Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Мы ему начали говорить, что, возможно, мухи-то разные были каждый раз. В ответ он говорит: «Возмож­но, возможно! А вообще хотел бы, чтобы все окончи­лось благополучно!» И так мы прикинули: до Берлина со всеми возможными отклонениями лететь минут 30, столько же на возвращение, и там на разведку макси­мально нужно затратить 30 минут, итого полтора часа на весь полет, через полтора часа должны вернуться. Мы решили до ужина подождать на аэродроме их воз­вращения и порадоваться сокрушению суеверия. Пол­тора часа прошло, и они не вернулись. С тяжестью в ду­ше идем ужинать. После ужина и промелькнувшего еще времени надежды исчезли, так как по расчету времени горючее выработалось. Остается надеяться, что где-то они приземлились и находятся в безопасности. Но это не один-два самолета, а шесть. Что же случилось? И уже почти перед сном позвонили из штаба дивизии и сообщили, что штурман полка сел на аэродром бом­бардировщиков Пе-2. Начинали в конце 1944 года эс­кадрильей полного состава — двенадцать самолетов, двенадцать летчиков плюс 2—3 резервных летчика, а сейчас остались старший летчик из 2-го звена, я из 1-го звена, один-два резервных летчика, и все. Где еще наша пятерка, неизвестно! Так, с тяжелым настроением легли спать. Утром во время завтрака поступила мрач­ная весть: погиб гвардии старший лейтенант Гончар. По моему мнению, один из лучших летчиков полка. На его счету было более сотни боевых вылетов и 17 лично сбитых самолетов. На место его гибели поехала назна­ченная для похорон команда. К обеду возвратился в полк штурман полка. Как он объяснял командованию полка о случившемся, нам не сообщили, ну а спраши­вать старшего по званию и должности мы не имели права. И уже к вечеру в полк приехал на попутной авто­машине командир эскадрильи и его заместитель. Что они рассказали командованию полка, осталось неиз­вестно. Вечером, после ужина, командир эскадрильи вызвал меня к себе и приказал готовиться завтра с ним поехать на место вынужденной посадки. Он коротко со­общил, что они четверкой сели на «вынужденную», что при посадке на его самолете погнулся винт, поэтому на завтра выделяется группа механиков для смены винта и заправки самолетов. Здесь останется заместитель командира эскадрильи, а его самолет с места вынуж­денной посадки перегнать должен буду я. Утром, после завтрака, приехал бортовой «Форд». На него погрузили новый винт, несколько бочек с бензином, баллоны со сжатым воздухом. В кабину сел командир эскадрильи, а я с механиками в кузов, и покатили! Дороги в Герма­нии отличные, и ехали мы с ветерком, по спидометру превышая сто километров в час. В дороге случилась одна накладка. Вышел из строя водяной радиатор. Ну, думаю, застрянем здесь. Ведь надо произвести раз­борку и пайку радиатора, а вблизи ни машин, ни людей, ни домов — ничего! Но тут водитель показал шофер­скую смекалку: вытащил буханку хлеба, выбрал из нее мякиш, пожевал, помял и полученной массой залепил течь. На мое замечание, что тут же отскочит, он сказал, что доедем. Так и вышло. Через несколько часов мы подъехали к месту. Там оказалось, как потом выясни­лось, графское поместье с «барским домом». Это по­местье располагалось на территории Польши. Встре­чал нас старший летчик Юра Голдобин и мой товарищ Вася Полетаев. Посмотрел на них и увидел, что они ма­лость выпивши. Оказалось, что здесь у графа есть не­большой ликерный заводик и ликера было, хоть купай­ся. Кстати, самого графа с семьей не было. Сбежал! Только неизвестно, до немцев или с ними. Все это про­исходило недалеко от Познани. Они мне рассказали, что и как произошло. Долетели они до Берлина нормально. Покрутились. Выяснили, где наши, передо­вые танки. Сведения передали по радио и разверну­лись для возвращения домой. И тут почему-то вместо того, чтобы лететь курсом на юго-восток к своему аэро­дрому, они, то есть ведущие, повернули строго на вос­ток. Мы входили в состав 1-го Украинского фронта, а они повернули на территорию 1-го Белорусского фрон­та. Когда отошли от Берлина, в разрывах облаков про­мелькнули бомбардировщики «петляковы», и тут штур­ман полка почему-то их покинул, пристроился к «петля-ковым» и улетел с ними. А они еще отошли от фронта на восток, и здесь командир эскадрильи, обнаружив подходящую посадочную площадку, передал по ра­дио, что он первый пойдет на посадку и по его сигна­лу будут садиться все остальные. И тут командир звена И.А. Гончар передал по радио, что он идет на свой аэ­родром, и стал звать Ю. Голдобина с собой. Мне каза­лось, что они вместе окончили авиашколу, вместе по­пали в этот полк, воевали еще на Курской дуге и вооб­ще были друзьями. Сейчас уже не помню, почему Голдобин не присоединился к нему. Наверное, решил, что начальство садится здесь и ему, подчиненному, на­до тем более здесь садиться. Надо было садиться здесь и И.А. Гончару, так как если старшие команди­ры — командир эскадрильи и его заместитель — здесь садятся, то ему, подчиненному, также надо садиться, а он улетел от них и направился на свой аэродром. Поче­му он это сделал? Мне кажется, в данном случае повли­ял один психологический фактор. Дело в том, что было положение, по которому летчик, сбивший 15 самоле­тов, представлялся к присвоению ему звания Героя Со­ветского Союза. А у И.