Я признаюсь

И все это время алкогольные тиски не разжимались ни на минуту.

Ни на минуту не разжимаясь, лишь усиливая или ослабляя давление в зависимости от того, была ли я обессилена луной в своем животе или же ко мне внезапно являлся пошептаться мой любимый. Когда он просто приходил убедиться, что все хорошо, все было хорошо, но когда он в свою очередь стискивал мой живот, когда он являлся ночью и требовал свою половину постели, свою часть жизни и нас самих, я вскакивала в слезах и отправлялась на очередную «бомбардировку».

Я говорила, наша жизнь сильно сжалась.

А потом, однажды утром, я заметила тебя.

2

Я заметила тебя, потому что ты была красивой.

Я стояла, облокотившись о стойку и борясь с ночным недосыпом, читала новости дня, слушала болтовню своих соседей по сахарнице и наблюдала за тобой в зеркале над баром. Ты всегда сидела там, в глубине зала, на одном и том же месте.

Я любовалась твоей внешностью, осанкой, манерой держаться, элегантностью, руками, мне нравилась твоя веселость, улыбчивость и эта твоя манера быть здесь и в то же время где-то очень далеко отсюда, словно ты только что покинула объятия любимого или же готовишься к встрече с ним. Сексуальная, на вид умная, само совершенство, однако что-нибудь в тебе всегда было несообразным – прядь волос, воротничок, сборка, слишком свободный браслет часов, видавшая виды сумка, выбившийся из шлевки пояс, складка, круги под глазами – что-то, делавшее тебя… хотела было написать «неотразимой», но это чересчур очевидно. Фатальной.

Да-да, фатальной. С тех пор как существует Париж, о парижанках уже столько всего напридумано, сказано да понаписано, и теперь, глядя на тебя, я говорила себе: вот, это об этом, это о ней. Это все о ней, и нет ничего верней.

Я так остро ощущала твою красоту еще и потому, что в зеркале в пандан твоему видела собственное жалкое отражение, и стоило мне его заметить, как я принималась усердно перемешивать свой кофе. Я выглядела черт-те как, худая, бледная, в одних и тех же джинсах, которые носила не первый месяц, надевая поочередно одну из двух пар, в рубашках моего покойного, в его кашемировых свитерах, с его платками и шарфами, в его же пиджаках, с коротко остриженными волосами, дабы не заниматься больше своей прической, я перестала краситься и пользоваться духами, я бросила бегать, но не расставалась со своими кроссовками, на одном из зубов у меня был кариес, а может, и на двух, я и не думала их лечить, я слишком много пила, была обезвожена, с шершавыми руками, сухой кожей, сухим телом, и все во мне дурно пахло.

Ты мне потом призналась, что тоже наблюдала за мной и завидовала моей непринужденности и шику. Смешно.

Ты заметила изысканные хлопковые вставки на карманах моих потертых джинсов, сколь нежны мои слишком длинные кардиганы, рукава которых заменяли мне митенки, качество твида и прочих материй, в которых я хоронилась.

Тебе все это казалось шикарным, таким шикарным, говорила ты…

Ты всегда заказывала кофе со сливками и бутерброд, с которого маленькой ложечкой снимала излишки масла, и большую часть времени занималась смс-перепиской. Склонившись над экраном своего телефона, ты улыбалась. Было несложно догадаться, что ты влюблена и начинаешь свой день, болтая с мужчиной (женщиной?), который (которая?) делает тебя счастливой. Порой твои улыбки увлажнялись, а ямочки на щеках выглядели шаловливо. Как это назвать – когда, улыбаясь, смсничаешь о сексе? Что начинаешь свой день с смс-секса? Да, каждое утро ты с аппетитом кусала свежую булку, обмакнув ее в кофе со сливками, и обсуждала свою жизнь с кем-то любимым, это бросалось в глаза.

В другие разы твой телефон оставался в сумке или же лежал около чашки и молчал. Ты была все так же прекрасна, но выглядела слегка потерянной, сбитой с толку. В такие дни тебе случалось смотреть по сторонам, и мне кажется, что именно тогда мы с понимающим видом улыбнулись друг другу. По правде сказать, в этом не было никакого дружелюбия, простая учтивость между пассажирами одного и того же корабля. Частенько говорят о сухости парижан и никогда о таком вот взаимопонимании, которое известно только им самим. Таким образом, мы стали шапочно знакомы, но, возможно, так никогда и не заговорили бы друг с другом, если бы однажды не заболела воспитательница Рафаэля и я не явилась бы поутру в «Кафе де ля Сорбонн» с двумя моими зайками наперевес.

