Я ищу детство

«Дознались! — молнией сверкнула в голове у Крысина страшная мысль. — Про немцев дознались, про зондеркоманду. Не случайно он про начальника райотдела милиции сказал. Уходить надо! Через окно!.. Высоко, третий этаж… И внизу, может, уже стоят… Спокойно, Крысин, спокойно. Дознались бы — не они со мной разговаривали и не здесь… Но что-то есть. Надо узнать, осторожно узнать».

— Вот вы говорите — работать, — тоже спокойно заговорил Николай. — А у вас по сколько пальцев на обеих руках у каждого? По десять. А у меня только восемь. Куда же я пойду работать? Кто меня на хорошее место возьмёт?

— Да ты только согласись! — совершенно неожиданно заулыбалась Клава, сменив гнев на милость. — Найдём тебе такую работу, что другие облизываться будут. Я сама за тебя в райком просить пойду. Что ж ты думаешь, мне, Сигалаевой, зятя-инвалида хорошо устроить не помогут?

«Нет, ничего не знают, — решил Крысин. — Или темнят? Но зачем? Из-за Тони? Или за свою шкуру трясутся? Во всяком случае, этот разговор — сигнал для тебя, Коля! Ты что-то рано успокоился, пригрелся на Преображенке около жены, сладко жить стал. А он, тесть, про головешки заговорил… Про какие головешки? Про те, которые я вместе с Гюнше оставлял?.. Не смей вспоминать об этом! Обнаружишь себя ненароком».

— Ну, так что, Коля, — положил руки на стол Костя Сигалаев, — добром будем кончать разговор, а? На прошлом твоём крест ставим, дружков своих с рынка сам отошьёшь. А на подходящую работу тебя устроим. Мы, Сигалаевы, теперь многое здесь, на Преображенке, можем… Клавдия моя, конечно, в районе большой авторитет имеет, но и меня ещё не забыли…

— Хвались, Емеля, — усмехнулась Клава.

— Значит, поладили, да? — переспросил Костя. — И бутылку твою сейчас разопьём. А завтра с хорошими людьми познакомлю. Они тебе, как участнику войны, полное содействие окажут и место по твоему желанию подберут.

«И чего я здесь с ними сижу? — подумал Николай Крысин. — Кто я, и кто они? Их жизнь наверх вынесла, а меня вниз сбросила. О чём у нас разговор может быть?.. А зачем тогда пришёл?.. Родственники, беспокойство проявляют. Вот они, родственники, всё и раскопают. Теперь не отвяжутся. От таких родственников, как Сигалаевы, от пролетарских этих генералов, прежде всего беды себе и жди. Они цепкие, сволочи. Вон как устроились — все в районе их знают, всё они могут. Хозяева… Да, рвать надо с Преображенки, это уже ясно. Кончилась твоя спокойная жизнь, Крысин. Пощипал ты барыг по мелочи, сколько мог, покормили они тебя, попоили — пора и честь знать… Помнишь, о чём думал в саду в госпитале, когда получил чистые документы? Пришло время тот вариант пускать в ход. И поскорее, поскорее! Надо только хороший куш взять, чтобы не стесняться на первых порах в расходах. Денег надо будет много… Торопись, Коля, торопись — поздно будет. А то, может, щипнуть ещё раз всех барыг сразу — до последней, а? Ведь нет же ещё никакой опасности… Надо только этих двоих, тёщу и тестя, успокоить, запудрить им мозги, чтобы не обращались никуда, чтобы не приставали некоторое время».

— Ладно! — тряхнул Николай головой. — Уговорили вы меня. Завязываю. Что было, то прошло. Действительно, надо жизнь менять. Побаловался немного, и хватит. Самому иногда противно.

Костя Сигалаев сходил за бутылкой и стаканами. Разлили вино и выпили за близкие перемены в жизни Николая Крысина.

Зять ушёл.

— А он чего-то испугался, — задумчиво произнёс Костя. — Видала, как глаз у него ворохнулся, когда я про головешки сказал? Или мне показалось?

— Тебя испугался, — подтвердила Клава. — Кто он есть? Да никто. Пыль на мостовой. А за тобой весь район стоит. Ты власть.

— Это верно, — не без самодовольства согласился Костя. — Мы, Сигалаевы, на Преображенке спуску никому не давали. Нашу руку здесь знают.

А Николай Крысин, возвращаясь к себе на «вшивый двор», думал о том, что сегодня впервые за много дней так остро ощутил он всю ненадёжность своей жизни. Тайна его могла быть открыта в любую минуту. И кто ему дал почувствовать это? Тесть, обыкновенный работяга. Не совсем, конечно, обыкновенный. Мужик он матёрый, что и говорить. И тёща рядом с ним окрепла. Какую силу оба заимели на Преображенке, а? Чуть прижали, и потекло из тебя… А он-то, Крысин, думал, что он здесь главный. Значит, конец барахолке, уходить надо с неё. Значит, не барахолка, а что-то другое становится главным на Преображенке. Всё правильно, нужно отваливать… Но время ещё есть. Есть или нет?.. И есть, и нет.