А. Гончара было на счету 17 лич­но сбитых самолетов. А тут на него посыпались не­приятности, которые, как он думал, отрицательно повлияют на представление его к званию Героя Совет­ского Союза. Сперва у него погиб его ведомый гвардии младший лейтенант М. Молчанов. Затем в одном из боевых вылетов пропал без вести новь|й его ведомый, заменивший М. Молчанова, — Виктор Махонин. Затем, прилетев после боевого вылета, И.А. Гончар на посадке сел не около «Т», а «промазал» на несколько десятков метров дальше. А в конце посадочной полосы была большая лужа. Самолет вкатился в эту лужу, встал на нос и, перевернувшись, упал по ту сторону лужи. Боль­шинство видевших это и зная И.А. Гончара как перво­классного летчика, решили, что он сильно ранен, раз допустил такие промахи. Все, кто это видел, кинулись к самолету, вручную его приподняли, и из кабины выполз целехонький, без единой царапины И.А. Гончар. Как он объяснял это происшествие командованию полка, я не знаю. Нам он ничего не сказал. Самолет был сильно по­ломан. После этого он потерял еще одного ведомого, Толю Пушилина, хотя и здесь его вины не было. Вот это все, наверное, и заставило такого дисциплинированно­го летчика покинуть свою группу и летать искать аэро­дром, а не садиться на вынужденную! Ну а пока коман­дир эскадрильи выбрал с воздуха более-менее ровное поле и пошел на посадку. К несчастью, он налетел на невидимое сверху какое-то препятствие и погнул винт. Тогда он прошел по полю, наметил безопасную полосу и из снующих тут же мальчишек выложил букву «Т» — посадочный знак. Остальная тройка самолетов села благополучно. Была организована охрана. Наутро ко­мандир эскадрильи и его заместитель на попутных ма­шинах отправились на свой аэродром. А пока дело к вечеру, и надо было подумать об ужине. В спешке мы не захватили с собой сухой паек. Стали думать, что к чему. Ну, выпить есть что — ликер, и в достаточном ко­личестве. Ну а дальше? И тут мы узнали, что здесь же, в имении, расположились наши гуртовщики скота из Тульской области. Дело в том, что немцы, придя в Туль­скую область, разорили сельское хозяйство и угнали в Германию скотину. Теперь же, когда все немцы сбежа­ли на Запад, побросав все на местах, скотина стала бесхозной. Этот живой трофей надо кормить, поить, а коров еще и доить, иначе он просто погибнет. И вот в разоренных войной областях стали формировать ко­манды, собирающие эти трофеи. Гуртовщики скота бы­ли в основном женщины и несколько мужчин-инвали­дов, которых полностью комиссовали из армии. Мы об­ратились к ним: хлеба и многого другого у них не оказалось, но помочь они нам помогли, дали два ведра парного молока и огромные сковородки с жареной сви­ниной. Итак, на ужин у нас появился молочно-ликерный коктейль, а на закуску свинина. После ужина стали ду­мать, как убить время? И тут выяснилось, что у управ­ляющего имением, которое оставил граф, были дети: девочка и мальчик 13—15 лет. Девочка прилично игра­ла на рояле, а мальчик на аккордеоне. Кто и как с ними договорился, не знаю, но были устроены танцы. Дама­ми были гуртовщицы. Уже поздно ночью пошли спать. Мне и Васе Полетаеву досталась огромная спальня. Две полутораспальные кровати стояли рядом, голова­ми приткнувшись к середине стены. Уже много прошло времени, но я помню обои, которыми были оклеены стены. Они были, кажется, похожи на импортные обои, которые сейчас показывают по телевизору в рекламах. Тут мы заметили, что обои прорезаны с обеих сторон кроватей. При ближайшем рассмотрении было обнару­жено, что это двери. Когда их открыли, то увидели, что это были одинаково оборудованные ванные, помимо которых тут были унитазы и раковины. Словом, к каж­дой кровати был предусмотрен свой санитарный узел. Легли спать, укрывшись какими-то блестящими одея­лами. Утром отправились на импровизированный аэро­дром. Механики начали менять погнутый винт и заправ­лять самолеты бензином и сжатым воздухом. А мы по­шли по полю, выбирая наиболее приемлемую полосу для взлета, и старались убрать все лишнее, что поме­шало бы взлету. Оконтурили полосу вешками из тол­стых прутиков. Потом раскрыли карты и проложили курс, а на следующий день взлетели без приключений и вернулись на свой аэродром. И здесь узнали некото­рые подробности гибели Гончара. Он, оказывается, прошел недалеко от нашего аэродрома (в нескольких километрах), и если б не сумерки, разыскал аэродром. Но все сильнее вечерело, и надо было скорее садиться. Тут он обнаружил посадочное «Т» — аэродром! Но в на­ступающей темноте он не разобрался, что за аэро­дром. А это оказалась взлетно-посадочная полоса для самолета У-2. У У-2 пробег на посадке метров 50—70, а для «яков» нужна посадочная полоса не менее 500 мет­ров. Кругом этого аэродрома были картофельные гряд­ки. И.А. Гончар в наступающей темноте не разглядел это, да еще, идя на посадку, зашел не в створ посадоч­ного «Т», а под углом, что еще более сократило полосу пробега. Посадку он совершил нормально. Но так как впереди ничего не было видно из-за конструкции то­гдашних самолетов, ему пришлось, чтобы что-то рас­смотреть впереди, куда он катится, положить шею на борт, чтобы выставить хоть немного голову и посмот­реть вдоль фюзеляжа. В это время он выскочил на грядки, а скорость еще была большая, и самолет мгно­венно перевернулся и придавил бортом к земле шею, повредив шейные позвонки. Он прожил еще несколько часов, но как был без сознания, так и умер. Вот и не будь суеверным?!!

