Я Колбасника убил
Шрифт:
Они меня схватили за шиворот, и я упал в грязь. Не думал, что они сзади нападут, все втроём. Схватили, значит, и тащат. Думаю, сейчас затащат меня в кусты и побьют. А до субботы – всего два дня осталось, синяки до субботы не пройдут.
Нельзя, чтобы меня побили, никак. А то мама плакать будет, и от Гальги влетит по первое число.
Я задумался, что делать – а кусты уже близко. Уже у забора маячат.
И тогда я заорал.
Я так никогда ещё не орал, ни разу в жизни. Даже когда мне лоб в хирургической зашивали.
– Помогите, –
– Замолчи, – говорит Быдко, – а то ща ка…
– На помощь! Пожар! Горим!
Это меня Гальга научила. На пожар, говорит, быстрей всего люди сбегаются.
– Заткнись, кому сказал, – шипит Быдко.
А я ещё громче:
– Огонь! Пожар! Граждане, давай сюда!
Тут, конечно, все во двор высыпали. Зинаида Георгиевна впереди бежит, с вёдрами, только они у неё пустые.
Ну, детдомовцы глянули на это дело – и дёру дали.
Я встал, штаны отряхнул и жду, когда народ подбежит.
– Где пожар? Что горит? – Зинаида Георгиевна у меня спрашивает. – Покровский, отвечай немедленно!
Хотел я ей сказать, что это Быдко орал – но потом передумал. Быдко за такие дела из нашего детского сада сразу выгонят.
– Зинаида Георгиевна, – говорю, – это была ложная тревога.
– Как это – ложная? – она даже за сердце схватилась.
– Мне показалось. Думал, пожар, а это собаки кошку загнали на дерево. Видите?
– Какие ещё собаки? Что ты мне зубы заговариваешь?
– Извините, Зинаида Георгиевна, я сегодня дежурный. Мне на дежурство пора, – и пошёл себе спокойно на дежурство.
Эдька там уже картошку мыл.
В пятницу мы опять сбежали с Эдькой в госпиталь. У нас в апреле открыли тыловой госпиталь на улице Сизова. Раньше там был клуб железнодорожников, а теперь туда привозят раненых солдат с фронта – на долечивание. Есть-то охота всё время, а они нас кормят. Хлеб дают, кусковой сахар, картошку. Иногда выносят молоко.
Мы у них недавно выступали с концертом, показывали самодеятельность. Детдомовских заставили танец разучить, а мы пели песню «Нас в бой ведёт товарищ Сталин».
Мой личный друг – дядя Сергей Иващенко. Он пехотинец, вернее уже бывший. Пять вражеских танков подорвал собственными руками, у него есть медали. Я видел один раз, когда их для газеты приехали фотографировать. Одна даже «За отвагу». Он раньше жил в деревне, в Белоруссии. У него немцы убили всю семью и дом сожгли. У дяди Сергея Иващенко раньше была семья – жена и сын, как я.
У него одна нога, хотя под халатом это не очень заметно. Только штанина выглядывает на булавке, ходит он на костылях.
Говорит:
– Хорошие вы пацаны, Олежек и Эдька. Люди что надо.
– Откуда вы знаете? – спрашиваю.
Просто я сам пока не знаю, хороший я или какой? Вот Эдька – хороший, понятное дело. А я какой? Дядя Сергей Иващенко меня только четыре раза видел, не считая концерта.
– Знаю и всё, – говорит.
– А как? –
я не отстаю.Мне просто интересно стало, правда.
– Вот вырастешь, поживёшь с моё и поймёшь. Чего я буду рассказывать.
– Расскажите лучше про «Тигров», – поддакивает Эдька.
«Тигры» – новые немецкие танки. Дядя Сергей Иващенко их под Ленинградом гранатами взрывал и сразу после этого к нам попал, в госпиталь.
Он хмурится:
– Рассказывал уже.
– А в атаку идти не страшно? – Эдька не отстает.
– Страшно, да не очень, непонятно отвечает дядя Сергей. – Назад куда страшней улепётывать. На задах-то – заградительный отряд. Есть тут у нас один, с фашистской пулей в спине – лежит, прохлаждается.
Предатель, мы сразу понимаем.
– Война кончится, я к своим поеду, на пепелище.
Дядя Сергей Иващенко вынимает из-за пазухи хлеб.
– Нате, ребятки. Жуйте на здоровье.
Горбушка моя любимая.
Мы делим её пополам и съедаем.
В субботу я чуть с Коробкой не подрался. Вернее, почти подрался. Возле умывальника стою – у нас умывальники такие длинные – на своём месте, главное, стою – а он вдруг берёт и толкается. Я у него спрашиваю:
– Коробка, ты что?
А он опять толкается.
Ну, я его тоже пихнул – легонько, в грудь. А он – меня. А я его тогда за лямку от штанов схватил и дёрнул – и она оторвалась. Коробка вдруг как заорёт:
– Фашист! Фашист!
Я обалдел. А Коробка заплакал. Тут, конечно, Зинаида Георгиевна прибежала, надавала нам подзатыльников и поставила в угол. Меня в один, Коробку – в другой. Он стоит в своём углу и шепчет:
– Фашист, фашист.
Чудной.
Им недавно похоронка пришла на отца. Он с тех пор такой, раньше-то обычный был, как все.
После ужина за мной пришла мама. Не Гальга – мама! Я так соскучился, что чуть не умер.
– Соскучился? – мама спрашивает, и я киваю.
Мама обнимает меня крепко-крепко и нюхает в макушку. Она у меня почти лысая. Меня дядя Миша машинкой стрижёт, под бокс.
– Завтра пойдём в баню, – говорит мама. – Завтра женский день.
Мы идём по улице, солнце красное светит, телеги едут, воробьи летят. Мама улыбается и рассказывает, что Гальге, оказывается, достали угля.
– На целый месяц, представляешь! Живём?
– Живём!
Я взял маму за руку и крепко её держу. А другой – вынимаю из-за пазухи шоколадку.
– Это тебе, – говорю.
Мама смотрит на шоколадку и пугается.
– Ты что?
– Что?
– Ты зачем? – спрашивает.
– Мама, – говорю, – не волнуйся, это шоколадка от наших зарубежных друзей. Нам подарили на празднике. Ты такую никогда не пробовала, а нам почти каждый день теперь такие дарят. Ты ешь. Налетай!
Но мама почему-то заплакала. Не стала есть шоколадку, как я ни расписывал, какая она вкусная.