Я ищу детство
Шрифт:
Вот он, передо мной, «вшивый двор»: деревянный одноэтажный дом Крысиных с мутными окнами, похожий на хлев (весь какой-то косой в разные стороны, словно навечно пьяный); вросшие в землю по крышу вонючие свинарники, в которых всегда хрюкали два чумазых, как неумытые черти, кабана; какие-то замызганные ящики, будки, чуланы, собачья конура, в которой почему-то жил драный кот с обрубленным хвостом по кличке Санька; и, наконец, высокая голубятня с голубиной клеткой, забранной со всех четырёх сторон мелкой железной сеткой, и сами голуби — турманы, почтовые краплёные сизари, — лучшие голуби на всей Преображенке, единственная светлая сторона
А вот и он сам, родоначальник династии, Фома Крысин, спускается босиком с крыльца на двор — нечёсаный, в нижней рубашке распояской…
Я отчётливо вижу сейчас всё подворье Крысиных. И даже не таким, каким оно было до войны, а таким, каким оно было ещё раньше, в ту самую пору, когда Фома Крысин сколотил в нэпманские времена свою банду и чёрная слава о нём грянула по всей Преображенке, Сокольникам и Черкизову.
Вот он выходит из ворот «вшивого двора», старший Крысин — среднего роста, слегка косолапый, плечистый мужик в сапогах, приземистый, носатый, с быстрыми цепкими глазами, рука в кармане — на рукоятке нагана, за голенищем — финский нож. Вот он садится в трамвай и уезжает в Марьину рощу, где находилась главная база всей его банды. А ночью они выйдут на своё первое дело, и начнётся эпопея ограблений, скоков, налётов, взломов, заставившая трепетать всю нэпманскую аристократию Москвы, захлёбывающуюся от шальных денег и скороспелых капиталов.
Своё первое дело Фома Крысин обладил просто: над ювелирным магазином Фуремса была пробита в потолке маленькая дыра, в неё просунули и раскрыли большой пляжный зонтик. И весь остальной мусор, когда долбили широкий лаз, падал в зонтик. Всё было сделано тихо (железный костыль, по которому били кувалдой, обмотали тряпкой) и без следов. Два специалиста вскрыли сейфы с драгоценностями за десять минут. Смести золотишко и камушки в кожаный саквояж понадобилось и того меньше — три минуты.
И только одна оплошность была допущена при этой, в общем-то, образцовой операции — пляжный зонтик со следами потолочной извёстки и штукатурки был забыт на чердаке над магазином Фуремса.
— В ж… они у меня открыли этот зонтик, в ж…! — отчаянно кричал утром старый Фуремс, держась руками за голову, когда прибывшая в магазин милиция нашла на чердаке зонтик и определила его назначение.
Сыновья Фуремса, крепкие ребята, мрачно смотревшие на отца во время этой сцены, молчали. При всей невосполнимости убытков их разбирал смех. Раскрыть зонтик у старика именно в том месте, которое он назвал (за то, что, ворочая миллионами, скупится нанять ночного сторожа), представлялось им делом весьма заманчивым.
— Гражданин начальник! — хватал тем временем хозяин магазина за рукава сыщиков. — Если мне не изменяет память, а она мне не изменяет никогда, Советская власть стала наконец такой умной, что теперь она защищает частную торговлю. Так я вас спрашиваю — и где же эта защита? Приходит бандит и забирает всё, что семья горбом нажила за долгие годы!.. Как я открою сегодня магазин? Чем я буду торговать? Зонтиками?.. Это же позор! Меня знают в Европе!.. Фуремс — это же фирма! И что от неё осталось? Дырка в потолке… Ой, зачем я только поверил вам, что вы сумеете защитить торговлю?
Сыщики отмалчивались. Заботы фирмы «Фуремс и сыновья» мало волновали их. Беспокоило другое — дерзость и остроумие ограбления, а главное — совершенно незнакомый почерк
грабителей. Если допущена такая оплошность и забыт на месте главный предмет дела — зонтик, значит, орудовавшая шайка ещё совсем свежая, без опыта, значит, банда только ещё сложилась и в ближайшем будущем от неё надо ждать новых преступлений.…Сыщики не ошиблись. Через неделю Фома «залепил скок» на квартиру миллионера Хмельницкого. Нужны были наличные деньги, и по старательно сделанной наводке удалось установить, что Хмельницкий хранит наличность дома, укрывая часть выручки от налога, и по ночам любит пересчитывать кредитки у себя в спальне.
Наводку окончательно довели через горничную. Прислугу Хмельницких заманили в подворотню. Фома потащил из кармана финку и тут же спрятал её. Горничная взвизгнула.
— Тебя твой хозяин угнетает? — участливо спросил Фома, зажимая ей рукою рот.
Горничная мелко тряслась.
— Ксплотацию от барина ощущаешь? — повторил Фома.
Девушка молча таращила на него глаза.
— Барыня тебя бьёт? Работать сверху силы заставляет? — нажимал Крысин. — Сколько разов на день убираешь? По ночам стираешь?
Горничная заплакала и на всякий случай кивнула головой.
Фома отпустил руку.
— А мы простые люди, такие же страдающие от купцов, как и ты, — сказал он, глядя девушке прямо в глаза. — Возьми кольцо, твоё оно. А за это сделаешь нам услугу. Вечером, когда хозяева лягут, оставишь дверь на лестницу незакрытой. Сама уйдёшь к себе, и твоё дело сторона — ничего не видела, ничего не слышала… А ежели обманешь, кольцо отниму назад, а тебя на мелкие куски разрежу, поняла?
Финка, кольцо и классовый подход («ксплотация») сделали своё дело. Горничная выполнила все указания Крысина.
В полночь Фома с двумя подручными (остальная банда стояла на шухере) вошёл в квартиру Хмельницких. Везде было тихо. Фома сам, никому не доверяя, тщательно закрыл входной замок и подкрался к спальне хозяев. Дверь в спальню была закрыта, из-под неё пробивался свет. Резким движением фомки Крысин сломал замок и распахнул дверь. Хозяин дома в ночной рубашке сидел на кровати. Напротив него в халате сидела жена. В руках у Хмельницкого была толстая пачка денег.
Фома в два прыжка подскочил к кровати, замахнулся фомкой.
— Ни слова, курва! — сдавленным шёпотом крикнул он. — Отдашь деньги, жить будешь. Не отдашь — снесу череп.
Хмельницкий, на удивление почти не испугавшийся, молча протянул Фоме деньги.
— Где остальные прячешь, купец? — усмехнулся Крысин. — В матрасе?
Хмельницкий напряжённо молчал.
Один из бандитов ткнул пахана пистолетом в спину. Фома обернулся и в слабом свете ночника увидел на стоящем около стены диване раскрытый футляр от скрипки. Он весь был туго набит пачками кредиток.
Крысин шагнул к дивану. Жена Хмельницкого слабо застонала.
— Молчи, — строго приказал ей муж, — жизнь дороже…
— Правильно рассуждаешь, папаша, — деловито сказал Фома, застёгивая футляр. — Жизнь ни за какие деньги не купишь.
Он взял «скрипку» и вплотную приблизился к хозяину дома.
— Теперь уговор, — Фома упёр фомку в грудь Хмельницкого. — Обо всём этом в уголовку не стучать. Деньги не казённые, а твои, государство не страдает. А налоги с них ты всё равно не платишь. Будешь молчать — будем дружить. Мои ребята тебе помогут, если хорошо попросишь. Но только без мокрых дел, мы их сами не любим.