Окончилась война. Наш полк сидел на аэродроме столицы Чехословакии Праги. Я был дежурным и сидел на командном пункте, когда раздался звонок телефона. Звонили из штаба дивизии. К ним поступила прави­тельственная телеграмма, в которой сообщалось, что командиру звена гвардии старшему лейтенанту Гонча­ру Ивану Алексеевичу присвоено звание Герой Совет­ского Союза посмертно.

Я и сам блудил. Мы стояли у Одерского плацдарма, имевшего километров 30 по фронту и в глубину кило­метра четыре. Ну, пятачок, одним словом. Одер шел с востока на запад, потом поворачивал под 90 градусов на север, потом под 90 градусов опять на запад. На­ша переправа (с востока на запад) находилась у горо­да Штейнау, возле разрушенного моста. От Штейнау на восток километров 20 наш аэродром. Мы звеном поднялись тысячи на четыре. А погода была отличная, облачности не было. На этой высоте этот пятачок не виден. Крутились, вертелись, и тут выскочил я на солн­це, и оно меня слегка ослепило. Когда вывернулся, нормально стал видеть — нет наших самолетов, и все! Куда они делись?! По радио слышу, они тут перегова­риваются, рядом со мной летают. Кручу головой — нет их, и все! Вообще безобразие, конечно, — потерял сво­его ведущего. Потом смотрю по часам — время вышло. Можно возвращаться на аэродром. Я увидел, внизу ле­тит пара самолетов, по окраске вроде наши. Я начал к ним пикировать. Скорость набрал большую и, чтобы не попасть во флаттер, вывел самолет в горизонтальный полет. Пока крутился-вертелся, и эта пара исчезла.

