Я отвечаю за все
Шрифт:
— Ты знаешь — нет! — сказал он, сам удивляясь. — Эти штуки, видимо, нам, облучаемым, и надо давать, а никакое не мясо…
— Но Федор Федорович…
— Если ты мне будешь перечить, я тебя поставлю в угол, — сказал Устименко. — Облучают меня, а не Щукина.
— Когда конец? — спросила она.
— А сегодня. С товарищеским приветом.
— Ей-богу?
— Честное-перечестное. Отработал старичок свое.
Он встал из-за стола, сделав вид, что не заметил блинчиков, и закурил папиросу. Варвара налила ему чай.
— Сегодня я ходила в милицию к самому товарищу Любезнову, —
— А если Вера Николаевна отказывается?
— Тогда я пропишусь у папы и буду жить у тебя как продажная женщина. А ты подаришь мне диадему и колье. И жемчуга. И еще… как это…
— Отрез? — спросил он.
— Горностай, вот что, — сказала она. — И ложись, иначе опять будет путаться картина. Тебе надо лежать.
Устименко покорно лег на диван.
— Картина путается главным образом из-за тебя, — с быстрой усмешкой сказал он. — И ты это отлично знаешь.
— Не по моей вине, — ответила она, собирая со стола посуду. — Так как же с диадемой? Купишь?
— А почем они нынче?
— По деньгам, — ответила Варвара из передней.
— Возьми из кармана, я получку получил…
Она вернулась — принесла ему воды с содой. Он лежал, задрав ноги на диванный валик, дымил папиросой, пускал кольца, думал.
— Нынче я сама миллионерша, — сказала Варвара. — Мне расчет оформили. Купила тебе ботинки. А после того как проводим наших, пойдем в ресторан и спутаем картину. У меня настроение кутнуть.
— А если мне нельзя?
— Ты отметишь в своем многотомном капитальном и научном труде, что алкоголь производит такие-то и такие-то разрушительные и необратимые действия в организме облученного. Впрочем, ты будешь пить минеральную воду…
В фартучке, с кухонным полотенцем через плечо, она села возле его ног.
— Это правда?
— Правда, — сказал он спокойно, зная, что именно она спрашивает.
Конечно, это была правда. Чистая и простая правда. Единственная, как всякая правда.
— Человек шел-шел и пришел домой, — негромко сказала Варвара. — И вот его дом.
— Их дом! — поправил Устименко.
— Его, — упрямо не согласилась Варвара. — «Их» больше нет. Есть нечто одно. Это ты или Вагаршак рассказывал про общее кровообращение у каких-то там близнецов? Возникает общее кровообращение, тогда это брак. А если нет, тогда это суррогат. Сожительство — пусть даже до гробовой доски. Совместное ведение хозяйства. Маленький, но здоровый коллектив, где сохраняется полная индивидуальность каждой особи. А необходимо общее кровообращение. Ну, что ты пускаешь свои кольца, когда с тобой говорят? Ты не согласен?
— А как же свобода супругов?
— Ты еще, мой зайчик, не накушался этой свободы?
Устименко улыбнулся.
— У каждого свой круг интересов, не так ли? — спросила она. — А если я желаю влезть именно в твой круг интересов и нет для меня иных интересов, чем твои интересы? Тогда я перестаю быть личностью?
Ты тоже думаешь, как Аглая Петровна?— А вы уже успели перецапаться?
Она не ответила. Устименко притянул ее к себе за руки и поцеловал ладони — одну, потом другую. Она хмуро глядела в сторону.
— Не дуйся! — велел он. — Слышишь, Варюха?
— Мне интереснее твое дело, чем вся моя жизнь, — сказала она. — Это — наказуемо? Я желаю быть полезной твоему делу, потому что оно твое. Я должна помогать тебе, потому что я понимаю то, что тебе нужно, неизмеримо точнее, нежели все люди, с которыми ты работаешь. И мне не нужна свобода от тебя. Свобода нужна, когда люди стесняют друг друга, когда они недопонимают, когда они устают друг от друга. Молчишь?
— Молчу, — ответил он.
— Не согласен?
— Здорово высказываешься, — сказал Устименко. — По пунктам. Молодец. И долго ты об этом думала?
— Какие-нибудь десять лет.
— Но мы же ничего не знали друг про друга.
— Ты не знал, а я знала довольно много. Даже как прошли у тебя тут твои первые две операции. Не говоря о всем прочем.
— В общем, нам повезло.
— Поспи, — попросила она. — Нельзя нарушать режим. Окно открыто, поспи, вдыхая кислород.
— Такие штуки мне иногда снились, — сказал Устименко. — Будто ты на самом деле есть и бродишь поблизости. Стоит только протянуть руку.
— Чего же ты не протягивал?
— Я тупой старик, — пожаловался он. — И притом с амбицией. Тяжелый, трудный в общежитии старикашка.
— Привередливый, — сказала Варвара.
— Ворчливый.
— Невероятно нудный.
— И нудный тоже…
Он зевнул. Вновь свершилось чудо — сейчас на него навалится сон. Короткий — не более часа, но сон, настоящий сон. Сейчас он провалится туда, сию минуту, глядите, люди, это смешно, этому невозможно поверить, но я засыпаю…
— Видишь, — сказала она, когда он проснулся, — вот так.
— Вижу, — ответил Устименко. — Ты хронометрировала?
— Час двадцать минут.
— Меняется вся концепция, — еще сонным голосом произнес он. — И по ночам я сплю все-таки часа три-четыре…
Она принесла ему чашку с чаем. Он отхлебнул и виновато поглядел на Варвару.
— Ты же не виноват, что вкусовые ощущения не возвращаются, — сказала она. — Это не так просто. Но все-таки похлебай, пить нужно как можно больше. И одевайся — они звонили, вагон номер семь.
Устименко помрачнел.
— Значит, обязательно едут?
— Ты же знаешь, папа ее слушается во всем. Если она сказала, что надо ехать, следовательно — они поедут. А твою тетку переупрямить невозможно. Я еще сегодня пыталась ей сказать все, что мы думаем… Нет, ты пойдешь в новых ботинках…
— Я ненавижу новые ботинки, — вздохнул он.
— Ничего не попишешь… А я надену пестренький костюмчик, ладно?
Галстук ему она повязала по всем правилам моды. И пиджак на нем был новый — серый с искоркой, благоприобретенный Варварой на толкучке. Там же были куплены и брюки отдельные, штучные, значительно светлее пиджака и почему-то ворсистые, но Варя сказала, что «сейчас так носят», и Владимир Афанасьевич покорился. Носят, и леший с ними, со штучными брюками.