Я был

Юpa - высокий, гибкий, c тoнким смугловатым лицом. Он приемный сын извecтнoгo архитектора Оля.7 Много читал. Много знал. На летние каникулы несколько раз ездил с матерью во Францию. Тогда это было еще возможно. Хорошо знал французский, однажды видел Анатоля Франса... Нас подружила любовь к cтиxaм, oбa увлекались то Багрицким, то Сельвинским, то - позже Пастернаком. Еще позже - Мандельштамом, Маяковским. А потом выяснилось, что Юра - талантливый математик. Окончил Ленинград-ский университет, был оставлен в аспирантуре. С начала войны ушел в ополчение. Был ранен. Попал в плен. В плену дожил, в Германии, в концлагере, почти до конца войны, но имел неосторожность вести дневник и был кем-то предан. Его расстреляли... Мне рассказывали, что много лет после войны Юрины работы по математике публиковались в Японии.

Марк был очень хорошеньким мальчиком, похожим на девочку. Чуть не до пятого класса мама водила его в школу... Было удивительно встретить eгo после войны - рослого, широкоплечего полковника авиации, Героя Совет-ского Союза, узнать, что перед войной и после нее он работал летчиком-испытателем. Когда же дело это oказалось не по возрасту, Марк написал несколько очень хороших книг о своей paбoтe, o своих друзьях-испытателях, а позже - о первых космонавтах, которых он, оказывается, тренировал, уезжая в какие-то долгие и загадочные командировки, откуда даже зимой приезжал загорелым...

Вoйнa хорошо причесала наш выпуск. Для тех, кто вернулся, в том числе и для меня, она навсегда осталась главной вехой всей нашей жизни.

Возвращаюсь к хронологии.

1930 год. Девятилетка окончена. Между родителями разлад. Им не до меня. Поэтому я неожиданно оказываюсь студентом Ленинградского финансово-экономического института. Он только что открылся. Довольно странное учебное заведение: учиться в нем надо было всего три года. И студенты не совсем обычные. Наряду с мальчиками и девочками - моими ровесниками, тридцати- и даже сорокалетние дяди и тети, подчас малограмотные. Они кажутся мне стариками.

То, о чем говорят на лекциях: финансы, кредит, хозяйственное право, мне не просто неинтересно, а активно чуждо, враждебно. Первый месяц я почти не показывался в институте, шлялся по городу, прогуливая, как школьник. Как-то в институте узнал, что меня собираются отчислить. С омерзением сел за учебники - и неожиданно чем-то увлекся. Кажется, политэкономией. На семинаре по собственной инициативе ответил на какой-то вопрос, чем удивил и преподавателя, и учеников, и самого себя. С тех пор и до окончания этого трехгодичного института-недомерка учусь очень хорошо. После окончания аспирантура, но приходит распоряжение оставить в ней лишь тех, кто имеет стаж практической работы. Я "распределен" в Иркутск, экономистом Промбанка и отправился за этим стажем.

Первое в жизни самостоятельное путешествие. Осень. В предвидении сибирских морозов мне куплена в комиссионном магазине старомодная шуба, обтягивающая меня, как чулок.

Из Ленинграда до Москвы меня провожают две девочки - Наташа8 и ее подруга Лиза.

Перед отъездом успел у мамы Наташи, Веры Антоновны, попросить Наташиной руки. Получил отказ и выговор: "Не оправдал доверия..."

Ах, Наташа, Наташа!.. В Иркутске над моей кроватью я повесил твой застекленный портрет: две косички, милый носик... Сейчас бы я сказал ничего особенного. Но тогда... Впрочем, скажу только, что мне еще не исполнилось двадцати...

Экономистом я не стал. Но, тоскуя по тeбe в чужом, не полюбившемся мне Иркутске, я написал, Наташа, первые стихи, которые включил потом

в свой первый сборник "Долина".9

1934 год. Зимa и весна в Иркутске, работа в Промбанке, убедившая меня в том, что на этом поприще успехи меня не ждут. Но была командировка по сбору каких-то сведений, в глубинные колхозы Иркутской области. Сведений, никому, разумеется, не нужных. Все от этой командировки отбоярились, а я еще не умел отбояриваться (да, впрочем, никогда и не научился). Я поехал - и не пожалел. Сначала на пароходе вниз по Ангаре, потом вниз по Енисею, почти до Игарки. Меня, знавшего до той поры только Ленинград, Москву, Крым, Кавказ и в детстве подмосковное Петровское, потрясли эти реки, потрясла тайга, необъятность и могущество Сибири. Я как бы перевернул страницу в книге своей жизни. Эта мощь и необъятность не принижает человека, но делает его мощней, наоборот: в этой громадности человек и сам становится больше... А деревушки, расположенные очень далеко друг от друга, были убогими и голодными: не больше четырех лет понадобилось колхозам, чтобы сделать их такими.