Смотрю, на Одере городишко. Мост разрушенный, пе­реправа. Думаю, наш город Штейнау. Пошел прямо к нему на высоте метров 200—300, чтобы сориентиро­ваться и лететь на аэродром. Вдруг как по мне шарах­нули зенитки! У меня глаза квадратные. Что такое?! Я самолет к земле прижал, чтобы угловая скорость по­больше была, и вынесся оттуда побыстрее. К счастью, не попали. Отлетел подальше. Там какой-то городок. Привязался к нему и хожу — поджилки еще дрожат. Круг, другой, думаю, что такое? Наш город, а меня об­стреляли. Потом разобрался, что переправа-то в нем с севера на юг. Значит, это немецкий город Глогау. Разо­брался, вышел на Штейнау, обрадовался и полетел на аэродром. Мне надо было засечь время, скорость, а я так рванул. Вроде лечу долго, а аэродрома нет. Лечу — думаю, сейчас через фронт перемахну. Тогда вернулся опять к Штейнау, дал кружочек, немножко успокоился, взял курс, время засек, скорость. Пролетел положен­ные четыре-пять минут, смотрю, наш аэродром. Слава богу! Наши самолеты на посадку идут, и я сел. Зарулил. Подхожу к старшему летчику и говорю: «Я же оторвался от тебя. Ты уж меня не очень ругай». Он говорит: «Как ты оторвался?! Ты все время был со мной! Ты даже за мной садился!»

Во второй половине апреля 1945 года наш аэро­дром находился между городами Люккау и Дюббенау, на юг от Берлина километров 80—100. Впервые полу­чили задание лететь на Берлин для прикрытия наших войск, штурмующих столицу Германии.

Наметили маршрут, договорились о взаимодейст­вии, так как от первоначального звена остались только я с моим ведущим гвардии лейтенантом Голдобиным, слетанная пара. Другая пара летчиков была сборная, во главе с командиром эскадрильи, капитаном Бисьевым. Сели в кабины, запустили моторы, вырулили на взлет­ную полосу. Взлет, набор высоты, и мы звеном — чет­веркой на высоте полутора-двух тысяч метров идем к

Берлину. Окраины города показались мне чистенькими и ухоженными, и никаких видимых следов войны. Чем ближе к центру, тем все больше разрушений и следов пожаров. Центр, как тогда говорили, «логово фашист­ского зверя». Вниз было страшно смотреть. Там тво­рилось что-то невероятное! Как будто перемешива­лось какое-то дьявольское варево. Клубился черный, белый, рыжий дым. Горели дома, сквозь дымы выры­валось пламя. Отблески выстрелов орудий, разрывы бомб и снарядов. Все это прошивалось разноцветны­ми трассами выстрелов. Мы были на высоте полуто-ра-двух тысяч метров, но и на эту высоту поднима­лись смрад и какая-то вонь! В воздухе, куда ни по­смотри, всюду наши самолеты: «яки», «лавочкины», «кобры», «петляковы»; ниже нас «илы». Иногда появля­лись «мессершмитты», но под атаками наших самоле­тов они тут же исчезали. Возможно, их сбивали, а ско­рее всего, они «убегали». И все равно мы несли поте­ри. Вовка Колесников был сбит над Берлином. Тяжелый зенитный снаряд попал в его самолет — клу­бок дыма, огня, и все. Когда развеялось, ни самолета, ничего нет.

