову, одну руку завел за спину, а другую заложил за борт пиджака. Вот он нынче-то как заговорил, наш Миша Одесса: длинно, загогулисто, ни шиша не понятно, но — ловко. Боря с Черного моря по такому поводу даже весь изулыбался, а Одесса тем временем добавил:

— Все, Борис Савельевич, кончайте начинать, финита ля комедия, как вы однажды изволили выражаться! Ваша свинья уволена по сокращению штатов!

Борис Савельевич разулыбался пуще прежнего и перекинул свой ящик за спину:

— Если вы вдруг научились жалеть людей, Миша, то научитесь, пожалуйста, уже жалеть и свиней.

— Свиней — это легче... Гомо гомони ляпсус эст, как вы сами же говорите. Чего вы смеетесь? Скажите себе спасибо за то, что вы меня научили немножко жалеть золотого ребенка Мишу Каца, в миру больше известного за Мишу Одессу. И за еще одного Мишу... И вот таких вот поросят, хотя они уже и трефные... — Одесса ткнул пальцем в нашу сторону. — Все, Боря, меняем привычки, меняем профессии!

Они развернулись к дверям в павильон. Мы, конечно, пошли за ними следом.

Еще когда мы толкались на площадке перед лабазом, до нас долетало, что внутри вроде бы как поют. Но мы так наслушались с утра всякого гомону и песен, что почти не обращали внимания. А только Одесса оттянул тугую дверь, из лабаза, как из бочки, рвануло ряванье доброго десятка мужицких глоток:

Ой ты, Галю,Галю молодая!Пидманули Галю,Увезли с собой.Ой ты, Галю...

На прилавке в окружении друзей-мотокостыльников сидел Васька Косой и дирижировал-размахивал костылем. По прилавкам и прямо на асфальтовом полу стояли кружки, обрезанные от четушек стаканы, бутылки, валялась всякая закусь. Как раз посередине всего бедлама стоял тот самый большущий бидон, и, запустив в него руку по локоть, кто-то в нем шараборил пятерней. Полный «шумел камыш, деревья гнулись», одним словом.

Видимо, они поднабрались крепко: глаза у многих были тяжелые, лица словно вздулись. Пели сосредоточенно, будто ели или делали какую серьезную работу.

Только мы подошли, пение прекратилось, и кто-то прокричал:

Песня вся, песня вся,Песня кончилася.Мужик бабу кулаком —Баба скорчилася!

Васька грохнул о прилавок костылем, сказал: — Не то поем! Целую войну ее выли. Праздник, мать вашу!..

И он вдруг запел, очень высоко, почти визгливо, взбираясь все выше, и выше, и выше:

От края и до кра-ая, по го-орным верши-инам;Где во-ольный оре-е-ол совершает поле-е-от,О Ста...

На самой высокой ноте он сорвался, дал петуха, а никто его не поддержал; такие песни здесь не знали. Тогда Васька отшвырнул костыль и неожиданно чистым, без всякой хмельной сипи и визга голосом запел опять, отбивая по доскам прилавка такт ногой и сам себе дирижируя единственной своей рукой:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,Веселый ветер, веселый ветер.