Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика

Ночь прошла спокойно. Наступило утро. Вызывает комиссар. Получаю приказ: установить место, где находятся немецкие стрелки, простреливающие подходы к нашему оврагу. Это надо выйти (вернее, выползти) на высоту, находящуюся между двумя оврагами – тем, что у деревни Железница, где находятся немцы, и нашим, где располагаемся мы. Пространство небольшое, метров 250–300, но это пашня без единого кустика, к тому же и скат в нашу сторону, и хорошо просматривается с деревьев, растущих в овраге, занятом немцами. Кроме того, нам не известно, насколько далеко они выдвинулись от своего оврага.

Знаю, что задача невыполнима. Не могу я выбраться туда незамеченным, а если буду незамеченным, то и сам ничего не увижу. Однако приказ не обсуждают. Беру винтовку и отправляюсь в последний путь. Так я считал. Страха не было, была только злость. На немцев. Злость на командиров, так бездумно отдающих приказы. И, как назло, ночью выпала сильная роса. Ползу, как можно плотнее прижимаясь к земле. На первых же метрах гимнастерка промокла и покрылась грязью. Мешает винтовка. Знаю, что сейчас она не нужна, никак ею не воспользуешься, но и бросить нельзя. Прополз около 100 метров, когда на западе услышал гул самолетов, а затем и увидел их – порядка двадцати, и шли они прямо на меня. Плотнее вжался в землю в небольшой котловинке, и тут же завизжали бомбы. Я их не только слышал, этот пронизывающий душу визг, но и видел, как они отрываются от самолета и падают прямо на меня. Это всегда так кажется, когда на них смотришь снизу, а не со стороны. Разрывы бомб оглушили. Трудно удержаться прижатым к земле. Какие-то силы словно поднимают, пытаются оторвать от земли, подставить тебя под осколки рвущихся бомб. Наконец волна разрывов стала удаляться. Бросаюсь в еще дымящуюся свежую воронку. Здесь чувствую себя спокойнее. Приходит на ум теория вероятности. Пока я менял позицию и считал, сколько надо сбросить бомб, чтобы попасть в мое убежище, самолеты сделали разворот и обрабатывали еще раз поляну, только ту ее часть, которая принадлежала немцам, и их же овраг с деревьями. Считаю, что мне больше здесь делать нечего. Возвращаюсь. Докладываю. Комиссар удовлетворен.

В первой половине дня мы заметили, что подразделение немцев, вклинившееся в нашу оборону по ручью, стало отходить без боя. Тут же отправили связистов по проводу и восстановили связь с НП.

Кончился третий день боев. Наступает тревожная ночь. Занимаем круговую оборону. Ужасно хочется есть. Весь неприкосновенный запас съели (да он почти весь был съеден раньше). Начальник штаба принял решение, что ночью надо добраться до старшины и доставить питание.

Все спокойно. Но вдруг окрик старшего сержанта Забарского: «Стой! Кто идет?» И ответ: «Свои». Идут переговоры. Оказалось, что к нам подползли разведчики артдивизиона. Того самого дивизиона, который нас обстреливал накануне. Дивизион прибыл на поддержку нашей дивизии, но где-то кто-то неправильно поставил задачу. Наш овраг уже считали сданным противнику.

Пять дней шли ожесточенные бои. Противник, видно, не мог допустить, что здесь они топчутся на месте, в то время как справа и слева ему удалось прорвать нашу оборону, а слева они даже имели тактический успех. Не дали результата и психические атаки. Только 16 августа немцы прекратили атаки и перешли к обороне.

А еще через неделю наши полки начали наступление на Железницу. Через сутки противника выбили из деревни. Но он не может смириться с потерей и все время контратакует наши позиции. В воздухе все время самолеты. Снова брошены в бой танки. Наши упорно сопротивляются, но 30 августа противнику удается ворваться на южную окраину деревни. Контратакой наши снова выбили немцев, и 1 сентября дивизия перешла к длительной обороне.

Пять месяцев в обороне

Заканчивалось лето. Противник оставил попытки захватить деревню Железницу, и стороны перешли к обороне.

Наш дивизион сменил ранее занимаемые позиции и перебазировался в район деревень Озерна и Госьково. Управление дивизиона ночью выбрало место в самых верховьях оврага, в километре от Госьково. Оставшуюся часть ночи копали землянки и щели. Недалеко от землянок нашли, видимо нашими предшественниками выкопанную, яму-колодец. Всю ночь брали из нее котелками и пили воду, а утром увидели в полутора метрах от колодца останки двух разложившихся трупов наших солдат. Третий труп лежал на стенке оврага, и дождевые воды, омывавшие его, скатывались в колодец. К счастью, все кончилось благополучно, никто не заболел. Трупы похоронили, колодец очистили и прохлорировали. Из него еще долгие пять месяцев пили воду. Закончив устройство упрощенных временных укрытий, приступили к строительству капитальных. Построили наблюдательный пункт с ходом сообщения к нему, затем жилье для комиссара Кавицкого в две комнаты с перекрытием в три наката. Комиссар, старший политрук Александр Павлович (как он любил себя называть), любил комфорт. Для этого он никогда не жалел труда солдат. Командный пункт – он же штаб и жилье начальника штаба и заместителя командира дивизиона – был значительно скромнее. В одну комнату и перекрытие послабее – только два наката. И в последнюю очередь построили две землянки для личного состава. Одну для солдат и офицеров взвода топоразведки и взвода разведки и вторую – для взвода связи, а на небольшом отдалении – укрытие для лошадей. Их у нас было три, по одной на взвод. Старшина со своим хозотделением оборудовал свою стоянку в километре восточнее.

