Я из огненной деревни…

— Мамочка, побегу! Дак она говорит:

— Деточка, не знаю, как хочешь, беги, не могу тебя и ни тут держать, и никак, как хочешь… Беги.

Только я ткнулась бежать, а меня как кто сзади держит, не могу оторваться от стены, так мне страшно. Ну, а они побежали, и всех их побили.

Вопрос: — Тех девочек?

— Двух этих девочек. Всех. Всем головы поразбивали. Тогда, как я выскочила, я их видела. Ну, тут уже мою маму… Стал стрелять по маме. На руках у нее была трехлетняя девочка — ее ранил на руках. Я так вот гляжу, дак она вытянулась, закричала. Мама подняла ее на руки, дак оно так синее, синее, а крови не видела, ничего. Потом идет уже сюда немец, к маме сюда идет.

Я говорю:

— Мамочка, побегу я в хату. Страшно мне. Она говорит:

— Деточка, беги.

Тут маму убили. И двух этих девочек. А мальчик маленький испугался и куда-то в хату заскочил, там и сгорел он живой. А я побежала в другую уже, в соседнюю. Не, еще я бегу, а он — на меня:

— Ишь, куда спряталась, щенок! А ну, говорит, в хату.

Я бегу, а мое все это тело прямо дубовое стало. Вбегаю в хату, там уже убитые лежат, десять человек убитых. Ой-ёй-ёй! Мне так страшно стало. А тут детей много, много прибежало сюда. Дак они тогда под кровать.

Вопрос: — Дети?

— Дети те. А мне уже некуда, я как-то запоздала, дак я с краю тут легла. Думаю: „Все они живы останутся, а меня убьют, раз я крайняя“. А он тогда подошел к кровати и р-раз отодвинул! Значит, я была крайняя, дак меня кровать загородила, а те, которые от стены, естые все погибли. А я лежу живая. И лежу, меня эта постилка загородила с кровати, не видна я. Кого из нагана добивают, тех, кто хрипел, шевелился. Я лежу.

Потом уже — тихо, тихо, нигде уже… Я голову подняла, а он на пороге стоит, автомат вот так и папироску курит. Сейчас подбегает, постилку эту заворачивает на кровать и стал в меня стрелять. Три раза выстрелил и два раза не попал, а третий попал. Целился мне, видать, в висок, да — пониже, у меня вот шрам чуть-чуть есть. И я лежала калачиком, скорчившись, и в колено пуля прошла. Ну, тогда я вижу: кровь эта течет — и думаю: „Живая ли это я, в сознании? Думаю: ну, уже все…“»

Петр Юрьевич Перепечин.

«…Я был пацан. Нас было у матери четверо малышей. Брат — двадцать шестого года, который остался жив, сестра — тридцать третьего и тридцать седьмого — брат. Отец умер в тридцать седьмом году. Брат старший пошел прятаться в ячмень, а в это время бежала Бобкова Мария. Она теперь в Могилеве живет. Девушка. Выскочила. Мы в одном классе учились с нею. Бежала и кричала:

— Утекайте, хоронитесь, убивают всех подряд!

Я маму стал просить, говорить, что, значит, пойдем хорониться.

Мама что-то или растерялась она, или еще что:

— Никуда, говорит, не пойдем.

Ну, тогда я стал просить, чтоб младшего брата или сестру отдала, чтоб мне уйти вдвоем. Она не пустила, говорит:

— Иди, если хочешь, один, раз тебе надо так.

Ну, а потом в ета время, когда мы… Увидели мы уже, что подвигаются сюды, мы в свой двор зашли, туда, к сараю, сели вдоль забора: я самый крайний сел. Заходят двое. Один говорил по-немецки, другой — по-русски, который говорил по-нашему — этот с винтовкой. А тот — с пистолетом. Стал на выходе.

Зашел тот, который говорил по-русски. Он, конечно, „Доброволец“.

— Идите в хату, ложитесь.

Ну, мать тут на колени, все мы рядом там, давай просить там: „Паночки, голубчики!“ — там все это… Ну, потом он, значит, хотел меня прикладом ударить. Я сразу Поднялся и пошел впереди. Пошел впереди, за мной — сестра, тридцать третьего года. Я как шел — у нас две хаты было, — во вторую хату пошел, а мать с маленьким тридцать седьмого этот, — в той хате. Он сразу… Мать убили насмерть сразу. Брат долго мучился. Потом зашел — сестру сразу насмерть… А мне сюда вот в плечо ударил, сюда пуля вышла. Как лежал, закрылся и глаза закрыл. Кровь пошла, я лежал, ну, кто его знает, предположение — книги читал же — кровь есть, думаю: скоро я умру или нет? Ну, потом они… Там стоял отцовский еще, ну, по-нашему — как чемодан такой — сундук такой. Они там, что лучшее было, выкинули, посмотрели все перерыли, ко мне сюда, в кровь выкинули. Ну, и вышли из хаты они, ушли, значит.

