Я – Кирпич

– Да, о Великий! Как ты добр! Там густо было!

Вот ведь, – подумал я без ложного хвастовства, – буквально в несколько секунд облагодетельствовал своею магической добротой пару существ, человека и нежить!

Поколебавшись секунду, я приказал тетке замереть и заснуть ненапряжным сном, чтобы меня ей не лицезреть, кошмаров не видеть, но стоять и не падать. Она послушно замерла, как бы глядя на меня полузакрытыми глазами, так что мне даже пришлось сделать пару шагов, дабы сместиться из ее поля зрения градусов на шестьдесят… Не то чтобы она усекла чего-то там, она вообще ничего не видела сейчас, а просто… неприятно мне стало перед взглядом пустым, почти мертвецким. Теперь она была почти в профиль ко мне, и я велел фонарю над нами светить сильнее. Он был исправен и послушался! Ну, я еще и себе подбавил «ночного зрения», и тоже получилось! Классно!

А лицо у нее страшенное: губы разбиты, зубы через один, волосы на голове немногим длиннее моих, но свалявшиеся, неровные… Про одежду я вообще молчу. Сколько ей лет? Я задал ей вопрос вслух, и она, спящая, ответила мне чистую правду (я залез к ней в извилины и проверил): сорок два ей. Выглядит постарше, конечно, однако и многолетнее надругательство над собственным организмом не сделало из нее старуху восьмидесяти лет. Внимательному опытному глазу очевидно, что ей и семидесяти нет… и даже пенсионных пятидесяти пяти… Женщины, кстати сказать, склонны к самообману, очень уж полагаются на омолаживающие свойства косметики, парфюма, шмоток с украшениями и пластической хирургии: красавице пятьдесят, а она убеждена, что выглядит лучше и моложе большинства сорокалетних. У многих так и есть – но только на фотографиях, на удачных фотоснимках, заполняющих домашние альбомы, либо выложенных в Сети. К сожалению, фотогеничность не распространяется в полной мере на оффлайн, и сорокапятилетняя красотка – даже в самом удачном для нее сочетании загара, фитнеса, пластики, одежды и брильянтов – так и остается для внимательных ценителей великолепно выглядящей, привлекательной, желанной, хорошо ухоженной дамой «слегка за сорок». Уж я это знаю вполне достоверно: и сам женщин повидал, в неглиже и «во всеоружии», и однотипные грезы их на сей счет очень хорошо мне известны, плюс вдоволь начитался в Интернете столь же однотипных впечатлений современников-мужчин, которых более всего в сетевом флирте возмущает «календарное жульничество» будущих невест и подружек. Сами при этом почему-то не стесняются ни лысин своих, ни брыльев, ни свисающих к коленям животов.

Пробежался я мысленным ощупывающим взором по спящей красавице с головы до ног: ну, протрезвил, ну и что теперь? Залечил ей губы, щеку, глаз… поубирал всякие там гнойники и порезы с тела… Шрам от аппендикса оставил. Зубы ей вырастил прежние – а вот зубки-то теткины, стремительно прорастая взамен гнилых пеньков, коронок и пломб, как раз выпили из меня довольно много сил! Магических запасов во мне поубавилось, и я мгновенно почувствовал некий голод… уже полузнакомый мне глад-аппетит… Я взглянул окрест: от мары после Букач все еще висело в воздухе реденькое голубое свечение, сплошь изъеденное черными брешами… Это Букач выела то, что смогла и захотела, а самую бедную субстанцию оставила… Мда… Конечно же, «о Великому» мне – как бы и не пристало доедать объедки, оставшиеся после трапезы нечисти невысокого разряда, вдобавок, своего собственного «движимого имущества», но голод не тётка. Усилием воли я потянул к себе остатки синего сияньица, и оно послушно в меня впиталось. И реально взбодрило меня, пусть и совсем немножко! Не пообедал, но словно персик съел. А если бы я в одно жало эту мару навернул, с Букач не делясь, то и вааще!.. Тем не менее, даже несмотря на затраченные колдовские усилия по апгрейду этой… Гали, Галя ее зовут… силы во мне колыхалось достаточно для исполнения сиюминутных желаний, так что я продолжил экспериментировать и желать.