По ночам занимаясь строительством, днем каждый взвод выполнял свои прямые обязанности по изучению переднего края обороны противника, привязке его огневых средств и оборонительных сооружений, а также своих батарей и наблюдательных пунктов и готовил данные для стрельбы.

Закончив строительство, приступили к повседневным занятиям по повышению боевой и политической подготовки. Начальник штаба капитан Черноусов строго следил за выполнением расписания занятий. Учеба проводилась и на наблюдательных пунктах. Например, мне пришлось проводить занятия по топографии и арттопоразведке с командирами батарей и командирами взводов управления. Занятия проводились на их наблюдательных пунктах, чтобы не отрывать их от выполнения своих обязанностей.

По расписанию занятий эти дисциплины должен был проводить командир взвода топоразведки лейтенант Степанов. Но этот молодой лейтенант, прибывший к нам в дивизион весной 1942 года, до войны был техником молочной промышленности. В 1941 году он был призван на военную службу, всего за 6 месяцев окончил 1-е Ленинградское артиллерийское училище, эвакуированное в г. Энгельс Саратовской области, три из которых работал на лесозаготовках. Можно себе представить, что он знал об артиллерии и тем более об арттопослужбе. Например, он рассказывал, что им, курсантам, за весь курс только один раз показывали дальномерную рейку, а о таких инструментах, как теодолит, кипрегель или оптическая алидада, он и представления не имел. Как очень честный, дисциплинированный человек, он очень болезненно переживал свое положение. Иногда краснел перед старослужащими солдатами из-за своей некомпетентности, иногда как-то старался показать, что он знает вопрос, и попадал в таких случаях в незавидное положение.

Один из примеров. Лейтенант медслужбы Гусев и лейтенант ветслужбы Бадрединов в свободное от дел время, а его у них было, не в пример другим, немало, упражнялись в остроумии. Как-то один из них в разговорах об оптических инструментах спросил Степанова, изучали ли они в училище такой прибор, как пенис. Тот на миг смутился, а затем, чтобы показать свою военную подготовку, ответил – да, изучали. А затем, думая, что его могут попросить рассказать, что это за прибор и для чего он служит, и чтобы не попасть впросак, пошел к начальнику штаба капитану Черноусову и попросил его рассказать, что за прибор и как на нем работают, так как в училище его не изучали и, если придется работать на нем, ему будет неудобно перед подчиненными. Это лишь один из многочисленных эпизодов, и таких шуток для разрядки было много.

Так вот, надо проводить занятия, а в дивизионе к концу 1942 года только два человека, окончивших нормальные военные училища. А поскольку даже в нормальном военном училище за два года курсанты не могли усвоить все дисциплины, то при обучении упор там делали только на основные. Топография, видно, считалась дисциплиной второстепенной. Из офицеров нашего полка только начальник штаба полка капитан Авралёв интересовался арттопослужбой и топографией и знал ее. В довоенное время он, начальник штаба полка, не стеснялся иногда приходить к нам в полковую школу на уроки по этим дисциплинам. Иногда устраивал жаркие дискуссии по арттопослужбе с курсантами.

При таком положении Степанов с ведома начальника штаба просил меня проводить занятия. А мне, сержанту, чтобы не краснеть перед офицерами, приходилось как следует готовиться. Приходили на наблюдательный пункт вместе со Степановым. Делалось это ночью. Днем ходить было нельзя, можно получить пулю от пулемета или от снайпера и, кроме того, нельзя демаскировать наблюдательные пункты. Я вел занятия, а Степанов сидел и тоже усваивал предмет.

Позже, в должности командира взвода управления, Степанов считался сильным офицером. За преподавание я всегда получал вознаграждение. Степанов делился со мной своим дополнительным офицерским пайком. К большому сожалению, Степанов топографом не стал. Где-то сразу за Днепром он был назначен командиром взвода управления батареи, а осенью 1944 года под Либавой был тяжело ранен и вернулся домой уже после окончания войны без ноги.

Один такой поход на НП чуть было не кончился трагически. На этом участке фронта мы как-то уж очень близко соседствовали с немцами. Окопы наших пехотинцев местами были в 100 метрах и даже ближе от немецких. И батареи, и наблюдательные пункты были необычно близко расположены от немецкого переднего края. Например, батареи при дальности стрельбы 12 км стояли на расстоянии полутора километров от немецких окопов. При подготовке данных как-то непривычно было писать «прицел-30». Обычно это было 50–60.