Так на Берлин мы летали несколько дней. 2 мая 1945 года наконец немецкий гарнизон в Берлине капи­тулировал!

— Сколько всего у вас боевых вылетов?

— 49 боевых вылетов, 12 воздушных боев, в кото­рых я сбил лично один «Фокке-Вульф-190». Как полу­чилось? Мы летели звеном строем «фронт» и атако­вали группу «фоккеров». Каждый атаковал свой самолет. Я сбил.

В архивных документах отмечена эта воздушная победа Ю.М. Мов-шевича: 04.02.45 в р-не юж. Рауден в воздушном бою на самолете Як-9 лично сбил один ФВ-190.

Источник:

ЦАМО РФ, ф. 89 гиап, оп. 207919, д. 3 «Оперативные сводки полка» (за 1945 г.).

4 мая весь личный состав полка посадили на две бортовые машины, и мы поехали посмотреть Берлин. Когда выехали в предместье Берлина, еще раз убедил­ся, что здесь не было войны, но чем ближе к центру, тем больше разрушений и пожаров. Где-то я читал, что и до войны Берлин был сумрачным, из-за того что поч­ти все здания были темно-серого цвета, а теперь, в связи со следами пожаров, стал и того мрачнее. Вы­ехали в центр, к рейхстагу, и на его ступенях мы сфото­графировались всем полком. Запомнилась группа не­мецких пленных солдат, стоящих у рейхстага. Охранял, по-видимому, один наш солдат. Да и куда и зачем им было бежать.

Недалеко валялся опрокинутый набок ларек типа наших «Союзпечать», и из него вывалились газеты, журналы и открытки. Я поднял одну открытку. На ней был изображен один из видов Берлина. Поднял еще и еще — Берлин. Решил на память собрать эти виды. На­чал копаться в куче, выбирая открытки. Мне все время попадался какой-то кусок белой материи, мешая мне отыскивать новые открытки. Наконец он мне надоел, и я решил его вытащить. Потянул. Не тут-то было, не идет. Тогда я напрягся и выдернул его. Оказался этот кусок материи нижним бельем трупа мужчины. Рыться в куче мне сразу расхотелось. Тут кто-то подал идею: «Поедем посмотрим имперскую канцелярию». Решено. Мы залезли в свои две грузовые автомашины, впереди в легковой командование полка, и поехали от рейхстага по улице. Вдруг на передней машине кто-то стал сту­чать по кабине шофера. Машины остановились. Оказа­лось, кто-то увидел, как из-под подворотни выносят охапки бутылок, по-видимому, с выпивкой. И вот ведь как получается: несколько человек, забыв обо всем на свете, кинулись за дармовой выпивкой, а остальные, повинуясь стадному инстинкту, за ними. Так из-за ка­кой-то выпивки, которую выпил и назавтра забыл, мы не посмотрели имперскую канцелярию, последнее при­бежище Гитлера!

Так как поездка к имперской канцелярии не состоя­лась, мы начали разбредаться кто куда. Почти все дома в этом районе Унтер ден Линден были разбиты: без окон и дверей и с разбитыми крышами и полами между этажей. Мы зашли на 1-й этаж одного из домов. Там, по-видимому, располагалась большая часовая мастер­ская. На столах стояли, как игрушечные, станочки: то­карные, сверлильные, фрезерные и еще какие-то. Раз­бросано было много деталей...

