Я пытаюсь восстановить черты

Новый год я встречала у Кудрявцевых в обществе АРэ и их друзей, и было очень весело. Коллективно лепили пельмени, готовили закуски и салаты. Всё это было не очень-то богато — с продуктами было трудно. Продуктовых магазинов, мне кажется, вообще не было, кроме булочных. Мясо, овощи, молоко можно было купить по воскресеньям у местных крестьян, привозивших продукты на импровизированный базар, местом для которого служила поляна.

Однажды, уже после Нового года, меня вызвал к себе главный инженер Казарновский и попросил провести занятия по бетону и железобетону для прорабов, которые до тех пор умели строить только из кирпича и дерева, иногда с применением металла. Их надо было познакомить с новым материалом — бетоном, который широко использовался на Кузнецкстрое. Я составила программу занятий и расписание, которое было вывешено на доске.

Собрались бородатые мужчины среднего возраста и смотрели на меня во все глаза — должно быть, удивлялись, увидев в качестве преподавателя совсем молодую девушку. Я смутилась, но затем взяла себя в руки и начала им рассказывать про состав бетона, как его приготовить, и прочее. Слушали внимательно, записывали всё, что я говорила или рисовала мелом на доске. Когда прошло несколько занятий, я стала получать записки с комплиментами и объяснениями в любви. Записки, иногда очень безграмотные и смешные, я находила на столе или в ящике стола. Я не отвечала на них, а вечерами, когда мы собирались у Кудрявцевых, зачитывала вслух, и все очень смеялись.

После окончания занятий с прорабами я устроила им экзамен, и все отвечали хорошо, видно было, что старались освоить материал, не желая осрамиться перед молодой девушкой. За эти занятия мне была вынесена благодарность, и приказ об этом был напечатан в стенной газете.

Зима 1931 года выдалась в Сибири очень суровая, в отдельные дни морозы доходили до 60 градусов, холода в 40–45 градусов были обычным явлением и держались неделями, пока температура не поднималась до 30–35 градусов. В такие особенно морозные дни нас всех предупреждали, чтобы мы, выйдя на улицу, дышали только через шерстяной шарф или платок. Еще осенью, когда стало ясно, что мне придется остаться на Кузнецкстрое, мама прислала мне все зимние вещи, в том числе связанные ею шерстяные чулки и платок, через который я могла дышать в морозы.

В первый же день утром, когда был мороз в 60 градусов, за мной зашел АРэ и, увидев, что на ногах у меня простые чулки, спросил, нет ли у меня чего-нибудь потеплее, чтобы надеть на ноги. Я ответила, что мама прислала мне белые шерстяные чулки, но надевать их я не хочу — ноги выглядят уродливо, кажутся слишком толстыми. АРэ заставил меня надеть их и сказал, что очень даже красиво, что ножки выглядят, как белые медвежатки, просто прелесть. И я не стала снимать их и потом носила во все морозные дни, снимая, когда приходила в здание заводоуправления.

Однажды, где-то в феврале, в конструкторский отдел строительства из конторы какой-то угольной шахты пришел запрос на консультанта-специалиста по основаниям и фундаментам. Александри послал меня, предупредив, что там работают сосланные после Шахтинского процесса [6] инженеры. Ехать надо было километров тридцать в санях. Меня встретили солидные бородатые люди в полушубках и форменных фуражках. Дело оказалось пустяковым — им надо было построить одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лёссовые, размокающие от воды. Все домны и цеха Кузнецкого металлургического завода возводились именно на лёссовом основании, поэтому можно понять, как рассмешило меня требование маститых инженеров выслать им консультанта по такому пустяковому поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.

6

Шахтинский процесс и процесс Промпартии (Промышленной партии) — первые сталинские процессы, на которых обвинялись во вредительстве инженеры, якобы срывающие выполнение планов по добыче угля и производству промышленных товаров. Руководили производством, как правило, члены коммунистической партии, полуграмотные люди, и свои ошибки — результат плохого руководства — перекладывали на инженеров. Инженеров и ссылали в Сибирь, иногда расстреливали, а народ убеждали, что они вредители. (Примеч. авт.)

После того как я письменно и с чертежами изложила им мои соображения по поводу закладки здания, главным образом связанные с отводом воды, меня пригласили обедать, очевидно, к начальнику угольной шахты. Квартира была со старинной мебелью, с картинами на бревенчатых стенах и ковром на полу, даже с роялем. Общее впечатление дополняли великолепно сервированный стол и дамы — жены инженеров — в старомодных платьях с бриллиантовыми серьгами в ушах и солидные мужчины в форме горных инженеров. Всё это казалось невероятным для такой глуши. После обеда мне заплатили сто рублей, и я уехала домой. Эта поездка казалась мне чем-то нереальным: и то, что я там увидела, и вызов консультанта по пустяковому вопросу, и моя консультация, и размер оплаты за нее. Сто рублей была невероятно большая сумма, и я вовсе не предполагала, что мне что-то заплатят, — это было мое рабочее время. Зато вечером у Кудрявцевых все слушали меня с большим интересом.