Пусть все высохнет на ней! И это… ой, йо-о-о… да, пусть все высохнет, включая нижнее белье, и все это… от трусов и выше… и ниже… очистится от этой… этих… грязи; пусть, короче говоря, все будет как после качественной стирки, сушки и глажки!

Я попробовал как бы сызнова, с «чистого листа» посмотреть на спасенную мною тётеньку… Совсем другое дело! Красавицей-принцессой она все равно не обернулась, годы уже не те, стати природные не те… Зубки покажи!.. Мелковаты у нее собственные зубы, но все лучше, нежели гнилье вперемежку с коронками и пустыми лунками. Может, буфера ей потверже сделать, целлюлит и варикоз убрать? Наверняка ведь обременена всем этим. Н-на фиг, я ей не Дед Мороз! Хотя… коли уж спас, и если чего-то там могу… Варикоз-то я знаю – расширение вен, а природу целлюлита не знаю и как грудь подтягивать – тоже не в курсах. Чего-нибудь не то представлю сейчас… была бы при мне в планшете любвеобильная Дэви, она бы наверняка нашла в своих недрах, даже будучи за пределами Сети, толковую формулировку этих неровных подкожных жировых отложений… Вот что: я ей зрение поправлю, это проще, и… и… и… Ну, попробую. Я пожелал увидеть в ней причину, нейрохимическую, на уровне материального субстрата – тяги к алкоголю. Ах, она еще и курит!.. А… одна фигня… и причину курения. Это кстати говоря, оказалась некая субстанция, похожая на клубок темных нитей с темными же утолщениями, в голове и в позвоночнике… И я, стараясь действовать и мыслить предельно осторожно, пожелал, чтобы видоизмененные клетки приняли первозданный вид, не попорченный этими… не сформулировать, одним словом, как если бы они существовали в ней, не испытывая на себе воздействия алкоголя и табака. Во-от.

– О! Галя, ты часом наркотой не балуешься?

Нет, не балуется и даже никогда не пробовала, не считая случайных, единичных случаев таблеточного закида… Хоть что-то в плюс. Волосы… Нет уж, тут я пас, не знаю, как и чем их еще улучшить, чтобы не превратились ни в парик, ни в лобковую шерсть. Так, сумочки у нее нет.

– А деньги у тебя есть, Галя?

Этого она не знает, но привычным подсознанием предполагает, что денег у нее нет. И она права, если не считать мелочи в маленьком кармане джинсовых брюк. Зато у нее ключи лежат там же, в кармане побольше, значит, есть у нее жилье.

– Живешь одна, в коммуналке?

– Да.

– Гм… Надеюсь, не на Васильевском?

Нет, она живет на Большой Пушкарской, что на Петроградской стороне. Пошарил я рукою по собственным карманам… там, в планшетной сумке у меня скромная дежурная заначка рублей на триста пятьдесят, мне ее вполне хватит. А Галю мы озолотим… шестью тысячами тремястами рублями… В бумажнике больше нет. Мелочь не отдам, у нее своя имеется.

– Иди домой, Галя, метров двести как сомнамбула, а дальше – проснешься. Да, проснешься, и даже будешь помнить меня, твоего случайного корешка и собутыльника Севу… Но – смутно так, чтобы встретить на улице днем и не узнать, не припомнить. Понятно? Далее… дай сюда зажигалку и окурок… Ты теперь не пьешь и не куришь… матом можешь ругаться и дальше, если надо, а иначе, я боюсь и подозреваю, подхватишь немоту на всю оставшуюся жизнь. Кроме всех нечетких воспоминаний, в голове твоей гвоздем должна торчать яркая такая мысль: «Я начала новую жизнь!» Понятно? Юной красавицей тебе уже не стать, но мозги, печень и легкие подлечены, и только от тебя зависит, на что их израсходовать дальше. При должном усердии можешь еще разок спиться, я возражать не буду, ибо даже и не узнаю об этом. Не представляю, где ты работаешь, как воспитывалась, сколько книжек прочла, сколько раз рожала (тут я приврал: случайно зацепил из ее сознания: дочь двадцати одного года, живет отдельно), сколько метров жилплощади на тебя приходится… Да будет это секретом для меня! Дорогу пешком отсюда знаешь, помнишь?..

