Я была Алисой

Прикс решительно зашагала к вагону. Она протянула руки к Эдит и помогла ей спуститься. Соскользнув с сиденья, я приблизилась к верхней ступеньке — всего в двух вагонах от нас от двигателя валил пар — и посмотрела на Прикс. Я стойко выдержала ее взгляд. А она размахнулась и со всей силы влепила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, но и сквозь них я видела ужасную улыбку, расколовшую ее уродливое темное лицо надвое.

Не говоря ни слова, она схватила меня за руку и грубо сдернула с поезда — я вывихнула лодыжку, еще чуть-чуть, и я бы упала с последней ступеньки — и потащила меня прочь к ожидавшему нас экипажу. Но я все же успела бросить взгляд назад. Мистер Доджсон остался стоять на платформе один с цилиндром в руках. Его лицо было бледно, нежные, чувственные губы слегка приоткрыты, и он впервые не находил слов. На сей раз у него не оказалось для меня истории, которая помогла бы мне понять, что произошло. Он просто стоял, высокий, стройный, но вдруг ставший для меня менее мужественным.

Казалось, он только что лишился чего-то очень ценного.

Я долго не видела его после этого. Прикс с Иной заморочили маме голову правдивыми словами, которые, однако, не были полной правдой. Я слышала, как они шептались и, словно две гарпии или ведьмы, строили козни. «Когда я нашла их, на ней почти не было одежды. Когда я видела их на фейерверках, она сидела, склонив голову ему на грудь. Она сказала, будто знает все о том, откуда берутся дети. Мама, они целовались, я сама видела. Он целовал ее, как папа целует тебя. Я тоже это видела, мадам… я видела это в его глазах».

Затем мама приказала мне показать его письма:

Помните ли Вы, как Вы валялись в траве, а я стоял и смотрел на Вас?

С ужасным, душераздирающим — и гневным — криком мама ворвалась в детскую и стала шарить в моих вещах: в прелестной шкатулочке, где хранились мои сокровища, в моих рисунках, в моих шкафах и сундуках. Она что-то искала, она искала нечто большее. Она взяла письма и, бросив в камин детской, стала перемешивать их и разрывать кочергой, при этом не переставая кричать и говорить вещи, которых я не понимала:

— Гадкая, гадкая девчонка! Ужасный человек! Ты погибла, вот что это значит! Погибла! Теперь тебя никто не возьмет!

Я дергала ее за руку. Все это казалось мне насилием.

— Ты не можешь читать мои письма! Не имеешь права! — Горячие, злые слезы побежали по моим щекам при виде горящих бумаг.

Одним лишь своим взглядом, одним уничтожающим, полным отвращения взглядом мама запретила мне плакать.

Впрочем, говорить она мне не запрещала. Но я молчала. За все это время я больше не проронила ни слова. Я просто сидела и слушала, как они уничтожают мистера Доджсона из-за меня — из-за нас — навсегда. Они по-всякому обзывали его и уговаривали папу уволить мистера Доджсона из колледжа. Лишь много позже, когда у меня появились собственные дети, я задалась вопросом: отчего действительно папе не пришло в голову уволить его?

Я не сказала ни слова в защиту мистера Доджсона. Зная, что он невиновен, я прежде всего пыталась оправдать себя. Я пряталась за свой возраст, ибо по крайней мере мой возраст для них являлся неоспоримым оправданием: они говорили и мне, и друг другу, что я, к счастью, мала, слишком мала. А вот мистеру Доджсону оправданий не нашлось. Ведь он в конце концов взрослый человек. А взрослые, как мне казалось, за пределами Страны чудес должны вести себя по-другому. Взрослые должны знать — что к чему.

Таким образом, своим молчанием я закрыла ему путь в Страну чудес. Через много лет он так же поступит со мной.

И это будет единственным, чего мы оба заслужили вместо счастья.

Я открыла глаза. Вытянувшиеся тени сгустились. От огня в камине осталось лишь уютное мерцание. Тлеющие угольки лениво подмигивали мне. Мое тело затекло от неподвижного лежания на кушетке, и я пошевелилась. Должно быть, я так пролежала около часа, не меньше.

