Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья
Шрифт:
Хотите, чтобы я встала? Хорошо. Такое ощущение, что передо мной сидит жюри. Да, Од, речь идет об этой книге. На этой странице. Вот на этой. Итак. Я…
Я сейчас прочту вам стихотворение. Вы очень любите поэзию, Жанна, я слышу, как вы шепчете на ухо Рене: „Поэзия – это красиво“. Придвигайтесь ближе, так вам будет лучше слышно. Это начинается так.
Вот.
Итак, начинаю…»
Ее голос становится настолько тонким, что ее нетерпеливым подопечным кажется, что он вот-вот оборвется и умрет, но механизм в глубинах ее тела снова включается и через пару секунд возвращается в нормальный ритм. Бланш, встав по стойке «смирно», читает механическим голосом:
Он налил себе чашку кофе,Долил в него молока;Потом он добавил сахарВ чашку с утренним кофе.Маленькой чайной ложкойАккуратно все размешал;И медленно выпил19
Жак Превер, «Утренний завтрак», сборник «Слова», Галлимар, 1949.
Чтобы предотвратить неловкую ситуацию, ее подопечные аплодируют, все сильнее и быстрее. Бланш склоняет голову, слегка сгибает колени. Кланяется. Маленькая девочка, которая бормочет:
«Это все, да.
А теперь я сяду на место.
Сяду…»
Почему они так громко шумят, ей хочется, чтобы они замолчали, ей хочется связать их всех вместе, заставить сидеть неподвижно, но больше всего она хочет, чтобы они не уходили, ни Рене, ни остальные, никто из ее драгоценной публики, не сейчас, нет, только не сейчас. Бланш обхватывает голову руками, поскольку все вдруг становится ясно: вот уже несколько недель она наклоняется, изгибается, принимает непривычные позы, чтобы подхватить чей-то локоть, поддержать чью-то спину, шепнуть ободряющие слова. Мастерская! Этих стариков она, Бланш, по-своему латает, кое-как чинит, используя слова в качестве невидимых опор. И вот они уже тянут свои шеи к небу! Расправить их плечи, вернуть им речь – это, конечно, одна из ее целей. Но сегодня под ее ногами открывается люк, ведущий к правде. Под ее несчастными ногами. Чтобы, наконец, вспомнить все.
«Мой отец ушел именно так. Мне тогда было пять лет, как рассказывала мне мать».
Бланш на ватных ногах опускается на стул.
«На самом деле она ничего не рассказывала. Просто читала это стихотворение Жака Превера. Сотни раз. Брала книгу в руки, открывала ее на одной и той же странице, знаете, как обычно мамы читают детям на ночь красивую сказку… Закончив читать, она плакала, как та женщина из стихотворения. Я не решалась задать ни единого вопроса, всякий раз она передо мной заливалась слезами. Она икала, вытянувшись на моей постели, и походила на реку, вышедшую из берегов, слишком полноводную, слишком темную, слишком вязкую. Я боялась соскользнуть туда, мне хотелось убежать. Но как? Это была моя мать. Я знала, что расспросы лишь превратят ее боль в мучение. Разве можно мучить любимую маму, ведь тогда я ее любила, клянусь. Мне было достаточно ее молчания, лишь бы она находилась рядом. Я молча ждала, когда она успокоится на краю моей постели, когда ее плечи перестанут трястись в беззвучных рыданиях. Я ждала того момента, когда она вернется в себя, ко мне. И тогда она нежно гладила меня по руке своей ледяной ладонью, а потом вставала с кровати и уходила из моей комнаты.
Моя мать читала мне это стихотворение почти целый год, каждый вечер. Потом я пошла в школу, и она перестала мне что-либо читать. Она входила в мою комнату лишь для того, чтобы погасить свет, просто просовывала голову в дверь и посылала мне воздушный поцелуй. Постепенно не стало и этого поцелуя, осталось лишь движение, арабеска, рисунок в воздухе. Я быстро стала хорошей ученицей, ей не на что было жаловаться. Я научилась обходиться без нее, уже в тринадцать лет я перестала делиться с ней своими секретами. Она продолжала отдаляться, она только и делала, что отдалялась от меня. А я даже не думала ее удерживать».
Один за другим, Жанна, Виктор, Габриэль и прочие забрасывают вопросами бледную молодую женщину, буквально припирая ее к стене.
