Я признаюсь во всём

— Ага, — сказал он, когда я рассказал ему о своих затруднениях, связанных с произнесением некоторых слов. — Итак, вы не можете произнести некоторые слова?

— Да.

— Что это за слова? Это какие-то определенные слова?

— Нет. Совершенно разные. Неопределенные.

Он достал из кармана карандаш:

— Что это?

Я ответил. Он показал на картину и опять задал вопрос. После четвертого предмета, который я назвал, выражение моего лица, вероятно, изменилось, потому что он спросил, что со мной.

— Совсем ничего. Я только немного испуган.

— Чем?

— Этими… этими вопросами. Это выглядит так, как будто я сумасшедший.

— Не говорите ерунды, мистер Чендлер, — строго сказал он своим писклявым голосом, который вызвал во мне смех, — и, пожалуйста, соберитесь. Для подобных импрессий нет никаких оснований. — Он посмотрел на меня. Его глаза неожиданно стали строгими и в них появился приказ. Желание смеяться у меня пропало:

— Хорошо, господин профессор.

Он продолжал задавать вопросы. Наконец он добился, чего хотел. Он вытащил ключ:

— Что это?

— К… кл… кла… — Я потел, в висках стучало, я чуть не плакал. Дыхание стало тяжелым. Я попытался еще раз. Я не мог выговорить слово «ключ».

— Но вы знаете, что делают этим предметом?

— Да, господин профессор.

— Что им делают?

— От… отк… — Я видел, что Ойленглас записал что-то в блокнот, который сунул в карман. — От… — Я чувствовал, что от волнения у меня выступили слезы. — Я не могу сказать, но я знаю, что им делают.

— Покажите нам, мистер Чендлер, — дружелюбно сказал Вогт. Я взял ключ и сделал движение, как будто что-то закрываю.

— Большое спасибо, — сказал он. — Отлично. Да, ключом закрывают. — Он произнес эту фразу медленно.

— Ключом закрывают, — повторил я с неимоверным облегчением. Я даже улыбнулся. — Я знал это, господин профессор, но не мог этого сказать.

— Вы голодны?

— Нет.

— Порошок подействовал?

— Немного.

Вогт поднялся:

— Смотрите, спите хорошо, чтобы завтра вы были свежим. И не беспокойтесь. Пока мы что-либо не найдем, нет ни малейшего основания для беспокойства. Он протянул мне сухую горячую ладонь. — Спокойной ночи, мистер Чендлер.

— Спокойной ночи, господа, — сказал я. Ойленглас тоже попрощался и последовал за своим шефом. Я остался один.

Литеральная парафазия, думал я. Это звучало помпезно. Я взял бы эти слова в свой лексикон и удивлял бы ими своих знакомых, когда отсюда выйду: «Коллинз был моим последователем в «Крике из темноты». Он составил литеральную парафазию».

Это звучало злобно и едко. Особенно если не знать, о чем идет речь. Завтра утром я пойду к врачу-окулисту. Почему к окулисту? Какое отношение имеет это к глазам? И если у меня что-то с глазами, значит ли это, что я смогу их вылечить? Или существует опасность ослепнуть? Или свихнуться? Или ослепнуть и свихнуться?

Это было начало той первой ночи. Я думал, что до ее конца я не доживу. Просьбу профессора Вогта спать хорошо я, к сожалению, исполнить не смог. И плохо я тоже не спал. Я вообще не смог заснуть. Я лежал и размышлял о своей болезни, о которой еще никто ничего не знал. Я рисовал себе ее в развитии. Я всячески разукрашивал ее, у меня богатая фантазия.

У меня всегда была богатая фантазия. Поэтому я всегда очень сочувствую людям моего склада. Если у кого-то богатая фантазия, значит, у него нет целого ряда других качеств, например мужества. Фантазия и мужество несовместимы. Одно исключает другое. Если человек благодаря своей фантазии может представить свое будущее, опасность или какую-нибудь ситуацию со всеми возможными последствиями, значит, он уже не сможет действовать в этой ситуации. Мужественными бывают только люди, не имеющие дара представления. Они не знают, что может произойти, они не в состоянии это представить. Величайшие герои были наипростейшими существами. А величайшие трусы, согласно этой теории, были, вероятно, интеллектуалами. Я завидую простым существам. Они легче ко всему относятся. И при всем при том они находят больше сочувствия. Хотя, если подумать, это несправедливо.

Когда я наконец погрузился в путаный и неприятный сон, было пять утра и в саду уже пели птицы. Через два часа меня разбудила медсестра. Она была бесцветная, молодая и глупая.

— Завтрак, мистер Чендлер. — Она поставила его передо мной. Я сел в кровати. Голова у меня больше не кружилась, только немного болела.

— Нельзя ли мне еще немного поспать?

— Мне жаль, но нет, мистер Чендлер. Так распорядился доктор Ойленглас. Ваше обследование начнется в восемь часов.

— Так-так.

— Второй порошок помог?

Я непонимающе посмотрел на нее:

— Какой второй порошок?

— Который я вам дала.

— Когда?

— Два часа назад, мистер Чендлер.

Выяснилось, что на рассвете я позвонил ей и попросил еще один порошок от головной боли. При всем моем желании я не смог этого вспомнить. Пока я пил горячий кофе, я размышлял над этим и нашел все очень неутешительным. Теперь я начал забывать и события!

— Вероятно, вы были в полусне, мистер Чендлер, — сказала медсестра. — Вы спали очень неспокойно.

— Да?

— Вы кричали и разговаривали во сне.

— Вот как? И о чем же я говорил?

— Вы все время говорили о каком-то человеке… мужчине. — Девушка, вероятно, была родом с Баварских гор, она говорила с сильным акцентом.

— И как звали мужчину?

— По-моему, Иов, — сказала она.

Это была очень глупая медсестра.

11

В семь часов сорок пять минут я сидел побритый, вымытый и одетый. Мне было очень хорошо. Пол больше не качался, головокружение почти прекратилось, головная боль была слабой. В восемь часов позвонила Маргарет и сказала, что зайдет после обеда, «Фиделю» был прекрасен, а Бакстеры передавали привет. В десять минут девятого появились Ойленглас и Вогт. На Вогте не было белого халата, вероятно, он это сделал по психологическим причинам. У меня должно было появиться впечатление, что обследование легкое и неглубокое. Оно у меня и возникло. Покуривая и болтая, мы прошли по длинным белым коридорам до двери с надписью «Лаборатория I». Это была рентген-лаборатория.

— Сначала мы обследуем ваш череп, — сказал Вогт.

В лаборатории ждал ассистент. Обследовал меня Ойленглас. Вогт стоял рядом и смотрел. Меня поставили перед аппаратом, в кабинете стало темно, загудели лампы, и Вогт вместе с Ойленгласом исчезли за защитной ширмой. Они сказали несколько фраз на своем непонятном научном языке и сделали два снимка моей головы.

— Вы что-нибудь видели? — спросил я сразу же, как только смог снова двигаться. Ассистент с пленками исчез. Вогт покачал головой.

— Нет, — сказал он.

Я глубоко вздохнул:

— Слава богу, значит, я могу идти.

— Но мы еще не закончили.

— Но если вы ничего не увидели!

— А что мы должны были увидеть?

— Ну, опухоль, — сказал я.

Пока мы шли к двери, которая вела в соседнее помещение, он улыбался:

— Вы слишком просто все себе представляете, мистер Чендлер.

— Почему?

— Потому что на рентгеновском снимке опухоль никогда не видна.

— Не видна? — Я опять почувствовал себя очень усталым. И начал мерзнуть.