Я останусь

— Может в церковь сходить, — выдыхаю задумчиво. Рука на животе каменеет и он сам весь словно в статую превращается: затихает, а сердце ухает в груди так, что я спиной ощущаю его бешеный ритм. Так и до инфаркта недалеко. Что же ты делаешь, бестолочь? Ведь только недавно чуть на тот свет не отправился. И тут же криво усмехаюсь. Он снова втоптал меня в грязь, а я беспокоюсь о его здоровье. Дура. Какая же я неисправимая дура.

— Зачем? — спрашивает хрипло. И от его голоса, сорванного, как у загнанного зверя, смотрящего в черное дуло ружья, что-то сжимается внутри. Закусываю губу, радуясь, что он не видит моего лица, некрасивых слез, катящихся по щекам.

— Исповедаться, — на выдохе, давясь слезами. — Может, отпустит… — я не могу подобрать слов, чтобы договорить то, что не стоило говорить совсем. — Меня от тебя.

Игорь все понимает, будто давно научился читать мои мысли. А может и научился, кто ж его разберет.

— Вряд ли, — и вздох: то ли облегчения, то ли разочарования. — Ты вляпалась в меня, Марусечка, крепко и на всю жизнь. А я в тебя, — почти шепотом.

И сердце — сердце?! — срывается в галоп от таких простых и нужных как воздух слов. От слов, которые я как дура мечтала услышать от него все эти пять месяцев. Не набившее оскомину «люблю», давно потерявшее смысл. И сказанное совсем другой. А вот это…то, что ценнее любого признания. То, что и есть подлинным откровением. То, где настоящий Игорь Грозовский. Только мой. И закрыть глаза, представить, что так и есть. Что этот мужчина, рвано дышащий за моей спиной, принадлежит только мне. Весь: от пяток до кончиков души. Что мне больше не нужно его ни с кем делить. Вообразить хотя бы на мгновение, что я ничего не знаю. Что я ничего не слышала там, в квартире. Что я…

— Ты же боишься высоты, — хрипло куда-то в макушку. Горячие пальцы его гладят мой живот. И от его прикосновений простые мурашки по телу галопом, а внутри разливается огонь, грозящий сжечь дотла, если он и дальше будет так гладить…нежно и невинно.

— Больше нет, — я больше ничего не боюсь, даже потерять тебя. Потому что ты никогда не был моим. И не будешь. А все, что сейчас…наша близость, наш разговор, эти прикосновения, — все чужое, ворованное. И больно. Невыносимо. Но я молчу, закусив губу.

— Нет? — недоверчиво.

Но голос подводит, и я лишь отрицательно качаю головой.

— Тогда поехали.

Спросить куда я не успеваю. Да и не хочу, собственно. Пусть этот день будет его…для него. Еще один ворованный кусок счастья. Пусть так. Я перетерплю. Выживу снова.

А он привозит меня на скалистый берег с отвесными обрывами, у подножия которых беснуется море. На самом краю белой колонной взмывает маяк. И гром раскатисто смеется над нами.

Старый смотритель ничего не говорит, открывает железную дверь, пропуская внутрь. Твердая горячая ладонь не выпускает моей руки. А я не отрываю глаз от переплетенных пальцев: его смуглых и своих бледных, тонких. И щемящее чувство дежавю колет иголкой.

Мы поднимаемся вверх по винтовой лестнице с окнами, пропускающими блеклый свет сумерек. Молча, слушая лишь собственные шаги. У металлической двери останавливаемся. Игорь открывает ее, и мы оказываемся в тесной комнатке с низким потолком, небольшим столом и круглым иллюминатором. Несколько шагов, новая дверь и вот мы стоим на круглом балконе, опоясывающем маяк.

И в этот самый момент над линией горизонта вспыхивает ослепительный зигзаг молнии. Он расчерчивает распухшее тучами небо и рыжим всполохом стекает во взволнованное море. А следом – еще один, ветвистый, белоснежный. И снова – объятия с черным вздыбленным морем. И урчание грома лучшим другом.