«Знаю ли я это стихотворение наизусть? Да, Жанна, думаю, что знаю. Мой отец? Нет, Виктор, впоследствии я не узнала о нем ничего нового. Она не говорила о нем плохо, мама о нем вообще ничего не говорила. Она умерла тихо, на шестьдесят первом году. Мне было двадцать два, это случилось пять лет назад. Остановка сердца. На ее лице застыла печальная улыбка и выражение бесконечной немоты в отношении мужчины, семя которого дало мне жизнь. Вы хмурите брови, Жанна. Я не хотела вас шокировать. Мне так и не удалось сорвать печать молчания с губ моей матери, с ее безвременно увядшего лица… В шестьдесят лет она выглядела на все восемьдесят,
полная противоположность вам! Вот уже несколько месяцев я наблюдаю за вами, вглядываюсь в ваши глаза, прислушиваюсь к хрусту ваших суставов, оцениваю вашу одышку, и это правда, что иногда по утрам она бывает довольно сильной. Но какими бы вы все ни были, у вас больше не перехватывает горло. Слова могут выходить, они готовы фонтанировать, порой неловкие, потому что еще немного неумелые. Но путь свободен, и ваши тела требуют все новых историй. А вот у нее… у нее закончились все слова после его ухода, которого я даже не помню. Она заперла на замок все, вплоть до моей памяти, и я читаю вам это стихотворение, но больше не вижу в нем жизни!»Бланш поднимает руки, мокрое платье, смятое на груди, прилипает к телу. Она встает, разворачивается к ним, похожая на куклу с соломенными волосами, громко произносит:
И не говоря ни слова,Он закурил сигарету,Пуская дым к потолку.Стряхнул побелевший пепелВ пепельницу, что ближе…Не говоря мне ни слова,и бла-бла-бла, бла-бла-бла!
«Кто-нибудь однажды мне скажет? Кто-нибудь мне скажет, почему он ушел или к кому? Он взял свою шляпу, надел пальто, и у меня нет ничего другого на сегодняшний день, кроме этого жалкого синего чемодана, этого багажа, застрявшего на вечном хранении, этой синей коробки, запертой на замок, забытой в аэропорту. Да еще эта дрянь Сюзетт тоже закрылась на ключ! Как бронированная дверь! Я в ярости! Она больше не хочет дарить мне слова. Ни единого! Ноль! Пустота! Небытие! Мерзавка. Дрянь. Гадина!
Да, я сказала „гадина“, вы шокированы?
Как вы на меня смотрите.
Вы меня пугаете».
Сцепив между собой крючковатые пальцы, они образовали вокруг стола цепочку, которая кажется еще более враждебной, чем гробовое молчание, установившееся в комнате.
Часть вторая
– Кто-кто здесь главный?
Габриэль скорее рявкает, чем говорит. Его синеватые опухшие губы сердито скривились. На крыльях носа выступили капельки пота. Рене тут же шлепает его по руке, обтянутой черной кожаной перчаткой, и сухо восклицает: «Что это еще за кто-кто?» И оружие, которое он держит, падает на пол. Бланш переключается на пониженную передачу, чтобы затормозить. Ствол пистолета тут же снова упирается в ее правый висок.
– Не останавливайся! Это тебе не игрушка, это боевое оружие моего дяди, он с ним войну прошел, можешь мне поверить!
Габриэль выпучил глаза. Из-под махровой повязки на вспотевшем лбу торчит прядь волос, как у теннисистов.
– Габи! Перестань корчить из себя партизана! Покажи мне лучше карту, мы приближаемся к перекрестку, – предупреждает Рене.
– Нужно ехать прямо, мадам! Пря-мо!
Бланш узнает голос Сюзетт и одновременно чувствует, что нечто холодное и твердое упирается ей в правую щеку, не давая повернуть голову. На уровне ее челюсти этот предмет заканчивается острым металлическим крюком. Сюзетт сидит прямо за ее спиной. На долю секунды, несмотря на этот отвратительный крюк, Бланш испытывает облегчение, почти счастье от того, что Сюзетт здесь. Но это чувство быстро исчезает из-за холодного крюка, пистолета и затхлого запаха воска, пропитавшего всю кабину.
– Можно открыть окно? – спрашивает Бланш.
– Не-е-ет!
Трое заорали одновременно, но Бланш понимает, что следует считаться и с пятью остальными, сидящими в задней части машины. Она их слышит. Чувствует. Аромат лилий, фиалок и пачули смешивается с запахом моторного масла. К горлу подступает тошнота. Возможно, это действие лекарства, которое они наверняка подсыпали ей, раз она не помнит, как оказалась пленницей на этом сиденье за рулем грузовика, обмотанная веревками от груди до талии, не считая бечевки, до боли впивающейся в ее правую руку, привязанную к рычагу переключения скоростей.
– Чем вы меня опоили?
Бланш пытается сохранять спокойствие. Ей уже понятно, что, как только она повышает тон, Габриэль тут же слетает с катушек. И сейчас не самый лучший момент проверять, действительно ли его пистолет стреляет.
– Мы стащили психотропное средство у пройдохи Переса. Дан, медбрат, вколол тебе его в вену, пока ты спала, – отвечает Рене, как заправский сыщик из телесериала. – Это нам стоило настольного набора Саши, плюс мои часы с бриллиантами. Так же, как и мы, ты не заметила, что хрусталь Саши – это «Лалик» [20] . Похоже, стоит немалых денег. Но и препарат Переса не подвел. Ты совсем не сопротивлялась, двигалась на автопилоте. Правда, казалась немного вялой, но это не мешало тебе вести машину, причем совсем неплохо. Мы с Габи давали тебе указания, ты их выполняла. До этой встряски, которая только что привела тебя в чувство, когда Габи принялся кричать. Словно твой мозг внезапно проснулся. Разумеется, ты не поняла, что делаешь здесь, привязанная к этому сиденью.
20
«Лалик» (Lalique) – французский ювелирный бренд с богатой историей, выпускающий ювелирные украшения, изделия из хрусталя, а также прекрасную парфюмерию. – Примеч. перев.