Я был актером

– Я хотел бы у вас что-нибудь делать...

– Ваше желание не совпадает с моим, - ответил испанец.

Шер не импонировал торговцу: слишком мал ростом, долгонос, непредставителен, иноземного вида, захудало одет. Испанец одной своей упитанностью внушал покупателю доверие.

– Что вы умеете делать?
– спросил он.

Шер посмотрел на стены и карнизы потолка.

– Я распишу вам это... фруктами...

– Рядом с живыми фруктами мазня будет производить отталкивающее впечатление. Да и откуда я знаю, что вы умеете писать?

– Я работал копиистом в дрезденском Цвингере.

– Нет. Покупатель на это не пойдет.

– Я напишу вам плафон кругом, во весь магазин, - сказал Шер, таинственно приближаясь к испанцу, - я напишу плафон на такой мотив, что ваша лавка лопнет от покупателей. Весь город попрет к вам за апельсинами.

– Э! Что же это за мотив?

– Бой быков!

Испанец оглядел карнизы.

– Какой ширины?

– Метр.

– Кругом всей лавки?

– Да.

– И над дверью?

– И над дверью.

– Черт с вами, валяйте... но чтобы без всяких штук. Без футуризма! Эти ваши фокусы не для торговли!

Шер прижился у испанца, несмотря на то что тот быстро добавил к его художественным обязанностям продажу яблок на базаре по воскресеньям и, немного погодя, мытье посуды из-под лимонада.

– Быки уже подходят к концу, - рассудил испанец, задрав голову и изучая подыхающих на окровавленной арене лошадей, - но когда все это окупится неизвестно. Я не могу тебя даром кормить, хоть ты и был допущен копировать в Цвингере.

– Смотрите на матадора, - показал Шер, - я сам удивляюсь этой экспрессии. Настоящий андалузец.

– Верно, - ответил купец, - я одного такого знал. Но посчитай: обед, ужин, утром ты хочешь кофе. Словом, полощи, мой друг, бутылки...

С легкой руки Шера мы постепенно стали находить работу.

Один из нас нанялся скрипачом, другой монтером на электростанцию, кое-кто поступил на завод. Химик, похожий на персонажа Дюма - с пышными усами и клиновидной бородой, с гарцующей походкой, в галифе и тугих обмотках на икрах, - сделался помощником городского лаборанта и производил анализы пищевых суррогатов. Его шеф - мрачный резонер - относился к нему сурово и не одобрял пессимистичных анализов.

– Ну, да, да, герр коллега, - гнусавил он, - конечно, из этих порошков курица не высидит цыплят. И вряд ли они пахнут яйцами. Но ведь на них не написано, что это - яйца. На них написано, что эти порошки могут быть с блестящим успехом положены в кушанья, для которых требуются яйца, в случае недостатка, а также отсутствия последних. Анализ нисколько не исключает такое утверждение. А вы даете неблагоприятный отзыв. Ведь вы в годину нужды лишаете население доброкачественной пищи. Хорошо, что я вас знаю. А посторонний мог бы подумать, что вы, как русский, бракуете продукты питания из вражеских побуждений...

Химик закусывал от страха усы и, уже видя себя приговоренным за саботаж к смертной казни, переделывал заключение о яичном суррогате в самом доброжелательном духе.

На разные лады все мы признавали химические порошки аппетитной яичницей. Война с ее нуждою, эпидемиями и всяческой мизерой шла год за годом, а нам хотелось жизни свободной и счастливой.

Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире - об этой вечной, как небо, мечте. Выходило - едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В "Царе Эдипе" и в патриотическом военном спектакле он "играл толпу", как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: "рабарабер, рабарабер", изображая ропот масс.

– Ему скоро поручат серьезную роль, - сказал я.

– Чепуха, - возразил химик, - Шер не может правильно выговорить ни одного звука.

– Я знаю наверно. В "Потонувшем колоколе" он будет сидеть в колодце и квакать: "Брекекекекс".

– Н-да, вот вы смеетесь, - сказал химик, - а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.

– Подумаешь, страсти!

– Небось вы не пошли бы служить на сцену.

– Сколько угодно.

– На словах.

– Не только на словах.

– Ой ли?

Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.

– Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, - сказал я.

– Кем?

– Не все ли равно?

– На сцену?

– На сцену.

– Но ведь там оперетка.

– А так что же? Пари на полдюжину шампанского!

– Ну, уж на полдюжину, - попятился химик.

"Ага, - подумал я, - скупая бестия! Я тебе покажу!"

– Ну, на сколько хотите?
– быстро спросил я, протягивая руку.

– Что вы поступите на городскую сцену?

– Да, - сказал я гордо.

– Ладно, - пробормотал он упавшим голосом.
– Почем шампанское?

– А кто его знает.

– Ну, тогда - на бутылку.

– Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

– Хорошо. На пару.

– Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

4

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете - это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, - как он заявил, - но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

– Умеете ли вы петь?
– легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.

– Я знаю ноты, - ответил я.

– А голос?

– Я пел в хоре.

– Где?

– В школе.

– Что же у вас было - дискант или... что-нибудь еще?

– Бас, - сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.

– Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.

Я откланялся, но он не дал мне уйти.

– Сколько вы хотите получить?

Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов: