Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!"

–  Водку давали?

–  Водку я на войне не пил, хотя давали по 100 грамм перед боем, если старшина успевал ее подвезти. Пожилые ее пили, а я свою менял на сахар. Опытные фронтовики говорили, что пить перед боем нельзя - если ранит, то замерзнешь. Вот выйдешь из боя - выпей. Но пока ты выйдешь из боя, старшина тебе уже выпить не оставит. Он там свои дела делал. Как он там раскладывал, я не знаю, но видел, что в роте может тридцать человек, а заявка подавалась на восемьдесят.

А уже в 44-45-м году зачем нам водка? Вина было много. Есть захочешь, выпил стакан вина и вроде голода не чувствуешь. У ординарцев всегда было вино во фляжках. Но вусмерть никто не напивался.

–  Какое было отношение к пленным в этих боях?

–  Приказ был строгий, ни в коем случае не издеваться, не бить. Когда они безоружные, смелых сразу много появляется... С ненавистью на них смотрели. И они на нас также. У них в основном под Москвой молодые мальчишки были и чуть постарше. Это потом уже пожилые у них пошли. Особенно в 44-45-х годах.

* * *

Так вот, 27 февраля я был тяжело ранен в ночной атаке. Днем сходили в атаку - неудачно. Вторая атака - опять большие потери, назад вернулись. Отбили немецкую атаку. Еще в две атаки сходили. Все безрезультатно. В эти атаки ходил, ни о чем не думал, а часов в 12 ночи нас опять подняли, и чувствую - неохота. Я не думал о смерти, но нехорошо мне было, почувствовал - что-то со мной случится... Непосредственно перед броском в первую траншею я вел огонь из пулемета, и стали мины бросать. Две мины взорвались. Я понял, что меня засекли, и в тот момент, когда я пытался переменить позицию, раздался взрыв. Я только пламя увидел и получил такой сильный удар в бок, как будто сзади меня ударили прикладом или дубиной. Я потерял сознание. Очнулся, смотрю на небе звезды... и тихо так... отдельная стрельба идет. Я лежу в непосредственной близости от немецкой позиции. Мы пошли в атаку в 12 часов ночи, около 3 часов какой-то легкораненый наш боец полз. Я тихо позвал его. Он подполз. Говорит: "Братишка, живой?" - "Живой. Помоги, друг". Из моей противогазной сумки он достал полотенце, сверху маскхалата меня перевязал. Крови я потерял много - осколок мины, как потом выяснилось, сломав три ребра, застрял в нижней доле легкого. Он говорит: "Обнимай меня". Я за шею его обнял, и мы поползли. Сколько-то мы проползли. А на этом поле столько убитых было, что трудно было ползти. Я говорю: "Слушай, что мы мучаемся, ползем. Подними меня на ноги". - "Так убьют". - "Ничего не убьют. Мы встанем и пойдем". Он поднял меня. Из-за страшной боли я не мог выпрямиться. И мы пошли. А он был пожилой, какой-то пугливый. Чуть стрельнут - он сразу ложится. Я говорю: "Не падай, мы не встанем. Пули, которые свистят, они уже мимо пролетели". Метров пятьсот прошли до реки Ловать. Не помню, как скатились с крутого берега - сознание вырубалось. На берегу подошел санинструктор, сделал укол, посмотрел: "О-о-о, с 1-го батальона, 1-я рота - Рогачев, последний ветеран. Совсем мало народа осталось..." Меня на волокушу положили, и немецкая овчарка повезла меня через заснеженное поле в Нижнее Рамушево. Там погрузили на машину и в армейский госпиталь. В госпитале попытались вытащить осколок, но не смогли и отправили во фронтовой госпиталь. До него сначала ехали лесами по лежневке на бортовой машине ЗИС-5. Нас, раненых, погрузили, накрыли теплыми одеялами, к ногам химические грелки положили и повезли. Трясло нас на ухабах ужасно. Каждая кочка в боку отдавалась страшной болью, а ехали километров 50-60 до станции Акулово. Ребята стонут, кричат... Привезли на станцию ночью. Положили рядком возле железнодорожной насыпи на носилках. Когда в армейском госпитале мне операцию делали, все обмундирование срезали, а перед отправкой одели в какую-то гимнастерку. Ходит капитан с фонариком, определяет, кого куда. В этом поезде было два кригеровских вагона (пассажирские вагоны с подвесными сетчатыми койками) для командиров, а четыре теплушки для рядового и сержантского состава. Когда она ко мне подошла, а у меня сознание было в тумане, спросила - я ничего не понимаю и не слышу. Она фонариком посветила, а гимнастерка, которая на мне была одета, с черным квадратиком от кубаря в петлице. Видно, она была с какого-то младшего лейтенанта. Она говорит: "Его в кригеровский". И меня как командира положили в пассажирский на вторую койку.