Я замираю, не сводя глаз с чуда, разворачивающегося вокруг. Вцепившись в перила ограды с шальной улыбкой на губах. И все внутри рвется навстречу раскаленным вспышкам. Распахнуть руки и отдаться теплому ветру, обнимающему и ласкающему. И желание такое сладкое, притягательное. Но сильные руки поперек живота держат крепко, прижимают к мужской груди, в которой громко стучит сильное сердце. И я разворачиваюсь в его руках, заглядываю в рыжие смеющиеся глаза и…

— Все для тебя, девочка моя, — шепот, но такой громкий во внезапной тишине. И сердце, разбитое вдребезги его «люблю», подарованное другой, собирается из осколков где-то у горла, застревает колючим комком. Он помнит. Он все помнит…

— Хороший мой, — легкое прикосновение пальцев к щеке. Он перехватывает запястье и трется о мою ладонь. И так много хочется сказать, но комок в горле мешает. И тишина вокруг нарушается лишь тихим шелестом ветра и шорохом волн далеко внизу. И нашим дыханием, одним на двоих.

— Нравится?

Я лишь киваю, чувствуя, как закипают слезы на глазах. А он довольно улыбается и трется щекой об ладонь, едва не урча от удовольствия. А я не могу больше. И плевать, что снова будет больно. Сейчас, на этом чертовом маяке, под самым небом есть только я и он. И сейчас он принадлежит мне. И…

Поцелуй безумно нежный и долгий. На его губах соленые брызги моря, в его медовых глазах – отражение разлапистых молний, в его прикосновениях – жажда и благодарность. А вокруг гроза прошивает черное небо зигзагами молний, рокочущим смехом пенит море. И глаз маяка вспыхивает ослепительным светом.

Я смеюсь, уткнувшись в затянутое футболкой плечо. А Игорь утягивает меня вниз. Дождь обрушивается на нас у машины. Теплый, с крупными каплями, барабанящими по капоту джипа. Игорь торопит, распахивает передо мной дверцу машину. А я смотрю на него, промокшего до нитки, вздрагивающего от каждого всполоха, и вдруг понимаю. Он боится грозы. И я смотрю потрясенно. Наверное, все отражается на моем лице, потому что он, дрогнув от звенящего раската, спрашивает вдруг обеспокоенно:

— Что?!

И, кажется, готов прямо сейчас спасать меня от всех напастей. Но нет, лишь кажется. Снова разыгралось глупое воображение.

— Ты боишься грозы? — прямо, все еще сомневаясь.

Он лишь кивает хмуро. А потом мы мчимся по пустынному шоссе, объятые ливнем и алым грозовым небом. Игорь напряжен, сосредоточенно следит за дорогой. А я не могу не любоваться его красивым профилем: острые скулы, идеальный нос, разлет черных бровей, прищуренный взгляд. И пальцы, сильные, красивые, сжимающие руль.

— Не смотри на меня так, — не отвлекаясь от дороги. — А то разобьемся к чертям, а я, знаешь ли, еще жить хочу. С тобой.

Боль режет по залатанному сердцу. Я закусываю губу, отворачиваюсь к окну, стараясь не думать. Не принимать его слова. Не вникать в них. Нельзя. Будет еще больнее. Я знаю наверняка. Поэтому я включаю магнитолу на первой попавшейся радиоволне, где какая-то певичка откровенно фальшивит о морях и океанах. Так легче не думать.

Но когда захлопывается входная дверь его квартиры – все теряет смысл. Слова, мысли, его жена, моя грядущая свадьба – все неважно. Только мы, спешащие любить друг друга так, словно в последний раз. Словно он чувствует, что этот раз и вправду последний. А в спальне останавливается и неожиданно становится упоительно нежным. Он томит и сводит с ума прикосновениями – пальцев, губ, языка. Доводит до беспомощных и тихих «пожалуйста». И входит мучительно медленно, не позволяя самой…первой… И так же мучительно медленно подводит к самой грани и легко, одним движением отпускает. И возвращает обратно нежными поглаживаниями, хриплым «моя». А потом начинает снова…

Он засыпает первый, сграбастав меня в охапку и уткнувшись носом во влажные после душа волосы. А я лежу спиной к нему, до крови закусив сгиб указательного пальца и мысленно уговариваю себя не плакать. Не позволить эмоциям брать верх. Не сейчас. Потом, когда я буду далеко от него. Потом наревусь вволю. А сейчас дождаться, пока выровняется его дыхание. Пока тело расслабится, полностью отдавшись сну. Аккуратно выбраться из его рук: таких нежных, горячих, сильных. Мотнула головой. Не думать! Наспех нахожу свои вещи, одеваюсь. От напряжения пот катится по спине. И хочется выть от боли, скрутившей внутренности, выжигающей душу.