В последние дни войны мы прикрывали наступле­ние наших войск на Прагу. Стояла ясная погода, истре­бительные полки, сменяя друг друга, непрерывно нахо­дились над нашими войсками. Не помню, чтобы по­явился хоть один немецкий самолет. Чтобы удобнее было прикрывать свои войска, мы перелетали на юг с аэродрома на аэродром. Наконец перелетели в г. Риза, расположенный на реке Эльба, километрах в 40 или 50 от Дрездена. Сказать, что это были прогулочные поле­ты, нельзя, так как в некоторых местах шли воздушные бои. Последний немецкий бомбардировщик был сбит над Прагой 12 мая, хотя война официально закончи­лась. Ну а пока война еще шла, мы обязаны были со­вершать боевые вылеты. И так как чувствовалось, что война вот-вот кончится, какое-то появилось расхолажи­вание: не было наблюдателей за воздухом, не стояли наготове дежурные звенья. И однажды часов в 10 утра вдруг над нашим аэродромом появились с десяток «Юнкерсов-87», так называемые «лаптежники». Вот тут мы малость заметались, но, к нашему удивлению, не­мецкие летчики, увидев, что на аэродроме находятся наши истребители и некоторые из них стали вырули­вать, чтобы взлететь, вдруг отвернули в стороны и ста­ли садиться на полях вокруг аэродрома. К ним побежа­ли наши автоматчики. Выяснилось, что в этой части ко­мандование сказало, что войне капут и летите куда хотите. А так как в Ризе они когда-то располагались, то и решили вернуться домой. Наверное, здесь были их семьи — в кабинах вместо стрелков были жены этих летчиков.

Однажды после летного дня мы вернулись на ночлег в маленькую двухэтажную виллу, выделенную нашей эскадрилье и располагавшуюся на левом, высоком бе­регу Эльбы. Когда в январе 1945 года мы начали насту­пление, в эскадрилье было 12 летчиков по штату и не­сколько сверхштатных, а сейчас, в начале мая, нас ос­талось человек пять или семь. Остальные погибли за эти 3—3,5 месяца. На втором этаже были спальни, и мы легли спать. И вдруг поднялся шум. На улице воз­никла страшная стрельба. Мы перепугались, быстро оделись и спустились на первый этаж. В руках у нас бы­ли пистолеты «ТТ» — все наше оружие. Мы решили, что это прорывающиеся на запад немцы. Приняли решение отстреливаться до тех пор, пока нас не выручит пехота. Настроение было отвратительное! И вдруг в двери на­чали сильно стучать, прорываясь к нам. Ну началось! Раздался из-за двери громкий и сильно взволнованный голос нашего постоянного дневального, пожилого сол­дата Сонина: «Товарищи офицера (он ударение делал на последнее «а»)! Победа!!! Победа!!! Кончилась вой­на!» Мы сперва не поверили. Уж больно было неожи­данно! И как будто буднично! А он все ломился и кри­чал. Осторожно открыли двери. Сонин, встретив нас, все взахлеб кричал: «Победа!!!» Выскочив на улицу, мы увидели... Конечно, бывают очень красивые фейервер­ки. Но тут над городом висела какая-то разноцветная сеть. Она все время двигалась и меняла цвета. Это из всего, что могло стрелять, — стреляли трассирующими пулями и снарядами. Их прошивали в разных местах разноцветные ракеты. Солдаты, сержанты и офице­ры — все перемешались. И я вдруг почувствовал ог­ромное облегчение, как будто тащил на гору огромный груз, а тут все сбросил. Это отступило постоянное нервное напряжение, которое раньше было незаметно. Вдруг понял — все! В меня не будут стрелять ни на зем­ле, ни в воздухе! Не будут бомбить; если и полечу, только в учебный полет — легко и замечательно. На кой хрен мне эта война!

102-й стрелковый полк, первая рота. Николай Валуйский {внизу), старшина роты Петр, Юрий Мовшевич {справа)

Юрий Мовшевич у своего самолета Як-9У

Юрий Мовшевич у своего самолета Як-9У

Юрий Мовшевич

Летчики 89-го ГИАП после боевого вылета. Слева направо: Михаил Молчанов, Юрий Голдобин, Кузнецов, Иван Гончар, Юрий Мовшевич