Я, которой не было

— Время еще есть.

Эмма сцепила пальцы на левом колене.

— Я знаю. Две минуты.

— Да, — ответил Сверкер. — Две минуты.

— Вам тяжело, — сказала Эмма. — Когда-нибудь вам придется в этом признаться.

Он закрыл глаза, девушка в баре обернулась. Вид испуганный.

— Шампанского? — предложил он.

— Thank you.

Он улыбнулся. Сеньк ю. Русская, значит. Тем лучше. Русских у него еще не было.

боковая дорога

Взгляд мельком в зеркало заднего вида. Он там по-прежнему, всего в сотне метров. В свете фонарей белый «рено» кажется грязно-желтым.

А забавно получается. У меня на хвосте — священник-расстрига.

Чего ему надо?

Я выехала не сразу. Едва открыв дверь машины, вдруг спохватилась, что в хестерумском доме нет никакой еды. Придется снова идти на заправку хотя бы за кофе, хлебом и соком на завтрак. Я глянула через плечо: Святоша по-прежнему сидит в кафе, никаких признаков, что он намерен меня преследовать, так что, захлопнув машину, я побежала под дождем к стеклянным дверям, схватила все необходимое и расплатилась.

Когда я вернулась, он стоял у моей машины. Дожидался.

— Евангелие от Луки, — произнес он. — Грешница умастила ноги Иисусу и получила прощение.

Протиснувшись мимо него, я открыла машину и закинула внутрь пластиковый пакет с покупками. Тот соскользнул с пассажирского сиденья на пол.

— И что?

— Я рассказывал это моим конфирмантам.

— А-а.

— Ее простили за то, что она возлюбила много. Но кому мало прощается, тот мало любит.

— Как-то все навыворот.

— В смысле?

— Должно быть наоборот. Кто мало любит, тому и мало прощается. Отсутствие прощения следует из отсутствия любви. Ты сам-то уверен, что понимаешь этот библейский стих?

Святоша скрестил руки.

— Есть много толкований. Это — лютеранское. А твое понимание скорее католическое.

— Что делать!

Я уселась за руль, включила зажигание, заворчал мотор.

— Ну, пока, может, еще увидимся, — сказал Святоша.

— Возможно.

Я захлопнула дверь.

С тех пор он и едет в сотне метров от меня, увеличивая скорость, когда я увеличиваю скорость, и сбрасывает ее одновременно со мной. Глупость. Наверняка глупость. Если только он не вспомнил о паре-тройке газетных заголовков. Уж кто-кто, а я знаю о воздействии заголовков на читателей. Не всегда благоприятном.

Я мелькала в этих заголовках трижды. Когда меня поймали. Когда взяли под стражу. И когда вынесли приговор. У меня в этих заголовках было три имени. Жена-мстительница. Шеф-редактор. Мари Сундин. Фотографии шли в той же последовательности, с каждым разом делаясь все откровеннее. Вначале снимок на паспорт с черным прямоугольником вместо глаз, потом фото к постановлению о взятии под стражу, где у меня платок надвинут на глаза, и наконец — мой улыбающийся фотопортрет из редакционного кабинета. После оглашения приговора фотографии сошли на нет. Я перестала быть новостью и сподобилась лишь пары столбцов. Катрин улыбалась. Видишь! Все уже забыто. Через шесть лет никто ничего не вспомнит.

Шесть лет. Даже сами слова эти непостижимы. Первую ночь в Хинсеберге я попыталась отсчитать это время — сидя по-турецки на узкой койке, проматывала назад шесть лет, ища ту, кем я была, чтобы понять, кем стану. Но находила лишь какие-то клочки и обрывки, разрозненные кусочки пазла, не стыкующиеся с другими. Я вспомнила, что шесть лет назад у меня были белые босоножки на каблуках и как их тонкие ремешки врезались в ноги. Едва придя домой с работы, я сбрасывала их в холле и чесала эти красные полоски. Кафельный пол приятно холодил пятки. Сверкера не было дома. Сверкера не было дома практически никогда.

Год спустя у меня случился девятый выкидыш. Это была кровавая история, так что я с месяц ходила с двойными прокладками. Голова кружилась отчаянно, по утрам приходилось держаться за стенку, чтобы добрести до ванной. Я была очень бледная, но это мне шло. На самом деле, говорил Сверкер, я просто красавица. В сентябре мы сняли дом в Тоскане. И по вечерам сидели под черным звездным небом и пили красное вино. Двигались мы неспешно, говорили редко, но смотрели друг на друга практически без злобы и подозрения. Мы были почти счастливы.

За год до этого ушел на пенсию Хамрин, мой прежний гинеколог, и теперь я пришла к новой врачихе. Еве Андерссон. Имя и фамилия ей шли — такие же безликие, как сама эта бесцветная женщина по ту сторону письменного стола, что листала мою историю болезни своими толстыми короткими пальцами и смотрела на меня, наморщив лоб.

— А что вы думаете об искусственном оплодотворении? — спросила я и сама удивилась. Я ведь уже сдалась, так зачем теперь кого-то из себя строить?

— Нет, — отвечала Ева Андерссон. — Не вижу большого смысла. Ведь механизм зачатия работает. Проблема не в этом.

— А в чем?

Она вздохнула.

— Точно не знаю, но могу предположить, что тут что-то иммунное.

— Как — иммунное?

Она торопливо улыбнулась, показав щель между передними зубами.

— Да ведь удивительно, что дети вообще получаются. Что тело женщины не отторгает их, как пересаженный орган. Особенно мальчиков. Обычно работает специальный механизм, защищающий плод от агрессии материнской иммунной системы, но если механизм дает какой-то сбой, то выкидыш следует за выкидышем.

Почувствовав, как меня прошибает пот, я провела рукой под носом.

— Так это моя вина? Это я отторгаю детей?

Она покачала головой.

— Нет, все не так просто. Возможно, все вышло бы с другим мужчиной. Совсем другим.

— В каком смысле?

Она оторвала взгляд от бумаг.

— Вы с мужем, наверное, слишком похожи. В иммунологическом отношении. Возможно, потому-то ничего и не получается. Вы ведь уже не девочка — понимаете?

В тот вечер мы со Сверкером молча пили пиво на кухне, и я наконец открыла рот, чтобы рассказать, и тут же его закрыла. Этого он узнать не должен. Никогда.

Год спустя я съездила в Индию. Одна. Собственно говоря, я должна была освещать масштабную конференцию по проблемам окружающей среды, но сходила я туда только раз. Остальное время лежала у себя в номере и смотрела в потолок. Трижды в день в дверь стучал дежурный по этажу и задавал два вопроса: You not well? You want food? [53] Когда я вернулась, врач на работе выписал мне антидепрессанты, но я прекратила их принимать, когда Сверкер сказал, что я стала толстая и равнодушная. Я не хотела быть толстой и равнодушной. Мне хотелось быть худенькой и красивой, страстной и талантливой, щедрой и уверенной в себе.

53

Вы плохо себя чувствуете? Вы хотите есть? (искаж. англ.)