Вроде бы помнит: к Черной речке, через Ушаковский мост… Все правильно.

– Пошла прочь!

И Галя несколько деревянною походкой голливудского зомби послушно побрела в противоположную от меня сторону.

– Букач, могу я дать ей невидимость на время пути? От мар-шмар, от прочей нечисти, чтобы они ее не съели?

– Не ведаю, о Великий! Как ты пожелаешь, так оно и правда!

Повернул я голову к Букач, благо она рядом, на плече сидит, стряхнул ее на правое предплечье, как беркута, чтобы четче видно было: сидит или стоит на этих кошмарных псевдочеловеческих ножках, хоботок под подбородок поджат к раздутой шее, но я все равно угадываю зубы в ее ротовом отверстии, я помню эти острые зубы… А глаза у Букач темно-красные, смотрят не мигая на меня, и вроде как полны радости. Ну, а еще бы! Пожрала как просила и верхом на хозяине путешествует.

– Нет, я обязательно выучу тебя азбуке и компьютерной грамоте, буду устраивать и сам судить бои-диспуты между тобой и Дэви…

– Как повелишь, о Великий, я тебе всяко послужу! И-истово!

– Спасибо, дружок, я уже успел оценить масштабы твоего могучего ума и твоей высокой волшбы. К тому же, увы, не выйдет у нас ристалища: Дэви тебя не замечает, а ты ее. Молчи, молчи, это я больше с собою разговариваю. А ведь я, оказывается, знаю, куда иду!

– Как ты мудр, о Великий!

– Я ведь, кажется, попросил молчать? Иду я на Елагин остров, мимо Старой Деревни, очень уж меня туда тянет… и я догадываюсь, что этому причиной… И еще, это уже вопрос к тебе, крошка: почему этих тварей-марей так много по Питеру бродит? Этак они всех нас, людей, сожрут в обозримом будущем?

– Не ведаю, о Великий! Всех не сожрут, бо сытные-то ночи-то редки да коротки.

– Сытные? А, ты намекаешь на полнолуние? Но мне кажется, что как раз сегодня… хотя… Ну, ну, продолжай?

– Луна для сытости маловата, хоть круглая свети, хоть рогами. А только ночь сегодня сытная. Зимою совсем их не бывает, а летом они бывают. Но не каждое лето, через второе на пятое… В такие ночи кто посильнее из нечисти – преспособны прямо даже под небом, не в дому, не на кладбище, жрать людишек послабее. Не всех, а кто ослаб, вот.

– Санитары леса, понятно. А как ты оценишь ту синявку… ту женщину, что я встретил и отрезвил? Как она – все еще слаба?

– Не ведаю, о Великий! Покрепче стала, и ты ее защитой укрыл, небось, не позарятся мары-то!

– А ты, к примеру, могла бы съесть ее, или захотеть съесть?

– Как того повелишь, о Великий!

– А сама, своею волею, могла бы захотеть ее съесть? А, Букач? Я, по-моему, внятно спросил?

Засуетилась моя нечисть на моем плече, куда она опять взобралась, пятками топочет мелко-мелко, хоботок в пасть сунула и мургает глазенышами, а они багрово так отсвечивают, неуютно для человеского погляда… Мне даже искоса и вблизи – все это хорошо видно, и я уже научился понимать эти микродвижения: вопрос ее затруднил, и она боится «прогневать овеликого» своим ответом невпопад…

– Не гне… Я это… как прика… Маны-то мало, да вся невкусная, побитая… В голодную бы пору – да, о Великий, захотела бы…

– Ок, спасибо за ответ, теперь помолчи. И молча, пока необходимость в том не возникнет, будешь ехать у меня на плече, ибо нечего тебе в планшетке делать. Сиди, смотри, озирай окрестности, переваривай добытую в бою ману, почуешь важное – сообщай, не дожидаясь моего разрешения на разговор. Понятно?

– Да, о Великий, как ты добр!

Душевное неравновесие – вот что во мне поселилось! То я зол и раздражен, то я весел, то спокоен, как глиняный божок, то равнодушен, то трушу – и все эти эмоции меняются во мне, в душе моей, словно картинки-узоры в детском калейдоскопе, стремительно и как бы… непредсказуемо для меня самого… недостаточно мотивированно, что ли…