Мы выбрали столик рядом с тобой, признаюсь, неслучайно, и не успели усесться, а ты уже пожирала глазами мою малышку. Алиса, которую жизнь еще не научила тому, что она не настоящая принцесса, отвечая твоему жадному взгляду, исполнила тебе свой коронный номер маленькой обольстительницы, и я видела, как ты таяла, когда она показывала тебе свою любимую мягкую игрушку, потом игрушку своего брата, свою переводную татуировку «Малабар», потом татуировку брата, свои разноцветные стеклянные шарики, потом стекляшки брата, скрещивая и разводя в стороны свои пухленькие ножки и безостановочно поправляя на голове крохотную заколку с блестками, служившую ей диадемой.

Однажды об этом стоило бы написать: об изяществе совсем маленьких девочек.

Дети полностью захватили твое внимание, и в тот день мы едва перекинулись парой слов. Я узнала, что тебя зовут Матильда, потому что об этом тебя спросил Рафаэль, но я сама ничего не говорила. Я молчала, потому что почти не спала в ту ночь, я молчала, потому что мне надо было как-то подлечиться, а с детьми на руках это непросто (вот что значит алкоголизм: приблизиться к женщине, которая не первую неделю тебя восхищает, благодаря светлому присутствию двоих детей, не просто чудесных, но еще и твоих – вот ведь какие молодцы, позавтракать с ними всеми в кафе за баснословные деньги в городе, который восхищает весь мир, и все это время думать лишь об одном, хуже того, быть полностью порабощенной этой одной-единственной мыслью: под каким товаром – и тут ты думаешь о размере, ты думаешь об объеме, ты думаешь об упаковке хлопьев, например, – смогу я спрятать бутылку «Джонни Уокера» в этой чертовой пластиковой корзинке отстойного универсама внизу моего дома?), я молчала, потому что мне нечего было сказать, я молчала, потому что все это было чересчур оглушительно, весь этот шум наверху, я молчала, потому что отвыкла говорить, я молчала, потому что проиграла.

В последовавшие за этим дни ты не приходила в «Кафе де ля Сорбонн». Затем были школьные каникулы, кажется, февральские, и однажды утром, когда я уже потеряла привычку искать тебя взглядом, ты появилась и уселась за барную стойку рядом со мной. Ты поздоровалась со мной, заказала себе лунго, мы молча посидели некоторое время. Когда я, извернувшись, полезла искать в кармане мелочь, ты коснулась моей руки и сказала: «Оставьте, я вас угощаю», и только в этот момент, когда я повернулась к тебе, чтобы поблагодарить, то увидела, что на тебе лица нет. Я накрыла своей рукой твою, и ты разрыдалась. «Простите, – ты смеялась, извинялась, сожалела, – простите, простите». Я не стала убирать свою руку, но отвернулась.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, ты делилась со мной своей печалью, я поверяла ее своей. В какой-то момент ты прошептала: «Ваши дети… Они такие милые», и я окончательно сломалась.

Хозяин бара подошел к нам, благодушно бранясь. «И что ж это, девушки? Что ж это такое? Разве у меня так плохо? Вы мне сейчас тут всех клиентов разгоните! Что вам налить для поднятия духа? По стопке кальвадоса?»

Вот уж я была рада.

Мы выпили залпом. Ты задохнулась, я снова задышала, и под действием этих нескольких спасительных сантилитров гелия в моих венах я пригласила тебя тем же вечером поужинать у нас дома.

Ты улыбнулась мне, я спросила, есть ли у тебя чем записать, и на картонке под пивную кружку написала тебе адрес нашего скромного жилья и – домофон обязывает – имя тех, кем мы не являлись.

3

Ты пришла нагруженная: цветы, торт, шампанское, подарки для детей… Дети были так счастливы.

Так счастливы… Не из-за подарков, а из-за того, что ты пришла. Впервые окружающий мир пробрался к нам в гости, впервые кто-то поднялся нас навестить, жизнь возвращалась.

Ты тогда этого не знала и думала, что это все твоя кукла Королль, лук и стрелы, наклейки, волшебная бутылочка и цветные карандаши так возбудили детей, но, если помнишь, развернув все эти радости, они мечтали только о том, чтобы взять тебя за руку и показать тебе свою спальню, свои игрушки, свой мир, лесенку к их двухэтажной кровати, которая все еще была им в новинку, фотографии своих детсадовских групп, фото папы и Тоби, собаки их бывшей няни, и весь свой прочий очаровательный кавардак. То счастье, которое ты им принесла, было не материальным, и ты так хорошо справлялась с ролью…