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА

Николай Фомич Крысин и рябой человек по кличке «Суворов», как всегда, выпивали и закусывали с утра у стойки коммерческого буфета в ресторане «Звёздочка» на Преображенской площади. Давно уже на «Суворове» не было его экзотического наряда (брюки-клёш, полосатый тельник, суконная рубаха). «Суворов» был облачён в приличный чёрный костюм, делавший его похожим на провинциального педагога средних лет, приехавшего в столицу на учительский съезд.

Ещё более элегантно смотрелся Николай Фомич Крысин. Он был одет в светло-коричневую в белую полоску приталенную пиджачную тройку (через жилетку тянулась цепочка от карманных часов), в крепкие австрийские вишнёвого цвета ботинки на толстой микропористой подошве, только ещё начинавшей тогда входить в моду, а на голове у Кольки Буфета была нахлобучена зелёная тирольская шляпа (эти ядовито-зелёные шляпы тоже начинали широко входить в моду в послевоенной Москве).

Как всегда, буфетчик Силыч то и дело подливал Николаю Фомичу в стакан красное вино и вёл со своими постоянными утренними клиентами содержательный разговор о новостях экономической жизни на Преображенской барахолке (цены, товары, спрос, предложения), вспоминал давние нэпманские времена, когда солидный коммерческий человек на Преображенке был окружён всеобщим почётом и уважением, но именно сегодня Колька Крысин не был расположен к неопределённому светскому разговору с буфетчиком. Мысли его целиком были сосредоточены на увиденном вчера в кинотеатре «Орион» трофейном американском фильме, повествующем о романтической и печальной судьбе знаменитого американского гангстера Диллинджера, обожавшего культурные и деликатные ограбления многочисленных заокеанских финансовых учреждений и совершенно не выносившего болезненной реакции американской полиции на эти его невинные развлечения, когда после очередного дела несколько полицейских машин обязательно бросались вдогонку за его большим чёрным автомобилем, непрерывно «жаля» его выстрелами из пистолетов и автоматов.

Задумчивое состояние Николая Фомича после просмотра трофейного кинофильма можно было, наверное, объяснить следующими, немаловажными для его дальнейшей судьбы обстоятельствами. Почти каждый день, стоя по утрам около буфетной стойки, Колька Крысин видел в широком ресторанном окне, как наискосок от «Звёздочки», на противоположной стороне Преображенской площади, возле входа в Сокольническое районное отделение государственного банка пожилые инкассаторы (люди, как правило, сутулые и не блещущие богатырским здоровьем) лениво разгружают крытые брезентом машины, вытаскивая из них мешки с деньгами, небрежно забрасывают их за спину и шаркающей походкой поднимаются по ступенькам банка.

Эта небрежность инкассаторов в обращении с туго набитыми денежными мешками доставляла Николаю Фомичу почти физическую боль. Он понимал, что сутулые инкассаторы несут в банк не свои деньги, что через пару часов, когда начнутся обычные ежедневные утренние платежи, десятки бухгалтеров и кассиров разнесут из банка в портфелях и чемоданах по своим учреждениям, по своим заводам и фабрикам все эти чудесные сотни тысяч рублей для мелких кассовых операций. Всё это Колька Буфет прекрасно знал.

И тем не менее подчёркнутое безразличие, с которым служащие банка прикасались к волшебным миллионам, к которым они все вместе не имели никакого индивидуального отношения, но которые таили в себе сказочные возможности для какого-нибудь одного, нереального, конечно, человека, — это подчёркнутое коллективное безразличие к миллионам бесконечно коробило и до глубины души раздражало Николая Крысина, вкусившего аромат шальной копейки после задуманного и осуществлённого на Преображенской барахолке вместе с «Суворовым» и младшими братьями хищного промысла.

Ежедневное созерцание «миллионов в мешках» возбуждало у Николая Фомича зависть и ещё какое-то неуправляемое, энергичное, сосущее под ложечкой, зовущее куда-то чувство. Но это тревожное утреннее состояние обычно продолжалось пять, десять минут, от силы — полчаса. Потом оно исчезало — дневные заботы съедали его, как полуденное солнце съедает туман и росу.

Так было ежедневно, до вчерашнего вечера, когда на экране «Ориона» замелькали на последнем сеансе пронзительные кадры о жизни американского гангстера Диллинджера, и сердце Кольки Крысина вдруг уколола какая-то странная игла — он увидел и почувствовал себя самого, сжимающего в руках автомат…