Отъехали мы от станции под утро, а через час-полтора налетели "мессершмитты". Повредили паровоз, убили или ранили машиниста и разбомбили два последних вагона, в которых были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Потом стояли, ждали, пока за нами не пришел паровоз.

Привезли меня в Ярославль. Я там лежал месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось - все время шло нагноение, кровь. Я постепенно терял силы, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск. Положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 15 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек, а потом, когда я стал доходить и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: "А здесь кто?" - "Безнадежный". - "Покажите его историю". - "Ну-ка, давай его на операционный стол". Я помню операционный стол, а потом уже очнулся в палате. Врач отрезал нижнюю часть левого легкого, в котором был осколок. Когда пришел в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей. Мне есть захотелось, я взял ложечку и потихоньку стал есть. Няня пришла, посмотрела: "Батюшки, он кашу съел. Значит, жив будет". Побежала к врачу. Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: "А-а-а, Сашка пришел с того света!" И хотя я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомелит, и гной продолжал сочиться из ранки.

Какое было настроение у раненых? Пожилые бойцы мечтали, как бы получить инвалидность и вернуться домой или хотя бы в какую-нибудь хозчасть попасть. Только бы не на передовую. А молодые, артиллеристы, танкисты, пехотинцы все были настроены вернуться в свои части. Желание было одно - добить врага. Такое чувство было, что надо за все, что нам сделали с 1941 года, воздать им, отомстить, выгнать с нашей территории и закончить войну на территории врага. Ну, конечно, даже если кто и думал, что, может, мы и проиграем, что потери очень большие - вслух этого не говорил. В госпитале, как и в каждом подразделении, были соответствующие службы, которые следили за настроением и могли вызвать, спросить: "Что ты там язык распускаешь?"

