Я, Мона Лиза

XXXVII

Дзалумме не удалось услышать весь разговор между отцом и Джулиано, но она узнала достаточно: отец отверг предложенные ему земли и десять тысяч флоринов. Когда Джулиано поинтересовался, какое предложение будет принято и чем он может доказать искренность своих намерений, отец ответил:

— Знаете, мессер Джулиано, я ведь последователь фра Джироламо.

— Знаю, — кивнул Джулиано.

— Тогда вы понимаете причины отказа, и почему я никогда не изменю своего мнения по этому вопросу. — С этими словами отец поднялся и объявил, что разговор окончен.

— Но, — призналась мне Дзалумма, — я видела глаза мессера Джулиано, видела, как он стиснул зубы. Он совсем как его дядя. Он ни за что не сдастся, ни за что.

Всю весну и лето во мне жила надежда. Я была уверена, что снова получу от Джулиано весточку.

Эта уверенность была такой сильной, что, когда троюродные братья Пьеро, жаждущие получить награду от Франции, состряпали заговор против правителя Флоренции, я сказала себе, что это самое худшее, что только может случиться. Когда Пьеро, решивший избежать ошибки отца, жестоко расправившегося с семейством Пацци, заточил заговорщиков под домашний арест, чтобы утихомирились все клеветники, я испытала огромное облегчение. Ему удалось избежать кризиса — значит, люди теперь перестанут критиковать каждый шаг Пьеро.

Но Флоренция отличалась пугающим непостоянством. В конце концов, именно этот город когда-то изгнал и Петрарку и Данте, а затем объявил их своими величайшими сыновьями. Пьеро заклеймили как никчемного слабака.

В компании отца и графа Пико, который с каждым днем таял как свеча, я слушала пасхальную проповедь Савонаролы. В ней он заявил, что передал слова Всевышнего, как мог, и что эта проповедь будет последней, пока Господь вновь не призовет его подняться на кафедру. Мне понадобилась вся моя решимость, чтобы удержать радостную улыбку.

— Спешите укрыться в ковчеге Господа, — вещал проповедник. — Ной приглашает вас сегодня, двери открыты нараспашку, но наступит час, когда они закроются, и многие пожалеют, что сразу не вошли.

Я не собиралась ни входить куда-то, ни сожалеть. Я ликовала, что наконец-то избавилась от безумных заявлений фра Джироламо. По-прежнему дважды в день я посещала мессу в сопровождении Дзалуммы и отца, но, к счастью, без елейного Пико. Мы ходили в церковь Санто-Спирито, где была похоронена моя мать, где воспоминания о ней дарили мне покой, где Всевышний был справедливым и любящим божеством, более заинтересованным в спасении душ и утешении болящих, чем в наказании грешников.

Мне не нужен был Бог, чтобы мучиться, мое собственное сердце доставляло мучения. Однажды вечером после ужина, запершись у себя в комнате, я взяла в руку перо матери и написала одну-единственную строку. Подписав послание, я тщательно сложила бумагу и запечатала красным воском. После этого протянула письмо Дзалумме.

Она стояла, сложив руки на груди. Вид у нее был устрашающий. Непослушные черные локоны, обрамлявшие пышным ореолом лицо, отбрасывали при свете свечи зловещую тень.

— Теперь все гораздо сложнее, — сказала она. — Твой отец глаз с меня не спускает.

— Значит, во дворец Медичи может пойти кто-то другой. Мне все равно, как ты передашь письмо. Просто передай.

— Сначала ты должна сказать мне, что в нем. Будь на ее месте другая рабыня, а не Дзалумма, которая так заботливо ухаживала за моей мамой во время ее болезни и стояла рядом со мною у ее смертного одра, я бы сразу напомнила ей, что она проявляет непростительно опасную для рабыни дерзость. Но я лишь покорно вздохнула и произнесла те несколько слов, из-за которых не спала уже много ночей.

— Дай только знак — и я приду к тебе.

Это было не просто скандально, это было чудовищно. Без отцовского согласия не мог состояться ни один настоящий брак. Я рисковала заслужить неодобрение не только всего общества, но и самого Джулиано.

Я сидела и настороженно ждала отповеди.

Ее не последовало. Дзалумма долго смотрела на меня, а потом тихо, но весьма решительно заявила:

— Само собой разумеется, я пойду с тобой.

Потом она взяла письмо и сунула его за пазуху. Я потянулась и пожала ее руку. Мы не улыбались, слишком серьезным делом оказался наш заговор. Если отец впоследствии откажется признать мой совершившийся брак, то я буду считаться просто любовницей.

«Моя дорогая Лиза!

Твое письмо так тронуло меня, что я заплакал. То, что ты ради меня готова пойти на риск вызвать у окружающих неодобрение, заставляет меня стремиться стать мужчиной, достойным тебя.

Но я не могу позволить тебе прийти ко мне сейчас.

Не думай ни одной секунды, что я когда-нибудь откажусь от тебя или нашей любви. Все мои мысли только о тебе. Но ты должна сознавать, что даже простое письмо ко мне ставит тебя под угрозу. И это волнует меня больше, чем разлука, которую мы вы нуждены терпеть.

Ты, несомненно, знаешь о попытке наших братьев Лоренцо и Джованни свергнуть Пьеро. С тех пор наше положение совсем ухудшилось. Не далее как сегодня Пьеро получил письмо от наших послов в Лионе. Карл выслал их, и сейчас они возвращаются в Тоскану. Наши банкиры также изгнаны.

Тебе, наверное, хочется спросить, не угасла ли моя любовь. Никогда! Но мне невыносимо видеть, как ты рискуешь собой. Наберись терпения, любимая. Пусть пройдет время, пусть уляжется конфликт с королем Карлом. Дай мне также время придумать, как уговорить твоего отца. Я не могу просить тебя прийти ко мне при таком несчастливом стечении обстоятельств, хотя в то же время меня глубоко тронула твоя готовность так поступить. Ты сильная женщина. Мой отец очень бы гордился такой невесткой.

Как только я буду, уверен в своей безопасности, я тотчас же пришлю за тобой.

А до тех пор остаюсь твоим верным

Джулиано».

Я не ответила на его письмо, не могла ответить. Что толку было писать о моей боли, разочаровании и даже гневе на него за то, что он тут же не позвал меня к себе? И вообще, какое отношение имела политика к нашей любви?

Конец лета прошел ужасно. Дни стояли душные. По реке Арно плыли стаи мертвых рыб, сверкая серебристой чешуей на солнце, запах гнили пропитал весь город. Это запах смерти, заявляли верующие, смерти, марширующей на юг через Альпы. Несмотря на молчание проповедника, все больше и больше горожан, даже представителей знати, проникались его учением и отказывались от красивых нарядов. По улицам ходили люди, одетые только в черное или темно-серое, синее или коричневое, и нигде нельзя было встретить других красок — ни ярких оттенков голубого, зеленого и красного, ни жизнерадостного оранжевого, ни насыщенного алого.

«Ступайте в ковчег… Cito! Cito!»

Страх охватил все общество. Растерявшись без Савонаролы, который рассказывал, что думает Господь, люди испуганно перешептывались о знаках и знамениях: о том, что над Ареццо в небе проплыли облака в виде всадников, занесших над головами мечи; о монахине в Санта-Мария Новелла, которую во время мессы посетило видение — огненно-красный бык бодал церковные стены; об ужасной буре, случившейся в Пулье, когда черноту разрывали ослепительные молнии, осветившие не одно, а сразу три солнца, зависшие в небе.