Я — из контрразведки

— В каком смысле?

— В прямом: груди, ляжки, ножки. Ах, как хочется, как хочется здорового женского тела, — он закатил глаза и хрустнул пальцами.

Марин едва не подавился. Уже не хватало ни сил, ни выдержки. Он понял, что его психологическая атака напоролась на контратаку и, если он сейчас, сию минуту не убедит этих типов в своей полной и безусловной лояльности, они свернут ему шею. «Прекрасная компания, — подумал он, стараясь проглотить очередной кусок с видимым удовольствием. — Милые, добрые, интеллигентные люди, пока еще не убили, но ведь в любую секунду могут эту оплошность исправить. Если это начало тех встреч, которые мне обещал Крупенский, я себя от души поздравляю…»

— Ну, ладно, — сказал Якин, — хватит. Можете представить гарантии?

— По поводу чего? — невинно осведомился Марин.

— Гвоздев, давай, — распорядился Якин.

В руке Гвоздева, словно по волшебству, возник нож. Держал он его профессионально, слегка сжимая рукоятку, лезвие шло от большого пальца. «Ударит снизу вверх», — сообразил Марин. И тут же подумал о том, что нет, не ударит. Демонстрация, психическая атака. Хотели бы убить, поступили бы иначе, заставили бы поверить себе, расслабиться и в самый вроде бы неподходящий момент — раз, и ваших нет. Нет, тут что–то не то, так не убивают.

— Уж не взыщите, — насмешливо улыбнулся Жабов, — здесь камера смертников, терять нам нечего. — Он помолчал и добавил: — Господин Крупенский…

Марин сел на нары:

— Убивайте. Я к матери хотел вернуться. С фронта — к матери. Дерьмо вы… — Он лег и вытянулся.

Гвоздев с беспокойством взглянул на своих. Якин пожал плечами:

— Конечно, мы переживаем ужасающий «текущий момент», как выражаются товарищи. ЧК убивает наших, мы — своих. Необъяснимый, черт побери, парадокс.

— Зачем нам здесь чужой подозрительный человек? — спросил Гвоздев. — На вопросы не отвечает, выкобенивается… Как хотите, господа, а я бы его ликвиднул.

— Хорошо, — сказал Жабов, — вы намекали на то, что имеете отношение к полиции?

— Я не намекал, я утверждаю, — хмуро сказал Марин.

— Тогда при чем тут фронт?

— При том, что на фронте я командовал батальоном.

— Жандармы батальонами не командуют, — развеселился Жабов. — Врете вы все.

— А я, знаете, еще и патриот, еще и русский, — сказал Марии.

— Черноваты вы для русского, — с сомнением сказал Гвоздев.

— Представьте доказательства национальности и служебной принадлежности, — мягко улыбнулся Жабов.

Марин обвел их глазами. Все трое смотрели напряженно, враждебно. «А вот сейчас я вас и куплю, — с удовольствием подумал Марин. — Вот он, момент торжества, господа офицеры. Итак, музыка, встречный марш». Он рассудил просто. Один из троих — агент Рюна. Не зря же Рюн распорядился посадить его, Марина, именно в эту камеру. Узнав о шелковке, агент немедленно донесет. Марина вызовут на допрос, выяснится, что он эмиссар из Парижа. В этом случае Рюн расстрелять его не решится, да и не нужно это ему. Эмиссар из Парижа — это успех. Такое не каждый день случается. Не–ет, не расстреляет, скорее, затеет какую–нибудь игру, начнет конструировать комбинацию. Значит, выиграно время, значит, пойдут круги информации, как… вот от камушка, упавшего в воду. Значит, будет осведомлен не только Рюн, но и другие сотрудники отдела. Если среди них окажется тот, кто должен был работать в паре с Оноприенко, — спасение…

Марин встал.

«Кажется, все правильно. А если?.. А если нет в камере никакого агента, если Оноприенко был один? Что ж, терять нечего. В этом случае шелковка просто–напросто укрепит авторитет, вернее, создаст его…»

— Господа, дайте нож. — Марин распорол подкладку левого рукава и протянул Жабову шелковку. — Господа, я верю вам и, в случае чего, надеюсь на вас, — он вернул нож Гвоздеву.

Жабов прочитал текст шелковки вслух:

— «Крупенский Владимир Александрович состоит на службе в ассоциации бывших офицеров императорской гвардии. Что подписями и печатью удостоверяется. Маклаков, Ладыженский».

Жабов обвел офицеров взглядом:

— Смысл мне не ясен, но убедительно. Тем более все мы знаем, кто такой Маклаков, а я могу удостоверить и личность господина Ладыженского.

— Ну и чудно, — сказал Гвоздев, пряча нож. — Я рад, господа…

— А я — нет, — с вызовом заявил Якин.

Все удивленно посмотрели на него, а он продолжал:

— Шпики, жандармы, охранка… Фи, господа. Мы — русские офицеры, право слово. Нет, я верю господину Крупенскому, но, господа, офицеры и охранка… Фи, господа…

— Я вам вот что скажу, господин чистоплюй, — тихо начал Марин, — из–за таких, как вы, а вас слишком много расплодилось, у государя появились сомнения в этичности нашей службы. Дело дошло до того, что покойный император запретил содержать в армии осведомительную агентуру! Под влиянием безмозглых моралистов он оставил нас без глаз и ушей, и где? В основной опоре престола, а результат? В первый же день февральской смуты полки гвардии перешли на сторону так называемого народа.

— Почему «так называемого»? — спокойно возразил Якин. — Народ есть народ, богоносец и гегемон духа.

— А вы, мой друг, не так просты, как стараетесь казаться, — улыбнулся Марин. — Простите меня, я оговорился. Да, народ есть народ и лучшая его часть действительно гегемон духа, вы правы. А революцию мы проспали. Да и что вы хотите, господа… О настроении в войсках мы, охрана, осведомлялись с помощью лотошников, коробейников и проституток. Каково?

— Вы монархист? — спросил Жабов.

— Убежденный.

— А я за Учредительное собрание, — сказал Гвоздев.

— И я тоже, — кивнул Якин.

— А я — за диктатуру сильной личности, — сказал Жабов. — России исторически нужен не монарх–символ, а личность, человек, который загнет нашу родину в рогульку. Россию, знаете ли, чем больше мочить кровью и гнуть в три погибели, тем занятнее выходит. Но кончили болтовню, господа. Я полагаю, господин полковник ждет от нас какой–то реальной помощи.

«Полковник, — отметил про себя Марин. — Еще одна мелкая проверка: знаю ли я офицерский этикет» [2] .

— Меня интересует Лохвицкая… Зинаида Павловна, — сказал Марин. — По моим сведениям, она содержится где–то здесь, — Марин грустно улыбнулся. — А за то, что назвали полковником и тем самым сделали попытку восстановить наши добрые войсковые традиции, от души благодарю.

2

По традициям русской императорской армии приставки к офицерским чинам «под», «штабс» и т. п. в беседе опускались.

Громыхнул засов, на пороге появился Терпигорев, обвел офицеров веселым взглядом, вздохнул:

— Прощайтесь, ваше благородие, пробил час роковой.

Марин взял с нар пальто, шагнул к выходу, но Терпигорев остановил его:

— Вас пока не касается, остальные — за мной, на исполнение.

— На какое еще «исполнение»? — побелел Гвоздев.

— Полно вам, — одернул его Жабов, — вы же мужчина.

— Прощайте, господа, — улыбнулся Якин.

Офицеры обнялись. Двери захлопнулись. Некоторое время Марин еще слышал удалявшиеся шаги, потом смолкли и они.