Сев на шезлонге, я завернулась в плед, как в шаль, часто моргая старыми слезящимися глазами, но усталость прошла. Вдруг я ощутила прилив сил. Мысли мои прояснились, от былой сумятицы, подозрений, затмевавших сознание, не осталось и следа.

Мне все стало ясно. Наконец-то мои воспоминания стали воистину моими.

В памяти воскресли собственные слова, сказанные юному Питеру: «Полагаю, в определенный момент нам придется решить, какие воспоминания хранить, а какие отбросить».

Я направляюсь к письменному столу. Письмо Ины все еще там, я до сих пор на него не ответила. Усевшись за стол и снова водрузив на нос очки, я развязала ленточку, которой были перехвачены послания, и дрожащими пальцами развернула их, заставляя себя еще раз, последний, прочитать их:

Любовь моя,

я извелась от тревоги за тебя. Мне следует держаться отстраненно и с достоинством, внешне проявляя умеренное беспокойство, ибо как дочь декана я, разумеется, должна с нетерпением ждать вестей о твоем здоровье.

Мои письма к Лео, те, что я писала во время его болезни, но не отправила. Я собиралась когда-нибудь показать их ему, но этот день так и не настал.

Есть тут и другие письма: Алану и Рексу, написанные после их гибели. Письма убитой горем матери своим павшим в бою сыновьям. Письма, которые я никогда не показывала Реджи, хотя теперь понимаю, — слишком поздно, — что, возможно, он нашел бы в них успокоение.

Вот письмо Ины. А также письмо к ней, которое я начала, но так и не закончила. Письмо, которое до сегодняшней минуты я не могла написать.

И все-таки писать его я не стану. Не мне на него отвечать.

Я беру письма и решительно иду к камину. Пододвинув к нему низенькую плетеную скамеечку, я сажусь на нее и прижимаю пачку к сердцу — ведь в них как-никак заключена моя любовь, которая живет во мне. Слишком смело я начала. Слишком хотела любви и верила, что все последовавшие затем события случились по моей вине: потеря Лео, Эдит, жизнь с человеком, в своей любви к которому я убедилась, когда уже было слишком поздно, рождение трех сыновей, двое из которых пали на поле брани. Все, кого я любила, умерли, а я продолжала жить. Это ли не трагедия?

Или это фантазия? Чудесная детская сказка?

Ибо сказка о девочке до сих пор существует.

Прочие истории — воспоминания — принадлежат мне, и я могу поступать с ними, как мне вздумается, ибо миру интересна лишь первая сказка. Так и должно быть. Она — я — должна продолжать жить в образе счастливой, храброй девочки, которая все головоломки решает с помощью здравого смысла и терпения.

Я подношу пачку писем к губам, целую их — ибо если я не могу дать волю своим чувствам сейчас, в восемьдесят лет, когда еще я это сделаю? — и медленно бросаю на тлеющие угли. Я не толкаю их кочергой и не рву. Я просто смотрю, как темнеют кончики листов бумаги, которые затем сворачиваются и горят.

И все же они не исчезли. Они остались во мне, все до одного — Лео, Эдит, Алан, Рекс, Реджи. Уходя, я заберу их всех с собой. А до этого уж недолго осталось, что я чувствую своим изможденным сердцем, сердцем, которое много раз разрывалось на части и сшивалось снова. Нитки вытерлись и истончились, как черная шелковая ленточка в моих руках. Скоро они не выдержат.

«Это не мой выбор», — сказал Питер.

«Он мой», — сказала я. Так оно и есть, я его сделала. Я делаю его и сейчас.

Все восемьдесят лет я была то цыганочкой, то музой, то возлюбленной, то матерью, то женой. Но для одного человека и для всего мира я навсегда останусь семилетней девочкой по имени Алиса. Вот единственное послание, которое должно сохраниться. Вот память, которую нужно оставить, решила я, глядя на то, как исчезает все остальное, превращаясь в угольки, пепел и, наконец, в дым, который поднимается вверх по каминной трубе и, вырвавшись на холод, медленно опускается на мирные земли Каффнеллза.