Команду выздоравливающих направили в дом отдыха в город Бердск. Мы там набирались сил, я стал уже играть в волейбол, купался в речке, и в конце августа я предстал перед комиссией. Сидят три человека: начальник госпиталя, замполит и еще кто-то. Спрашивают: "Рогачев, как дела?". - "Здоров". "Куда?" - "На фронт". - "У тебя же рана еще не закрылась. Покажи" Я показал. Ранка покрывалась корочкой, и опять сочился гной из ребер. - "Будем надеяться, что заживет. Может быть, тебя не на передовую? Какое у тебя образование?" - "Среднее. 10 классов". - "А ты, может быть, загибаешь?" Многие себе прибавляли, чтобы, может быть, куда-то пристроиться. - "Да нет. У меня сохранилась выписка из диплома". - "Дай посмотреть". Достал ее. Она такая грязная, в желтых кровавых пятнах. Когда я уходил на фронт, этот листок, не знаю зачем, взял с собой. Положил его в боковой карман брюк в пакет вместе с другими документами, так он со мной и прошел всю войну. Не знаю, как он уцелел... Посмотрели: алгебра - отлично, тригонометрия отлично, литература, русский - отлично. У меня была только одна тройка, остальные 4 и 5. Что-то они между собой переговорили: "Ладно, Рогачев, команда 65". Я вышел в коридор. Другие выздоравливающие выходят. Кому куда: команда 70, команда 71. А я все сижу и жду, когда будет кто-нибудь еще в команду 65. Эти ребята группируются, им выписывают предписания, а я сижу и сижу. Уже народа совсем мало осталось. Я стал беспокоиться, спрашиваю: "Кто еще команда 65?" Никого. Потом выходят и выносят мне предписание в город Томск, на улицу Никитинскую, дом 23. Собрался. Особенно собираться и нечего было: на мне потрепанная фронтовая форма, маленький кисетик, табачок, небольшой вещмешок. Приехал я в Томск рано утром. Решил сначала осмотреть город. Дошел до университета. Полюбовался на реку Томь. Потом пошел по улице Ленина. Город живет обычной жизнью, газировкой торгуют. Вдруг сзади: "Товарищ боец!" - Стоит патруль, офицер и два солдата. - "Вы что здесь делаете? Ваши документы". Посмотрели: "Зачем вы здесь ходите? Улица Никитинская вот там". Делать нечего, надо идти. Нашел улицу, подошел к высокому каменному забору, за которым виднелись пушки, гаубицы 152-миллиметровые, еще старые, 37 года, и красивое белое здание. На плацу солдаты занимаются строевой подготовкой. Я хотел на фронт, а тут, оказывается, опять учеба, строевая подготовка. Мне так не хотелось, а что делать? Помаялся я перед воротами. Дежурный: "Что ходишь, боец?" - "Меня направили", - показал документы. - "Что пугаешься? Заходи". Вот так я попал в 1-е Томское артиллерийское училище. Ускоренный десятимесячный курс командиров взводов 152-, 122-миллиметровых гаубиц. Меня в карантин, а потом началась интенсивная учеба по тринадцать с половиной часов ежедневных напряженных занятий. Но я рвался на фронт. Как-то приехали отбирать в десантники. Я еще в Ефремове ходил в аэроклуб, но не окончил его, а брали только тех, кто окончил и имел прыжки с парашютом. Много народу на отбор пошло, все сказали, что прыгали, но на слово нам не поверили - отобрали только тех, у кого были документы, подтверждавшие, что он прыгал. Было желание пойти на фронт, продолжать сражаться, победить. Но пришлось учиться - боевая подготовка, теория, практика, стрельбы. 20 апреля на выпускном экзамене я командовал боевой стрельбой - подготовил данные, командовал. Отстрелялся на "отлично". И мне присвоили звание "лейтенант", тем, кто сдал на "хорошо" и "удовлетворительно", - "младший лейтенант". Через пять дней нас откомандировали в распоряжение командующего артиллерией Красной армии в город Коломну Московской области. Дали нам денежное пособие - рублей 700, которые мы буквально за неделю израсходовали, Мы прибыли. Нас опять посадили за высокий забор в бараки на деревянные нары. Питание было плохенькое. Супчик такой... легкий, чтобы ребята не засиживались, а рвались на фронт. Каждый день из частей приезжали представители и вербовали. Нужно в такую-то часть, кто согласен - выходи. Часто приезжали из истребительно-противотанковых полков. Пожилые, офицеры-фронтовики, из попавших в резерв, всячески старались избежать попадания в эти части. Они привыкли с гаубицами в полутора-двух километрах от линии фронта стоять. А попасть в истребительный полк, да не дай бог на "сорокапятки"!.. Хоть и тяжело в тылу сидеть, а они не шли: "Мы не подготовлены". Когда нас, шестерых молодых ребят из Томского училища, допекло такое полуголодное существование, мы решили: "Довольно здесь в резерве сидеть, пойдем, ребята, в истребительный полк". Нас отвезли на машине километров семь от Коломны в Коробчеево. Там формировался 1513-й истребительно-противотанковый артполк. В окрестностях Коломны формировалось несколько истребительных полков, в том числе наш. Исполняющим обязанности командира полка был назначен майор Зыль Василий Константинович, впоследствии Герой Советского Союза. Полк получил материальную часть - 45-миллиметровые орудия образца 42-го года, и мы начали тренировки.

В марте 1943 года на Урале формировался Уральский добровольческий корпус. По штату каждой танковой бригаде был положен ИПТАП. Однако в Челябинской 62-й танковой бригаде истребительного полка не было. К нам под Коломну приехал командир корпуса генерал-лейтенант Родин Георгий Семенович. Нас подняли по боевой тревоге. Вывели в поле и дают задание - поразить амбразуру на дистанции 800 метров. С третьего снаряда мы ее поразили. Наша батарея отстрелялась отлично и остальные четыре тоже.

По итогам этих стрельб полк влился в состав 30-го Уральского добровольческого танкового корпуса.