В кружке Александри

Через какое-то время после моего приезда на Кузнецкстрой я познакомилась с московским инженером Александром Сергеевичем Резником, приехавшим на работу по мобилизации. Он работал в той же большой комнате, что и я. Резник был удивительно спокойным интеллигентным человеком, и с ним было интересно разговаривать — ведь он был значительно старше меня и очень много знал. Резник рассказал мне, что у него в Москве есть брат, который занимается литературой, а семьи нет, он живет один. Часто он присоединялся к нам с АРэ во время обеда в столовой и по дороге домой, и я просила его заходить ко мне, когда у него будет время. Однажды он привел ко мне своего знакомого Романа Александровича Эммануэля. Оказалось, что он тоже был москвич, из тех «троцкистов», которых Сталин посылал в Сибирь на «перековку». Во время революции и даже еще раньше Эммануэль был связным Троцкого и водил его на нелегальные квартиры, где встречались коммунисты. При Сталине все бывшие приверженцы Троцкого были исключены из партии и высланы из Москвы. Среди них был и Карл Радек, которого я видела в Томске. Он снимал комнату в стоявшем по соседству с нашим доме профессора медицины Курлова, к которому в 1922 году мама возила больного отца. Профессор Курлов уже умер, и его вдова сдавала комнаты своего большого дома, и одна из них досталась Радеку. Мне довелось видеть его, когда он шел на работу или возвращался с работы домой. Зимой он был одет в светлую меховую куртку, на нем была такая же шапка, шею и подбородок он закрывал теплым шарфом, укутываясь до самого носа.

На Кузнецкстрое Роман Александрович Эммануэль работал в плановом отделе, а в свободное время писал книгу «Религия и Французская революция». В Москве у него были родители, братья и жена Тася с сыном. Он знакомил меня с политической жизнью нашей страны, которая до тех пор была мне совершенно неизвестна. Каждый раз он сообщал что-то для меня новое и, как я поняла, оставался человеком, преданным Троцкому. Эммануэль дружил с Александри и рассказал мне, что Александри — такой же политический ссыльный, что он получил архитектурное образование в Швейцарии и приехал в Россию как коммунист и поклонник Троцкого. Какое-то время он жил во Франции и хорошо знал французский язык.

В то время как я знакомилась с отдельными интересными для меня людьми на Кузнецкстрое, один из американских инженеров, которого называли мистер Халловей, явно мне симпатизировал и иногда, проходя мимо моего стола, молча клал мне на стол то ластик, то маленькую логарифмическую линейку, то изящную простую, то карандаш «Кохинор». С этим американцем дружил Александр Сергеевич Резник, знавший английский язык.

Мои новые знакомые Резник и Эммануэль рассказали мне, что вечерами они часто встречаются у Александри, и как-то раз передали мне его приглашение зайти вечером к нему домой. Проводить меня взялся Эммануэль. Посередине большой комнаты на втором этаже дома для инженеров стояла круглая железная печка, топившаяся дровами, и дым от нее выводился по трубе через отверстие в окне. Меня это удивило, потому что у этих домов было центральное отопление от заводской котельной. Видимо, хозяин захотел иметь еще и железную печку. Когда мы с Эммануэлем пришли, печка топилась, а Лев Николаевич брызгал на нее хвойным экстрактом из флакона, и по комнате разливался необыкновенно приятный аромат хвои. На печке стоял чайник. И я подумала: до чего же уютным человеком оказался Александри, если сумел доставить себе и гостям в зимние вечера такое удовольствие — тепло, запах хвои и чай. Вслед за нами пришел Резник. Мы и московский журналист Рузов сели за стол, а Лев Николаевич налил нам чай, поставил сахар, тарелку с сушками и пряниками. И начались разговоры о новых книгах, о стихах, о политике. Я читала много, но всё больше классическую литературу. Могла с удовольствием перечитывать Пушкина, особенно любила Лермонтова и Тургенева. Почти ничего не знала о книгах, появившихся в последнее время, а из поэтов была знакома только со стихами Маяковского и Есенина, и то еще со школьных времен. Александри пытался меня разговорить, хотел, чтобы я рассказала о своих родителях, о школе, о студенческой жизни… И с тех пор я стала часто бывать на вечерах у Александри.

Мне было неловко перед АРэ и Кудрявцевыми за то, что я стала реже у них бывать. Но мне было так интересно у Александри, что я каждый раз соблазнялась его приглашением. Всегда, когда откуда-нибудь на Кузнецкстрой приезжал журналист из какой-нибудь газеты, его приглашали в гости, чтобы послушать новости из сибирских городов. Но особенно интересно было, когда из Москвы приезжал Владимир Яковлевич Рузов — тот корреспондент «Известий», который написал обо мне статью. Он был в курсе всех последних событий в Москве и так как, наверное, был постоянным корреспондентом газеты «Известия» на стройках Сибири, то за 1931 год приезжал на Кузнецкстрой несколько раз. Он мог много интересного рассказать из московских новостей, но еще и очень хорошо пел песни на стихи Есенина. Нам нравилось, как он пел, пусть даже и без аккомпанемента.

Стыдно вспоминать, какой я была в тот год в кружке Александри. Газет я не читала вообще, поскольку в студенческие годы у меня не было для этого времени. Я многого не знала, была просто провинциальной девушкой с высшим техническим образованием и независимым характером. И больше ничего собой не представляла. Почему же Александри приглашал меня в свой кружок? Думаю, что, во-первых, у мужчин была потребность хоть в каком-то женском обществе, а во-вторых, они ценили меня как очень внимательного слушателя. А других женщин их круга на Кузнецкстрое и не было.