Я – из контрразведки

Крупенский поставил стакан, схватил Раабена за лацканы пиджака, притянул к себе:

– А ты как думал, ублюдок? Думал, Гражданская война – это рыцарский турнир, игра в благородство? А они бы тебя пощадили? Эти «свои»? Вот что, милый: или ты поймешь, что мы идем по трупам, или трупом станешь ты сам. Пошел вон! – он отшвырнул его и отряхнул руки.

– Но… но ведь они офицеры, – жалко улыбаясь, лепетал Раабен, не сводя глаз с покойников. – Они такие же, как мы. Нельзя же так, за здорово живешь…

– Можно, – дружелюбно улыбнулся Крупенский. – Все можно, дорогой мой ротмистр. Очень прошу: верьте мне, и мы с вами еще погарцуем в белых лосинах по Марсову полю. Пейте… – Крупенский лихо опрокинул стакан и осушил его одним глотком.

Он больше не верил Раабену, не верил самому себе. Во всяком случае, тем словам, которые только что произнес про Марсово поле и парад.

Что ж… Наверное, убийство краскомов было глупостью. Наверное, так поступать не следовало. Наверное, и даже наверняка. И тем не менее он не только не жалел о случившемся, не только не волновался, оказавшись, мягко говоря, в «провальной» ситуации, а, скорее, наоборот: успокоился, расслабился и даже задремал. И уже совсем засыпая, подумал: «Я вышел на суд божий, я бросил перчатку… Схватят и расстреляют? Ну и слава богу. Ему решать».

…В Москву приехали в шесть утра. Крупенский выглянул в окно. Встречающих на перроне не было, и это значительно упрощало дело. Купе заперли. Раабен рукояткой нагана заклинил замок, благо проводник торчал у выхода и ничего услышать не мог. А пассажиры уже разошлись.

Вышли на привокзальную площадь. В былые годы здесь кипел людской водоворот, вызванивала конка, ни на секунду не умолкали крики носильщиков и мелких торговцев. Теперь же царила мертвая тишина, не нарушаемая даже трамваями. Или это только показалось Крупенскому?

– Нам нужно обрести пристанище, – он с трудом отвлекся от своих мыслей. – У меня была здесь… – он не договорил, не знал, как ее назвать: знакомая, любовница, агент. Пять лет назад, в разгар войны, он приехал в Москву для разработки адреса – по делу транспортировки оружия из Швейцарии. По агентурным данным, было известно, что перевалочной базой на пути в Петербург служила квартира какого-то музейного смотрителя. Ящики с оружием, оформленные под обыкновенные чемоданы, как доносил «сотрудник», оставляли на одну, редко на две ночи в этой квартире. Агент не знал ни имени, ни фамилии смотрителя, ни его адреса. Крупенский обошел все московские музеи и в конце концов установил функционера большевиков. Им оказался смешной старичок, заведующий залом восточного оружия в Историческом музее. Крупенского навела на него Матильда Улыбченкова, библиотекарь музея. Когда Крупенский назвал приметы чемоданов, Матильда заявила, что видела точно такие же в подсобке зала восточного оружия. За стариком установили круглосуточное наблюдение. По заданию Крупенского Матильда начала бывать у него, поила его чаем, приносила свежие калачи и однажды сообщила Крупенскому: «Чемоданы – в кладовке». Старика арестовали, судили военно-полевым судом и повесили. Какая у него была фамилия? Лень вспоминать… Сколько их было, этих фамилий… Сотни… А вот Матильда, ярко-рыжая, с маленьким носом-пуговкой и жирно накрашенными губами, внешне очень пошлая, очень зовущая, она оправдала все его самые смелые ожидания. Три дня и три ночи прошли в сплошном угаре, словно час единый. А что же теперь, спустя пять лет?

– Поехали к Матильде, – предложил Крупенский. – У нее есть подруги, так что внакладе не останешься. – Он умышленно перешел с Раабеном на «ты», хотел представить его Матильде как давнего задушевного друга.