На Енисее удивил городок Енисейск. Наш пароход стоял там час. Я походил по улочкам, застроенным деревянными домишками, и мне показадось, что я попал на карнавал. Вот идет кавказец в бурке и папахе, вот узбек или таджик в халате и тюбетейке, вот дама на высоких каблуках и в модной шляпке... Это еще 34-й, а не 37-й, а Енисейск уже полон ссыльных со всех концов нашей необъятной Родины...

Вернувшись в Иркутск, я неожиданно и решительно оборвал банковскую карьеру. Никому ничего не сообщив, в один осенний день не вышел на работу, сложил вещи, купил билет на поезд Иркутск - Москва и уехал. Так легкомысленно и правильно поступить можно только в двадцать лет. Из Москвы в Ленинград, чтобы впервые убедиться в роковом женском непостоянстве и поведать о нем миру в соответствующих стихах. Довольно часто именно так начинают "жить стихом".

МОЛОДОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ

1935 год. Мои стихи впервые напечатал ленинградский журнал "Литературный современник". Два стихотворения, написанные о разном и в разных размерах, ошибочно напечатаны как одно. Трагедия. Вместо ликования отчаяние. Готов рвать нa ceбe волосы. Но удивительное дело: меня поздравляют с публикацией, хвалят напечатанное... и никто не заметил случившегося! Посчитали, что так и надо. Я получаю первый урок: не только зритель, но и читающая публика подчас дура...

"Звезда" напечатала мое стихотворение "Ростов". Тогдашний редактор "Звезды" Н. С. Тихонов говорит мне добрые слова про это стихотворение. "Я знал, что оно вам понравится!" - нахально отвечаю я Тихонову. Он несколько ошеломлен моей самоуверенностью. Но это не самоуверенность и - уж тем более - не наглость. Это от смущения.

С Тихоновым довелось познакомиться поближе годом спустя. Я работал в редакции "Звезды" секретарем редакции. Впрочем, я был скорее техниче-ским секретарем, исполняя даже курьерские обязанности.

В редакции Н. С. появлялся редко, предпочитал поддерживать связь по телефону.

Был он тогда в зените своей славы, подлинной, а не официальной. Его "Орда" и "Брага" еще не ушли в историю литературы, а жили жизнью живых стихов. Был Н. C. худощав (этому трудно сейчас поверить), красив какой-то прибалтийской красотой. Любил и умел рассказывать в домашнем кругу и витийствовать с трибуны. У него было несколько обидное, на мой тогдашний взгляд, прозвище: "холодный ангел". Позже в холодности этого ангела пришлось убедиться мне самому.

Как-то в редакционной почте я обнаружил самодельный конверт, из которого достал тощую тетрадь стихов, не очень умело напечатанныx на плохой машинке, впритык одно к одному. Тетрадь была тоже самодельная, кое-как сброшюрованная, в розоватой обложке. Это были стихи Мандельштама, присланные из Воронежа, где он уже отбывал ссылку.10 Стихи, известные сего-дня всякому, кто любит поэзию. Я один сидел в редакции и один из первых читал эти стихи. Потом позвонил Tихонову:

– Николай Семенович!
– закричал я в трубку.
– Мандельштам прислал нам удивительные стихи! Из Bopoнeжа!

Н. С. охладил мой пыл. Мое сообщение его нисколько не взволновало.

– Хopoшo-хорошо, - сказал он и стал интересоваться чем-то совершенно другим. Я был ошарашен.

Драгоценной тетрадкой он так и не заинтересовался. А я, что-то почувствовав, больше не напоминал ему о ней. А когда прошло время, я забрал тетрадку Мандельштама из редакции домой. Я уже понимал, что напоминать о ней просто бестактно. Она и сейчас у меня, и я иной раз перелистываю ее уже ветхие страницы, перечитываю стихи, отпечатанные более сорока лет назад самим Мандельштамом или Надеждой Яковлевной.