Ну немного скажу о "сорокапятке". В полку было пять батарей по четыре орудия в каждой. Тянули их американские "виллисы", к которым цепляли прицеп, а к нему уже орудие. "Виллис" - замечательная машина, подвижная, мощная, низкая. Ее можно прямо на огневую подогнать.

Иногда "Виллисам" тоже надо было помочь.

Сама пушка очень хорошая. Прицел с четырехкратным увеличением. Бой очень точный, как у винтовки. На 500 метров в амбразуру промахнуться практически невозможно. Если точно навел, снаряд летит, траекторию не меняет. Конечно, в бою многое зависит от наводчика. У него должны быть очень крепкие нервы. Вокруг него разрывы, пули свистят, рядом раненый товарищ падает на станины, а он должен хладнокровно наводить. Командир взвода в бою находится на полтора метра вправо от орудия, командир орудия - слева.

Я командую, командир орудия повторяет мои команды: "Левее, ориентир такой-то. Прицел такой-то. Снаряд такой-то. Огонь!" А когда сам стреляешь, свой выстрел слышишь, он глушит, особенно бронебойный. И тебе не страшно ты больше не слышишь, как стреляют, только видишь, как кто-то падает раненый или убитый. А потом ты так увлечен боем, вносишь поправки, командуешь, опять стреляешь и забываешь про то, что в тебя стреляют. Думаешь только о том, как бы поразить цель. У нас такого не было, чтобы во время боя у орудия находились только наводчик и заряжающий - там все номера нужны, и все работают. Расчет орудия состоял из шести человек. Я уже говорил, что слева от орудия стоит командир расчета. Место первого номера - наводчика - слева от казенной части орудия. Справа стоит замковый, второй номер, за спиной наводчика - третий номер, заряжающий. За ним 4-й и 5-й номера - правильные, стоят бок о бок. В расчете пулемета не было. Личный состав был вооружен автоматами немецкими и нашими. Я сам носил ППШ, ТТ и "вальтер". Оружия всегда было много.

В боекомплекте было десять подкалиберных снарядов, десять картечных и тридцать осколочно-фугасных с бронебойными. Никаких лимитов ни в 43-м, ни позднее мы не знали. Скорость осколочного снаряда - метров 800 в секунду. Его в бинокль хорошо видно, как он летит. У бронебойного - 1200, а у подкалиберного около 1300 метров. Подкалиберный снаряд пробивал 90 мм брони. С танками Т-3 мы расправлялись запросто. Конечно, лобовую броню тяжелых танков снаряд не брал, но у нас и задачи бить его в лоб не было. Стреляли, когда он борт подставит или по гусенице - ее разобьешь, он крутанется и бей его в борг.

–  По танку надо стрелять до тех пор, пока он не загорится, или важно, чтобы он просто прекратил стрелять?

–  Важно первое, чтобы ты в него попал. В движущий танк попасть сложно. Если попал, пробил броню, то считай, ты его поразил. Обычно экипаж второго снаряда не ждет - выпрыгивает. Так что важно, чтобы он остановился и не вел огонь. Когда танк остановился - это уже легкая добыча.

Осколочно-фугасный снаряд по пехоте вполне эффективен. Конечно, фугасное действие его маленькое, поэтому чаще ставили на осколочное. Воронка от снаряда крошечная - десять сантиметров, но осколочное поражение очень большое. К тому же стрельба по пехоте идет в бешеном темпе. Он только голову поднял, а тут второй снаряд летит.

Приходилось стрелять на картечь. Я потом этот эпизод расскажу. Тут уже наводчик наводит орудие через ствол в ноги наступающей пехоте. Картечь наступающую цепь выкашивает как косой. Страшный огонь. Как первая цепь легла, вторая отползает. Поэтому давали не так много этих снарядов - 10 штук на орудие.

Когда приезжали на огневую, с "виллиса" сразу сбрасывали боекомплект, отцепляли орудия. Я указывал, куда машину поставить так, чтобы недалеко от огневой и в то же время чтобы они были укрыты складками местности или растительностью. Шофера отгоняли их, оборудовали капониры. Орудия батареи размещались на расстоянии не более 20-30 метров друг от друга. Потому что если их больше разнести, то управлять ими станет невозможно - команды подавались голосом. А иногда, например под Корсунь-Шевченковским, орудие от орудия стояло на расстоянии 5-6 метров.