Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Я летал хорошо и самостоятельно вылетел одним из первых в своей группе. После окончания аэроклуба тех, кто получше летал, отправили в истребительные школы. Я попал в Армавирскую. После провозных по­летов на УТИ-4 пересели на «ишак», как мы называли И-16. «Ишак» — это жеребец будь здоров! Самый слож­ный из истребителей! Я на всех отечественных ис­требителях летал: «яках», «мигах», «лавочкиных»... Но И-16 — самый коварный самолет.

22 июня был выходной день. Всей ротой мы пошли на речку купаться. Это нам позволяли редко, хотя жара стояла страшная. После купания мы, как всегда, под руководством специальных инструкторов-пехотинцев занимались шагистикой. Ох, гоняли нас, сволочи! Гим­настерка была насквозь мокрая от пота, в соляных раз­водах. Зачем авиаторам это надо? Да и пехоте в прин­ципе тоже незачем. Ладно на параде пройти красиво, а без парадов... Они же учили нас стрелять из различно­го оружия. И вот во время занятий прибегает посыль­ный: «Тревога! Война!» Наш командир роты приказыва­ет: «В ружье!» Мы побежали в общежитие. Хватаем каж­дый свой винторез, противогазы, скатку. В полной выкладке пришли на аэродром, все потные, мокрые, но бодрые. Каждый думал: «Да мы их сейчас расшибем за месяц!»

На войну нас, правда, не отправили, и наша кур­сантская жизнь продолжилась. Училище было обнесено забором, на железных воротах стоял часовой. Никуда не уйдешь: если поймают, то пришьют дезертирство и отправят в пехоту. Правда, таких случаев у нас не было.

Тяжелое было время... А с другой стороны, дома я жил впроголодь, а в училище приехал — там в столовой курсанты за отдельными столами по четыре человека, такая кормежка, у-у-у! (Это уже в Средней Азии, когда мы эвакуировались, были длинные столы на 20 чело­век, лавки, и все. Принесут тебе две параши... Эх...) До войны курсантская норма была чуть ли не лучше лет­ной. На тарелке лежало по кусочку масла для каждого! В Москве мне такое и не снилось! Правда, когда война началась, с питанием стало плохо. Нам гороховый суп варили, который мы называли «малофейка», поскольку это была просто забеленная вода, в которой и гороха-то не было. Разумеется, на такой еде нельзя было ле­тать. Но летали... А что сделаешь? Помню еще, мы еже­месячно получали какие-то деньги. На территории учи­лища стояла палатка, в которой в день получки торго­вали пивом. И в этот день к ней выстраивались в очередь. Зарплаты хватало на два-три котелка.

Когда в 1942 году Армавирская школа перебазиро­валась в Среднюю Азию, кормежка стала совсем хре­новой — в пути давали только сухари и селедку. Запом­нился приятный эпизод. Мы добирались до Баку, а от­туда должны были морем плыть в Красноводск на самоходной барже. Баржа была загружена мандарина­ми. Каждый мандаринчик обернут тонкой гладкой папи­росной бумажкой. И вот эту баржу нам надо было раз­грузить, а потом уже на ней плыть. Курсантов было много, все голодные. Нам хозяин груза говорит: «Брат­цы, ешьте сколько хотите, но только не вытаскивайте по одному мандарину из каждого ящика. Взяли целый ящик — съели, ставьте другой ящик — съели, третий ставьте...»

Пунктом назначения была Фергана. Там мы прошли летную подготовку на Як-7В, и весной 1943 года я за­кончил училище. Надо сказать, что техника пилотирова­ния у меня была хорошая. После окончания училища мой инструктор мне сказал: «Командир звена и я реши­ли оставить тебя инструктором в школе». Я ему возра­жаю, мол, на фронт пойду, и никуда больше. Он мне: «Собьют тебя на второй-третий день, и все. Что ты уме­ешь делать? Держаться за ручку, взлетать и садиться. Без тебя хватит летчиков». Но я настоял на отправке на фронт, а остался бы — может быть, судьба и по-друго­му сложилась... Кстати, наш выпуск был первым, кому присвоили звания младших лейтенантов. Надо сказать, что воспринималось введение новой формы неодно­значно. Многие считали, что введение погон — это воз­врат к белогвардейщине.

И вот, после школы попал я в 8-й запасной авиа­полк под Саратовом. Месяца через два приехали «поку­патели». Война-то знаешь какая была? Сбивали очень много. С полка, из 30 летчиков, 10 останется, а 20 — тю-тю, вот командиры и едут в запы отбирать пополне­ние.

Нас в запе две группы было: одна наша, а другая из Люберец, из Высшей школы воздушного боя. Разницы, я тебе скажу, между нами не было. Мы, закончившие Армавирскую школу, летали нисколько не хуже. Зона у меня была хорошая, но мы учились делать всякие пет­ли, полупетли — кому она нужна, эта полупетля?! Го­раздо сложнее сделать глубокий вираж — разворот с креном больше 45 градусов. Ты попробуй его сделать на одной высоте, с одинаковой скоростью вращения и по минимальному радиусу. Вот это фигура! Кажется просто, а попробуй сделай! А петлю сделать — это что там — ерунда.

