Я хочу в школу
Шрифт:
— Он когда в Сибирь попал? — спросил Женя.
— Как все, в 1825 году, был приговорен к каторге на пятнадцать лет и вечному поселению в Сибири. За ним поехала жена. Она вроде сначала в Европу отправилась, а потом неожиданно оказалась в Сибири. А, кстати, — вспомнила Лиза, — единственная загадка, которая есть у исследователей жизни Костевича. В церковной книге, в Иркутске, сохранилась запись о браке между С. А. Костевичем и Анной с неразборчивой фамилией.
— Когда? — спросила Кошка.
— Аж в 1860 году.
— Так он уже старенький был совсем!
— Да, он через год умер. Но странно то, что наследников у него не было и других Костевичей в Иркутске
— С Анной? — спросила Аня. И добавила страшным шепотом: — ВСЁ СХОДИТСЯ!
У нее было такое лицо… Птицы уже знали, что когда Аня такая, она может изобрести все, включая вечный двигатель.
— Это наша Анна приехала к нему в Иркутск, — сообщила Анечка.
Школьники некоторое время переваривали информацию.
— Зачем? — спросил Дима.
— Любовь, — мечтательно ответила Аня.
Женя встрепенулся.
— Послушайте, — сказал он, — и правда, все сходится! А на ком был женат Костевич?
— На Татьяне Мироновой, — ответила Лиза. — Про нее в девичестве мало что известно, да и после свадьбы она больше по балам ездила, чем хозяйством занималась. Красивая была очень. А вот в Сибири она круто изменилась, работала много, школу открыла.
— Аня права, это была не она! — заявил Женя. — Костевич женился на красотке…
— На богатой красотке, — перебила его Лиза.
— Тем более! — обрадовался Женя. — Он женился на богатой красотке, и, значит, он ее не любил.
— Нормально! — возмутилась Юля.
Женя отмахнулся.
— А была у него любовь. Тайная. Любовь всей жизни. Анна Ордынцева. Она его, естественно, тоже очень любила, поэтому и не вышла замуж в Питере, как сестры, а вернулась сюда, чтобы быть с ним рядом.
— И когда она узнала, что его сослали в Сибирь, то поехала следом! — выкрикнула Анечка.
— Нифига себе, — пробормотала Лиза. — Точно! А жена в Европу уехала. Зачем ей муж-декабрист?
— А Анна представилась в Сибири его женой.
— А обвенчали их, когда стало известно, что жена Костевича умерла, — сказал Женя.
— А как стало известно?
— Письмо получил, — сказала Лиза, — от дальнего родственника. Кстати, в это время в Иркутске губернатором был уже Муравьев, он вполне мог знать про обман, но покрывал его.
— Ох, не знаю, — недовольно сморщил нос Димка. — Как-то все… бездоказательно, на голой логике.
— Так мы для чего тут собрались?! — Кошка даже привстала над столом. — Чтобы эти доказательства добыть!
— Или сделать, — добавил Молчун, притаившийся в углу.
Теперь, когда с помощью Цветов удалось добыть настоящую бумагу декабриста Костевича (правда, всего один лист), проблем с подделкой стало меньше. Но совсем они не исчезли. Нужно было написать собственно письмо.
Долго спорили о том, что это за письмо должно быть. Кошка требовала кучу писем обо всем, «чем больше, тем лучше». Димка настаивал на деловом послании, Женя — на трагическом признании в любви, Анечка ныла, чтобы быстрее начинали работать. Молчун сидел в интернете — изучал аналоги.
Решили, что письмо будет и любовное, и деловое одновременно. Написанное Костевичем уже из ссылки… нет, с каторги. Хотя нет, с каторги нельзя, они там были без права отвечать на корреспонденцию. Получать могли, а отвечать — только когда выходили на поселение. Значит, из ссылки.
— И пусть он просит ее приехать! — настаивала
Кошка.— Куда? — возмущался Димка. — В Сибирь? Он что, садист?
Даже романтически настроенный Женька решил, что это перебор. Компромисс получился такой: в письме декабрист упрашивает свою любимую не ехать. То есть раньше она ему написала, что приедет, а он в ужасе отвечает: «Ни за что! Зачем тебе губить молодость!?» А всю необходимую информацию можно пораскидать по тексту: про жену, которая с легким сердцем свалила в Париж; про жен декабристов, которые уже приехали и начали обживаться.
Но это все так, в общих словах, нужен был стиль. Тут пригодилась Молчунова усидчивость. За полчаса он наковырял в Сети столько документов и писем, что изучали их до ночи — и потом еще дома.
И еще несколько дней писали само письмо, взяв за основу переписку декабриста Нарышкина с его женой. Спорили над каждым словом. Больше всего грызлись Кошка с Димкой. Дима, человек консервативный, собирался скопировать какое-нибудь нарышкинское письмо один к одному. Кошка требовала максимального разнообразия и вообще писать в стихах. И хорошо бы на французском!
Кошка с Димкой разругались до поросячьего визга, и за дело взялись Женя с Анечкой под суровым контролем Молчуна.
В результате получилось вот что:
«Иркутск
20-го апр.
Друг мой возлюбленный, Аннушка, обнимаю тебя от всей души; сопровождаю тебя и думаю сердечною и усердною молитвою. Завтра я отправляюсь в поселение, успел все уложить и теперь совсем наготове. Помолись за меня, друг мой, и благослови, так как я тебя благословляю от всей души!
Благодарю тебя, друг мой, за отрадную твою любовь, которая для меня так много и в стольких отношениях благодетельна, и благодарю за тебя Господа. Однако молю оставить свое намерение отправиться сюда, вслед супругам иных моих товарищей! Господь свидетель, что их обстоятельства совсем не сходны с нашими. И то, что Татьяна Ивановна от меня отреклась и предпочла веселие Парижа моему обществу и тяготам здешней жизни, не дает оснований, голубушка моя, тебе ехать сюда под именем моей супруги. Ведь нас тут знает всякий из нашего круга! Не гневи Господа, не понуждай меня становиться клятвопреступником!
Надеюсь, что все твои родные здоровы, всем домочадцам кланяюсь. Также Отцу Иоанну и Дм. Ивановичу, желая ему выздоровления. — Не забудь Машеньке сделать от меня подарок — а Улиньке качелья, взамен которых прошу мне чаще писать.
Я же буду нетерпеливо ожидать твоих писем — в них будет моя отрада!
Аннушка, друг души моей, целую твои ручки и ножки — нежно обнимаю вместе с дорогими братьями и сестрами, поручаю вас хранению Спасителя нашего и Пресв. Богородицы — в храме Ее помолитесь о скором нашем соединении.
А затею свою с переездом ко мне под видом супруги — забудь, молю на коленях!
Получился типичный компромисс: Дима уверял, что любой текстолог с полпинка разоблачит их подделку, Кошка возмущалась по поводу строк, вставленных из оригиналов без изменений, Женьке письмо казалось недостаточно душевным, а Анечка удивлялась, зачем так часто поминать бога и непонятных людей.
И только Молчун тихонько выводил — для тренировки пока на обычной бумаге — каллиграфические строки, не забывая расставлять «яти» и «еры».
Все прекрасно понимали, что попытка одна. Потому что лист бумаги один.