Я буду любить тебя...

— Мы высаживались здесь, когда ходили сражаться с французами у Порт-Ройяла и Санта-Крус, — сказал я. — До нас тогда дошел слух, что бермудские пираты будто бы зарыли на этом острове золото, и мы с Аргаллом обшарили здесь каждый квадратный фут.

— И не нашли пресной воды?

— Не нашли.

Отсветы заката на небе и море померкли, и все окутала тьма. С ее приходом птичий гомон умолк, и нас обступила мертвящая тишина. Шум прибоя был не в счет: он доходил до слуха, но не до сознания. Все небо сплошь усеяли звезды; каждое мгновение одна из них падала, оставляя за собою белый огненный след, тающий во мраке беззвучно, будто снежные хлопья. Ветра не было. Немного погодя из моря поднялась луна и озарила песчаный островок своим бледным светом. Тут и там среди дюн кверху тянулись голые змеистые ветви низкорослых деревьев, словно черные скрюченные пальцы, торчащие из белесой, мертвой земли. Успокоившийся океан спал под луной, равнодушно забыв о пяти человеческих жизнях, выброшенных им на эту пядь песка.

Мы подбросили в костер новую порцию дров и высохших водорослей, и пламя взметнулось и загудело, прорвав тягостную тишину. Дикон сходил на тот берег острова, что был обращен к материку, и нашел там несколько устриц. Мы испекли их и съели, но у нас не было ни воды, ни вина, чтобы их запить.

— По крайней мере здесь можно не опасаться нападения врагов, — заметил милорд. — Этой ночью мы все можем спокойно улечься спать, а сон, черт возьми, это как раз то, что нам сейчас нужно!

На сей раз он говорил искренне, без всякой задней мысли.

— Я покараулю полночи, если вы возьмете на себя другую половину, — сказал я, обращаясь к священнику.

Он кивнул:

— Я буду бодрствовать до полуночи.

Однако полночь давно уже миновала, когда он поднял меня с моего места у ног мистрис Перси.

— Я должен был сменить вас намного раньше, — укорил я его.

Он улыбнулся. Свет луны, поднявшейся высоко на небосклоне, смягчил его резкие черты, и я подумал, что никогда еще не видел лица, в котором было бы столько нежности, надежды и терпеливой силы.

— Я был наедине с Богом, — сказал он просто. — Это звездное небо, огромный океан и крошечные ракушки под моею ладонью — как чудны дела Твои, Господи! Поистине: «Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» [103] Однако даже малая птица не упадет на землю без воли Твоей [104] !

Я подошел к костру, сел, а он прилег на песок возле меня.

— Мастер Спэрроу, — спросил я, — вы когда-нибудь страдали от жажды?

103

Спэрроу приводит строки из Псалтири, из знаменитого 8-го псалма: «Когда я взираю на небеса Твои, дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»

104

Намек на слова Иисуса Христа, обращенные к его ученикам: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены. Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц» (Евангелие от Матфея, 10: 29–31).

— Нет, — ответил он.

Мы говорили очень тихо, чтобы не разбудить ее. Дикон и милорд Карнэл, лежавшие по другую сторону костра, спали как убитые.

— А вот мне пришлось, — продолжал я. — Однажды летом я целый день пролежал на поле боя, тяжело раненный и придавленный своим убитым конем. И знаете, я смог бы забыть и ужас того покинутого поля, и душившую меня тяжесть, и боль от раны, но только не жажду.

— Вы полагаете, у нас нет надежды?

— А на что нам надеяться?

Спэрроу не ответил. Немного погодя он повернул голову, посмотрел на сонную женщину, освещенную розовыми отблесками костра. Потом его взгляд встретился с моим.

— Если другого пути не будет, я избавлю ее от мучений, — сказал я.

Он понурил голову, и какое-то время мы сидели молча, глядя в землю и слушая тихий рокот прибоя и треск дров в костре.

— Я люблю ее, — не выдержал я наконец. — Господи, помоги мне!

Спэрроу приложил палец к губам: жена моя шевельнулась и открыла глаза. Я встал подле нее на колени и спросил, как она себя чувствует и не нужно ли ей чего.

— Мне тепло, — удивленно промолвила она.

— Вы уже не в лодке, — сказал я. — Вы теперь в безопасности, на берегу. Вы спали у костра, который мы разожгли.

Ее лицо озарила счастливая улыбка, и отяжелевшие веки вновь опустились.

— Я так устала, — проговорила она сонным голосом, — что посплю еще немножко. Вы не могли бы принести мне воды, капитан Перси? Мне очень хочется пить.

Мгновение помедлив, я мягко сказал:

— Я схожу за ней, сударыня.

Ответа я не услышал: она уже спала. Мы со Спэрроу тоже замолчали. Он лег на бок, лицом к океану, а я сел, уронив голову на руки, и думал, думал, думал, но не находил выхода.

Глава XXI В которой на острове копают могилу

Когда звезды погасли и луна начала бледнеть, я отнял ладони от лица и поднял голову. От костра остались только тлеющие угли, а запас дров, сделанный накануне, уже иссяк. Я решил собрать еще, чтобы разжечь огонь к тому времени, когда проснутся остальные. Выброшенного на берег дерева было особенно много возле виднеющейся неподалеку гряды невысоких дюн. За нею островок резко суживался, образуя длинную серую косу из песка и мелких ракушек. Шагая к дюнам в первом робком свете зари, я случайно поднял взгляд и увидал, что за оконечностью косы стоит на якоре корабль.

Я остановился как вкопанный и протер глаза. Застывший на спящем океане, он был похож на сон. Его мачты и такелаж чернели на бледном небе, корпус был наполовину скрыт лежащим на море туманом. Водоизмещение корабля достигало, пожалуй, трехсот тонн, он был весь черный, двухпалубный, с очень высокими полубаком [105] и полуютом [106] и множеством пушек. Я перевел взгляд на берег и увидел вытащенную на песок шлюпку со сложенными в ней веслами.

105

Полубак — надстройка на баке, т. е. в носовой части верхней палубы судна.

106

Полуют — надстройка на юте, т. е. в кормовой части верхней палубы судна.

Между мною и косой за полоской травы и ракушек высились дюны. Невидимый с моря за этими столь удачно расположенными взгорками, я сколь мог бесшумно прокрался наверх, пока не очутился прямо над шлюпкой. Тут я услышал голоса. Я поднялся еще выше, встал на колени и, раздвинув высокую жесткую траву, росшую во впадине между двумя буграми, осторожно поглядел вниз. На песчаной косе двое человек рыли могилу.

Они копали с лихорадочной поспешностью, выбрасывая песок во все стороны и ругаясь последними словами.

Оба были дюжие молодцы с самыми злодейскими рожами, и оба одеты донельзя странно. На одном была рубаха из грубого коленкора, голова была повязана грязной тряпкой — и вместе с тем он щеголял в бархатных штанах, а пот с лица отирал вышитым носовым платком. На другом, венчая драные латаные лохмотья, красовался пышный гофрированный воротник, а с выглядывающего из прорехи голого плеча свисал дорогой плащ из шелкового репса на тафтяной подкладке. Рядом с двумя могильщиками лежал длинный белый сверток.