Так вот, «покупатели» из 86-го гвардейского истре­бительного полка 240-й дивизии. Отобрали по списку, даже не проверив технику пилотирования, 8—10 чело­век... А что ты думаешь? Выбрать бабу красивую — это одно дело, а летчиков? Все молодые, а по внешнему виду не узнаешь же, кто действительно будет хорошим летчиком, а кто неважным. Как в каждой профессии, так и в летном деле есть хваткие, а другие вроде и лет­чики, вроде и летают, а вот не умеют пилотировать кра­сиво. А сколько народу на взлете и посадке побилось?! Вот я ни одного самолета не сломал, а были такие, ко­торые по 2—3 самолета ломали. В принципе, это не­мудрено. Мы же на поршневых самолетах летали, да еще и с хвостовым колесом. Вот на реактивном ты газ дал и разгоняешься по прямой: никуда его не крутит, не вертит. А у поршневого самолета есть реакция винта, разворачивающая самолет в сторону его вращения. Сложнее всего удержать самолет, пока он скорость не наберет. В это время силы воздушного потока не хвата­ет, чтобы использовать руль поворота для парирования разворота машины. Опытный летчик — он газ даст плавно, а молодой газанет, и самолет, например, влево мотанет. Чем удержать? Тормозом, по идее, но само­лет-то с хвостовым колесом — тормознул, машина впе­ред клюнула и винтом об землю. Все — отлетался.

Привезли нас под Подольск Московской области. Помню, ко мне на аэродром приехали отец и брат — я с ними не виделся с тех пор, как в армию ушел.

В полку мы потренировались и в конце лета 1943 года полетели на фронт. Там один вылет совер­шили на облет линии фронта, а после этого сразу же было несколько вылетов на сопровождение штурмови­ков. Ужас! Ни туда, ни сюда не рыпнешься! Если ты бросишь штурмовиков, могли отдать под трибунал.

— Какой была техника сопровождения штурмо­виков?

— Просто было. Обычно сопровождали штурмови­ков не один и не два истребителя. Слева, справа пары, пара чуть выше сзади. Скажем, тебе сказали, что ты пойдешь и будешь прикрывать правый фланг. Вот ты идешь справа девятки и следишь, чтобы с этой стороны их никто не мог сбить. Обычно немцы атаковали сзади. Ты чуть повыше летишь, чтобы было преимущество. На снижении скорость наберешь и отразишь нападение. Немцы же тоже соображали — на штурмовики, если ис­требители выше их, не полезут. Тут еще такой момент. Сопровождая штурмовиков, мы ходили «ножницами» над ними. Таким образом удавалось держать скорость выше, чем у штурмовика, а иначе собьют.

— Когда в атаке штурмовики становились в круг, где находились в это время вы?

— С ними вместе на кругу, но чуть выше. Тут глав­ное — их не потерять на фоне земли.

«Пешки», к примеру, сопровождать было куда легче. У них скорость больше, высота тоже больше. Когда идешь в сопровождении, то идешь группой. Когда они начинают бомбить, с ними тоже проще, чем со штурмо­виками.

А вообще, разные моменты были. Помню, вылетели на штурмовку. Перелетели мы через линию фронта. И вот идут шесть штук Ю-87. Эти машины могли пики­ровать под 60—80 градусов! Они уже выстроились, что­бы что-то штурмовать на нашем переднем крае. Я за одним пристроился и подловил его на выходе из пике. Здорово получилось. Я летел на Як-9Т, и вот я, навер­ное, три 37-миллиметровых снаряда в него всадил! В воздухе немец, конечно, не рассыпался, но я видел, как он свалился на крыло и рухнул на землю. Самое ин­тересное, что, когда сбиваешь, страха нет, один азарт. Не думаешь, что тебя тоже могут убить запросто. Азар­та много и на «свободной охоте». Такая прелесть! Прав­да, на «свободной охоте» меня и сбили.

— Как это произошло?

— На девятом вылете, 7 сентября меня сбили. Как получилось? Я к тому времени уже летал прилично. И вот наш командир эскадрильи Зайцев (если мне не изменяет память, такая была у него фамилия) читает задание. Смотрю — а у него руки трясутся. Что это за командир эскадрильи, у которого мандраж? Но тут, ви­димо, дело было в том, что он недавно был сбит. Прав­да, над своей территорией — в плен не попал, но вот так это на нем отразилось.

Дали нам задание лететь на «свободную охоту». Я до этого все время летал ведомым, а тут командир эскадрильи мне говорит: «Товарищ Канищев, вы пойде­те ведущим». Ладно, ведущим так ведущим. Летали мы на Як-9Т с мощной 37-мм пушкой. В то время приемник и передатчик стояли только на самолетах ведущих, а у ведомых были только приемники. Поэтому мне приш­лось пересесть с моего самолета на самолет команди­ра эскадрильи под номером 72.

Отправили нас в район Духовщины — «Смертовщи-ны», как мы ее называли. Фашисты там долго стояли и сумели хорошо укрепиться. Много там было и зенитных батарей. Мы пересекли линию фронта, все нормально. Смотрю, идет поезд от Смоленска на Ярцево, к фрон­ту, — вагоны, платформы с зенитными орудиями. Я го­ворю ведомому, мол, будем штурмовать этот поезд. Сделали мы два захода. Чую, шмаляют они по нам — в кабине запах гари от разрывов снарядов. На третьем заходе вдруг удар. Снаряд попал в мотор. И все — мо­тор сдох. Но пропеллер крутится, его не заклинило. Я ведомому кричу: «Иди на базу, я подбит». А он крутит­ся вокруг. Я ему снова: «Уходи!»