Я из огненной деревни…

Они прибежали ко мне и говорят:

— Идите к коменданту. А я говорю:

— А что — с детьми, брать мне детей?

Дак он махнул рукой: как хочешь, хочешь — бери, хочешь — не. Они знают, что все равно это… Ну, мы собрались с бабой и пошли.

Я говорю:

— Вы, детки, сидите, грейтесь у печки, мы придем, тогда заберем вас…»

Дальше старик, повторяя рассказанное женой, говорит, как тот немецкий комендант допрашивал его, бывают ли тут партизаны, и не застрелил, как застрелил того соседа, который сказал, что партизан не видел.

«…Дак немец мне, — дальше рассказывает дед, — приказал гнать коров в тот конец деревни.

— А там, — говорит немец, — мы еще людей наберем и погоним всех коров в Осиповичи, потому что тут партизанский лагерь, вы тут снабжаете партизан. А деревню мы вашу унистожим.

Так вот сказал. И я погнал этих коров.

А там моя сестра жила. Забежал я в хату к сестре. Забежал: убитые все дотла!.. Свекровь, она, муж и дитенок, человек четыре души.

Они приходят, гады, и командуют: „Ложись тогда вот так — в голову каждому стреляют, вот, поубивают, все…“

А кто, так и остались. Вот и Неверовичева напротив — хлопец был на печи, постилкой накрылся, убили сестру, убили мать и отца, а он остался, и теперь живой. Он в Бобруйске работает. И в том конце так же это было…»

Этой семье и еще некоторым повезло. Сорвав зло, каратели сказали недобитым:

— Можете ехать в Татарку, в Замошье, в Осиповичи… А если тут кого изловим — значит, будем убивать. А деревню сожжем всю.

И сожгли.

Кастусь Потапейка запряг коня, побрал детей и переехал в Замошье.

Мы в другой хате.

Марии Герасимовне Михайликбыло тогда, в январе 1943 года, восемнадцать лет. И ей тоже удалось спастись. Однако же… Но лучше пусть расскажет она сама.

«…Было темно. Они окружили село и давай стрелять. Мама говорит:

— Дочушка, стреляют, вставай! Я говорю:

— А что, партизаны? Она отвечает:

— Партизаны.

Посматриваем мы в окно. Идут в белых халатах. Мать говорит:

— Поотставали, а теперь стреляют. Потому что ночью они ж были у нас, партизаны. Думаем, что ищут они один другого. Мама говорит:

— Сходи воды.

Я иду воды в колодезь, а они — это немцы — вернули назад:

— Ком в хату! Я вернулась.

— Мама, они не пустили воды. Идите вы. Маму тоже вернули.

А начали они бить с естого во конца. Я говорю:

— Мама, да там же что-то горит уже.

— Ну что ж, — говорит она, — горит. Иди корову подои, а то коров забирают, курей бьют.

Ну, я пошла, подоила корову. Тогда мама говорит:

— Курей бьют. Помани в хату курей.

Ну, и сидим в хате. Пришел племянник мой. Спрашивает:

— Были у вас партизаны? Мама говорит:

— Были, дала им повечерять, хлеба, молока дала, и ушли.

Разговариваем. А тогда она говорит:

— Детки мои, глядите, Прохора ж у нас убивают!..

Это по соседству, через окно мама видит. Еще сестра моя с дочечкой была у нас. Мама говорит:

— Глядите!..

А там три выстрела — и девочки на истопку полезли.

Ну, и тут же к нам пришли. Мы стоим все около печки. Вот так рученьки посжимали, а печечка горит. Ну, пришли… Высокий, высокий пришел, в очках. Вот, кажется, я и теперь его вижу, узнала б. Как пришел, так хату и раскрывает. За меня:

— Иди корову выпущай! А брата — на улицу.

Пошла я корову выпускать. А она ж не идет. Тоже боится, корова, аж на стену лезет. Я во двор из хлева вышла, а он меня как швырнет — дак я и полетела. Ручкой автомата ворсанул. Два раза. Первый раз я не полетела, дак он в другой раз.

Мама из хаты выходит. Мама как вышла, маму он и шахнул — всю вот тут шею продырявил, и все вот это отвалилось. И мать моя тут же и легла.

Он и ушел. Еще мне вот так ногой дал, и нас на улицу — корову гнать. Я эту корову на улицу вытурила. А там старик один, — он помер уже, — стоял… Корова стояла, а он так вот корову обнял… А его так били, так били!..

А я своему брату:

— Мой братка, говорю, мой братка, все поскрывались, а мы, говорю, вот и попадомся…

Вопрос: — А старик тот корову обнял, чтоб не вести?

— Не, его сильно били, он на корову обвалился и стоял. А тут коровы идут, кони ржут, — тоскливо, страшно было… Говорю:

— Не спрятались, и все наше и пропало, браточка. Погибнем мы.

Ну, и стоим, куда ж идти, стоим среди улицы. Нема нигде никого — ну, ни души! Всех уже перебили.

Подходим вот сюда, на край, на краю стоим. А тут немцы лежат с этими пулеметами. Нам некуда. И идут они к нам.

— Ну, говорю, братка, погибнем мы. Давай утекать, чтоб утекающих нас, чем так…

Они пришли и говорят:

— Не удирайте, а то поубиваем. Погоните коров и поедете в Германию.

И другой подошел, тоже по-нашему разговаривал!

— Сколько вам лет?

Я говорю, что восемнадцать, а брату — четырнадцать…

А я вышла, правду вам сказать, только галоши на мне были, так вот, на босую ногу, и так вот — голая. Ничего на мне не было. Я говорю:

— Ну, давай убегать, Иван!.. — своему брату.

А в хате, что напротив, у них там деток было никак Семь или восемь. Дак там крику! Так кричат, так кричат — слышно!..

Ну, все — бежим! Ну, и побежали в лес, через чащу по болоту. А снег — вот так, до пояса. В болото влезла уже на ногах у меня ничего нет. Л они по нас — так дают, так дают, вы поверите… Но пуля в нас ни разочку не попала!..

Мы легли в этот снег, полежали, потом встали и сидели в лесу до вечера, пока не смерклось.

Нашли место партизанское: там они, видимо, ночевали — жарок еще был, еще висели веревочки. Он те веревочки взял, что партизаны оставили, а у него лапти были и онучи, дак он и мои обмотал ноги. А за ночь у меня ноги вот такие были, обморозила. Вот поглядите — и сегодня пальцев нема… Мы там побыли, переночевали. Я уже идти не могу… Брат мне две палки выломал…»