Я не тормоз
Шрифт:
Но я отвлёкся. В общем, реально в три секунды — шлёп!
— Лёва, смотри!
Я складывал и складывал, а Лёва смотрел открыв рот, молча. Потом стал доставать мне из шкафа всё. Я сложил все футболки, свои и Лёвкины. А Лёвка умудрился целой стопкой в шкаф затолкать, не разрушив моей красоты и архитектуры. Вернее, сначала разрушив; но мне-то что! Три секунды на штуку, и готово! Даже жалко, что все футболки и свитера так быстро закончились.
— Игнат. Что это? — спросила мама. То есть она Лёвкины вещи убирала и увидела архитектуру эту, у нас общий шкаф. А чего, нечего в мои вещи смотреть!
— Это
Показал. Она восхитилась.
Хотя вообще мне неприятно было, что она увидела эти мои сложенные вещи. Сейчас скажет: о, наконец-то! Ты бы ещё видео нашёл, как ботинки мыть!
— А в этом твоём интернете нет видео, как ботинки мыть?
У-у-у-у. Как можно быть такой предсказуемой, она же художник! А потом ещё вечером и говорит:
— Может, испечь чего? К тебе же девушка придёт, да, Игнат?
Я чуть не вывалил все эти вещи из шкафа обратно. Ну, я понимаю, абстрактные взрослые. Они — это понятно. Но моя мама! Она же не все! Почему она тоже так плоско мыслит! Убрался — значит, девушка придёт. Не понимают, что у человека могут быть гораздо более интересные вещи в жизни!
— Селезёнка, селезёнка, селе-селезё, лезё! — поёт Лёвка.
— Мам, знаешь, где у человека селезёнка?
Не знает. А ещё взрослый человек, художник!
А потом приехал папа. И купил машину. Я и не знал, что он умеет водить. И он стал меня возить в школу, и из школы, и в художку. То есть вообще везде, как шофёр. И сказал ещё, что как гипс снимут, он меня научит водить. А я не знаю — хочу или нет. Машина круто, конечно. Но мне так хочется ногами уже ходить, бегать!
На Новый год мне сняли гипс, но на ногу наступить ещё было нельзя. И папа увёз нас в Финляндию на неделю. Мы там жили в маленьком домике на берегу озера. И вокруг — никого. Мама с Лёвкой ходили на лыжах (Лёвка неожиданно круто научился на лыжах, сразу поехал). А папа сидел дома и работал. А я тоже сидел и смотрел в окно, на это огромное озеро заледеневшее. И впервые в жизни мне никуда больше не хотелось, так бы сидел и сидел. Ну и труба, конечно. Труба это вещь. Они втроём уходили, а я занимался. А то когда они дома — невыносимо, говорят. Надо потише научиться. А тихо на ней сложно как раз. Если сильно — то сразу какой-никакой, но звук. А подуешь тихо — не берётся, сплошное шипение.
Но вообще мне нравилось и без трубы. Такая совсем-совсем тишина. Сидишь, слушаешь её. Я, кажется, начал понимать, чему хотела научить меня Шолпан.
Он читает и смеётся. Что это?
Мой блокнот. Мне хочется его ударить.
— Это что, твои стихи? — спрашивает он.
— Что ты смеёшься? — спрашиваю я в ответ. Очень тихо спрашиваю. Он меня знает 13 лет. Должен понимать, что это моя ярость. И нельзя шутить с этим.
— Ну, вот это — хаски в консерватории… Извини, ты это всерьёз, что ли?
Я молчу.
— Я и не знал, что ты пишешь стихи, — говорит он примирительно.
— Я не пишу стихов, — отвечаю я. — Я стихов не люблю и не понимаю.
— А… это тогда что?
— Я не знаю, — и это совершенно честно. Я правда не знаю.
— Но это же твоё?
— Да, — отвечаю я. Потом забираю у него блокнот. Он
держит крепко, но я прямо выдираю из рук, и он сдаётся. Я прав. Это моё.— Извини, — вдруг говорит он виновато.
И вдруг, в эту секунду, я перестаю чувствовать злость.
— Я никогда не писал стихов, — говорит он вдруг очень серьёзно, — не умел. А хотел. И вдруг ты… Завидую даже. Извини, я не знал, что это тайна.
— Это не тайна, — говорю я. И зачем-то добавляю почти шёпотом: — и это не стихи.
Минус двадцать.
— Ты с ума сошёл! — говорит мама. — Нашёл время! Заморозишь детей!
Это она не мне говорит, а папе. А он отвечает:
— Минус двадцать — это ерунда. Оправдание.
Я же говорю, он полярник. Полярник-любитель. Тащит нас гулять.
То есть Лёвка сам пойдёт, а меня реально придётся тащить ведь. Но он решил. Спорить бесполезно. Я, кстати, рад. Три дня дома, невыносимо.
Заварил чай в термосе. Крепкий, с сахаром. Ногу мне одеялом замотали, обувь пока нельзя надеть.
— Подождите, я с вами, — говорит мама, и, вздыхая, натягивает лыжные штаны.
Мы спускаемся в лифте, и папа на плече несёт меня вниз по ступенькам, чтобы быстрее.
И вдруг мы видим их. Дворников.
Они сидят в нашем подъезде под лестницей. У батареи. Молча сидят. Как замёрзшие большие птицы. Без крыльев. Совершенно закоченевшие. Они греются тут, в холодном подъезде. И мне как-то жутко от того, что они молчат. Будто нет сил на разговоры. Люди из южных стран, как же им тут холодно!
Папа аккуратно ставит меня на пол, на здоровую ногу.
— Здравствуйте, — говорит он этим людям. Двое поднимают головы, кивают. Остальные так и сидят.
— Ассалому аллейкум, — говорит папа. И добавляет несколько слов на чужом языке.
Головы поднимают все, заулыбались. Ой, молодые совсем; а я думал — старики…
Папа достаёт из рюкзака термос.
— Оставите пустой здесь, — говорит он по-русски.
— Спасибо, — отвечает самый маленький, бородатый. — Какой квартира? Принесём.
Папа отвечает им. Они наливают чай в крышку, идёт пар. Передают друг другу, пока не пьют, просто смотрят на пар, улыбаются. Заговорили тихонько, отмерли.
Мы молча выходим на улицу. Мы идём гулять. Да, я с костылём, но это пройдёт. И я буду ходить, где захочу. А они?…
— Может, новый чай надо нам сделать? — спрашивает мама.
— Ладно, — говорит папа, — зайдём в этот ваш с Лёвкой «Макдональдс».
Лёвка подпрыгивает чуть не на высоту своего роста.
— Это какой язык был?
— Узбекский, — отвечает он.
— Откуда ты знаешь его?… И как ты понял, что они узбеки?…
— Обижаешь, сын. Антрополог я или кто. Языка я не знаю, конечно, но пару слов на многих могу сказать.
И не так-то и холодно эти минус двадцать. Когда ты не голодный и дома тепло.
В школу меня папа привозит, а там я сам скачу с костылём по лестницам, вверх легко; но и вниз научился. А наши мне иногда помогают рюкзак носить.
Мы стоим втроём, с Яшей и Костиком, и чего-то так это смешно. Я вишу на своём костыле, научился так ловко стоять и немного качаться на нём Яшка рассказывает, и мы хохочем.