Я встал, сестру эту перевернул — мертвая. Мать лежит — тоже мертвая. Я еще брата на руки взял, поносил. Он тоже кончился. Я его матери на руку положил, в окно поглядел — никого нет.

Только выхожу во двор — они выпускают наш скот. Ну, корова там была, овечки. Выгоняют их во двор. Только они, значит, заметили — я через забор перескочил. Они еще раз выстрелили. Ну, и бежал, как раз набежал на этого старшего брата в ячмене. Он меня положил, и я больше уже и не встал. Раны стали болеть, и больше не встал. Ну, в общем, скот они выгнали, просигналили, значит, когда жечь. Зажгли. Потом, значит, сгорел наш дом. Встали мы, этот брат меня поднял, соседи стали подходить. Ну, и пошли в лес…»

Вот так один за другим садятся к микрофону жители Краспицы — когда-то убитой деревни. Следом за Петром Перепечиным — снова женщины — Ева Туманова, Нина Князева. По какому-то особенному счастью эти люди и еще несколько десятков краснинцев спаслись в тот день. Палачи сделали свое дело: 857 человек застрелили, сожгли. И все же не так «чисто», как умели и учились делать. Тут еще только осваивали приемы, методы. Потому что были мы на месте и таких деревень, уничтоженных в 1943 и в 1944 годах, когда-то больших, многолюдных (Маковье Осиповнчского района, Ямище Шумилинского, Пузичи Солигорского и другие), где ни одна живая душа не спаслась. Ни одного, к го мог бы рассказать. Поле, рожь, памятник в березовой рощице — цементная пирамидка с трехзначным числом убитых, сожженных, и невидимые жаворонки, что пробуют своим щебетаньем заполнить эту, аж до неба, пустоту… Особенную пустоту, которой нет, может быть, и в самой пустынной пустыне.

Красницу убивали в числе первых (в этой местности). Правда, доходили слухи про Студенку (также Быховского района), что будто бы перебили там всех людей. Однако, оказывается, тяжело человеку в такое поверить. Даже много чего повидав, пережив.

Каратели все это учитывали: когда люди уже сильно напуганы, точно знают — тут один «подход». Однако совсем иной, если убийцы могли рассчитывать на такое вот состояние: человек видит, что бьют, убивают всех подряд, а все не верит, что возможно это…

Андрей Пилипович Перепечин.

«… Это было 17 июля 1942 года. Раненько, еще спали все, появился самолет над Красницей. Вот он стал очень низко летать, все поднялись. И в это время со стороны Давыдович шло очень много немцев. Ну, они прошли через Красницу, ничего никому, так, спокойно прошли. Все не обратили внимания. Снова все разошлись по своим домам, по своим работам. Через некоторое время являются снова те немцы — уже со всех сторон. Оцепили эту деревню и ничего никому не говорят — тихо, и все. А где-то часа в три дня они начали убивать. Начали убивать с естой стороны. От школы. Сразу в школу загнали несколько человек, там — гранаты, слышны взрывы были. И выстрелы. Но ничего не слыхать: ни крику, ничего. А как это говорил Шакунов, это правда, что весь Народ был на сенокосе. Ну, они с сенокоса сгоняли в деревню, никто ж не знал зачем. И вдруг, понимаешь, выбежала одна девчонка, дак ее, Бобкова, — ага, Мария, — Дак выбежала она, выскочила в окно. Бежит по деревне и кричит:

— Спасайтесь, убивают людей!..»

В Могилеве мы отыскали Марию Бобкову— ту, когдатошнюю девочку, крик которой будто разбудил многих: «Убивают же людей!» Теперь у Марии Викторовны Другая фамилия — Павлова, по мужу. В старом деревянном доме, адрес которого нам дали в Краснице, ее мы не нашли: переехала в микрорайон Юбилейный. Обычно мы сначала человека видим, слышим, а уже потом узнаем, что с ним было — из его рассказа. Здесь же мы должны были встретиться с женщиной, заранее зная 0 ее судьбе, уже зная ее «историю». И мы невольно присматривались к ней, будто узнавали — присматривались к невысокой женщине, со смугловатым худым лицом, что сдержанно смотрела на нас, слушала, зачем это приехали к ней издалека люди. Красница?.. Да, она туда часто ездит, бывает там. Хоть сама давно уже в городе живет, работает на мелькомбинате. Муж — слесарь. Вон и дочь уже выросла, это она там, на кухне, звучно, по-молодому смеется — с мужем своим, таким же молодым. У них там свой разговор, свои интересы, а мать — если это людям надо! — села перед нашим микрофоном.