– Так мы сюда работать приехали или… борделировать? – хмуро спросил Раабен. – Что-то я не пойму вас, товарищ Русаков.

– Тебя, милый Женя, тебя, – уточнил Крупенский. – Конечно, работать. Что касается Матильды… Знаешь, в апостольском послании к коринфянам сказано: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся».

– Весьма оригинальное толкование святого апостола Павла, – отозвался Раабен. – Однако наше дело солдатское. Приказано – понято, сделано. Поехали… Володя.

Тряслись на трамвае до Петровских ворот, оттуда пешком добрались до трехэтажного дома в начале Малой Дмитровки, наискосок от Путинковского переулка. Вошли в парадное. Одна створка двери была сорвана с петель, на второй кто-то размашисто написал мелом: «Никто не даст нам избавленья». Осмотрелись. Все было спокойно. Поднялись на второй этаж. Уверенно, словно приходил сюда каждый день, Крупенский толкнул дверь, и она послушно поддалась: оказалась не заперта.

– Не боятся, – заметил Раабен. – Наверное, нечего терять.

Прошли по коридору, он был заставлен сундуками, чемоданами и разобранными кроватями. Крупенский осторожно постучал.

– Входите, – послышался низкий женский голос.

Они вошли. Комната была маленькая, уютная, в окне поблескивали купола Покрова Богородицы и золотые кресты над ними. Около подоконника, опершись на него, стояла женщина лет сорока. У нее были нечесаные волосы, припухшие от сна веки, бледные, сливающиеся с лицом губы, словно рта вообще не существовало.

«Эк ее», – едва не сказал вслух Крупенский.

Она явно не узнавала его, и он растерялся. Раабен это понял.

– Наверное, когда к заутрене трезвонят, мешают вам? – он попытался разрядить обстановку.

– Я верующая, – сказала она. – А что вам, товарищи? Кто вы?

– Матильда, – со слезой в голосе произнес Крупенский. – Неужели я так изменился?

– Боже мой, – едва заметно шевельнула она вдруг побелевшими губами. – Вы-ы… Эт-то вы-ы… – Глаза ее остекленели. Она медленно приближалась к Крупенскому и все смотрела, смотрела на него, словно не в силах была закрыть глаза.

– Гад! – вдруг выкрикнула она пронзительно. – Сволочь, христопродавец, убийца мерзкий!

– Подожди, Матильда, – попятился Крупенский. – Не ты ли страстно лобзала меня на этой кушетке? – Он ткнул пальцем куда-то в угол и подумал, что нужно немедленно все обратить в шутку. Он с трудом соображал, что для этого нужно сделать, что сказать. – За что же ты так? Ты меня не путаешь с кем-нибудь из «чрезвычайки»? Убийцы, между прочим, там! – нервно продолжал он.

Она сдавила пальцами прыгающий рот, зубы у нее стучали.

– Повесили Анисима Федоровича, – вдруг очень тихо и очень спокойно сказала она. – Как увели, так через день и повесили. Когда мы с вами… на этой… кушетке любовь крутили.

– Мадам, – вмешался Раабен. – Знаете, я видел как-то почтовую открытку: арестанты смотрят из вагонной решетки на голубей, которые, как ни странно, воркуют на платформе. Называется «Всюду жизнь». Вот мы с вами беседуем, а на другом конце Москвы кто-то умирает от чахотки. А жизнь идет. Кто ее остановит?

– Дурак! – крикнула она.

– Помилуйте, – пожал плечами Раабен. – Вы что же, не знали, что делали? Девочка наивная? Позвольте не поверить.

Крупенскому надоела эта сцена. Он щелкнул портсигаром, закурил.

– Женя, ты ее не агитируй, она тогда больше кушеткой интересовалась… Пардон. Судьба этого, как его бишь, Анисима – она ее тогда мало волновала, эта судьба…

– Что ж, господин жандарм, – Матильда вымученно улыбнулась. – Вы правы, смерть Анисима Федоровича на мне. Бог меня покарал, а вы уходите, но только знайте: бог и вас покарает. Убийцы вы, будьте вы прокляты!