Я пытаюсь восстановить черты
Шрифт:
Раздумывая над тем, чем мне угостить гостей, я решила оправдать свою фамилию и к вину напечь пирожков с мясом, а к чаю приготовить яблочный пирог. К приходу гостей на столе стояло блюдо с маленькими пирожками, которые возвышались большой горкой, так их было много. Пирожки были теплые и такие вкусные, что гости пришли в восторг. Горка пирожков начала уменьшаться, пили вино, разговаривали, несколько раз делали перерыв, но потом руки, то одна то другая, снова тянулись за пирожками. Гости даже стеснялись, смеялись друг над другом, что не могли оторваться от пирожков. А когда их на блюде осталось всего несколько штук, я принесла яблочный пирог и чай.
Много было рассказов о том, как молодые люди познакомились друг с другом и как проходила их жизнь. Когда в России произошла Октябрьская революция, писатель Леонид Андреев со своей семьей жил в собственном доме в Финляндии. Жить там становилось все труднее, нависла угроза голода, и Вадим Леонидович после смерти
Там Сосинский узнал, что в городе создана гимназия, чтобы молодые люди из России, не успевшие закончить свое образование, могли получить аттестаты зрелости. Главное, что привлекало в гимназию, — возможность там кормиться, а может быть, и жить. В этой гимназии Сосинский познакомился и подружился с двумя такими же юношами, каким был и сам. Один был Вадим Андреев, а другой — Давид Резников. Из Константинополя молодые люди вскоре уехали в Париж и там каким-то образом познакомились с семьей Чернова и впоследствии женились на трех его дочерях. Резников — на Наталье, Андреев — на Ольге, а Сосинский взял в жены младшую дочь, Ариадну. В год моего с ними знакомства Сосинские жили в США, где Владимир Брониславович работал в Организации Объединенных Наций, а сыновья их учились в школе. Андреевы жили в Швейцарии. Вадим Леонидович работал в «Комитете восемнадцать».
Когда в Москву из Лондона приехала Мария Игнатьевна Будберг, Екатерина Павловна мне позвонила и сказала: «Хотите познакомиться с последней женой Алексея Максимовича Марией Игнатьевной? Тогда приходите вечером Кстати, писатель Леонид Леонов придет читать свою новую повесть «Evgenia Ivanovna», он хочет, чтобы Мария Игнатьевна сказала ему свое мнение о герое этой повести — англичанине, правильно ли он его изображает». Я, конечно, пришла, и чтение состоялось; у Марии Игнатьевны не было серьезных замечаний, так, две-три поправки. Когда Леонов ушел, Мария Игнатьевна обратилась ко мне и сказала, что хотела бы со мной встретиться и поговорить. Остановилась она в тот приезд не у Екатерины Павловны, а у Надежды Алексеевны Пешковой. Мне она не позвонила, и разговор не состоялся. А для меня осталось загадкой, о чем она хотела со мною говорить.
Наверное, год спустя после реабилитации Бабеля начали освобождать заключенных из лагерей, и я у Екатерины Павловны познакомилась с Ириной Каллистратовной Гогуа, восемнадцать лет отсидевшей в лагере. Через несколько дней после этого знакомства мы столкнулись с ней у окошечка нотариальной конторы на улице Кирова. И я, и она делали там копии со справок о реабилитации, я — со справки Бабеля, она — со своей. Между нами возникла симпатия, мы сразу подружились и общались до самой ее смерти.
По-прежнему я бывала у Екатерины Павловны, больше в московской квартире, реже на даче в Барвихе. Однажды, когда мы с Екатериной Павловной сидели в столовой, она вдруг встала и молча вышла. А потом принесла две маленькие фотографии, сказав: «Возьмите эти фотографии. Здесь первая жена Бунина, Анна Николаевна Цакни. Вы моложе меня, и у вас эти снимки дольше сохранятся». Фотографические снимки Анны Николаевны Цакни в том ее возрасте, когда она была женой Бунина, у меня хранятся до сих пор. Я когда-нибудь передам их в музей Бунина.
Как-то раз весной Екатерина Павловна пригласила меня провести выходной день в Барвихе и взять с собой Лиду. На даче вместе с ней жил Михаил Константинович с Катей. Происхождение Кати было связано с романтической историей. Об этом мне рассказала много позднее Ирина Каллистратовна Гогуа. Михаил Константинович, будучи другом Екатерины Павловны, влюбился в ее секретаршу Татьяну Александровну, и в результате этого романа родилась девочка; в честь Екатерины Павловны ее назвали Екатериной. Пешкова поселила Татьяну Александровну в своей квартире и всячески опекала и мать, и дочь. Сам Михаил Константинович остался, как казалось всем, равнодушным к этому событию, во всяком случае, жениться он не захотел. Но когда Кате было уже лет девять-десять, у него возникли отцовские чувства, и он стал брать девочку с собой на дачу к Екатерине Павловне, гулял с ней и всячески баловал. В тот день, когда я была там с Лидой, Михаил Константинович захотел сняться с девочками, со мной и с Екатериной Павловной. Я сняла Михаила Константиновича с Екатериной Павловной и Катей, потом его с двумя девочками, а Екатерина Павловна щелкнула аппаратом, когда на скамейку перед дачей он усадил меня, Лиду, Катю и сел сам. А потом сказал: «Ну вот, меня не будет, а у вас останутся эти фотографии». Я удивилась, но не придала значения его словам. За обедом он был, как всегда, веселым, выпил свои обычные две рюмки водки и заставил меня выпить с ним рюмку, к неудовольствию Екатерины Павловны, не пьющей водки совсем.
К осени я узнала от Пешковой, что Михаил Константинович болен, и когда приехала на дачу, то убедилась в этом. Екатерина Павловна
была очень к нему внимательна, и если в саду он со мной разговаривал, она вмешивалась и просила меня не поддерживать разговора, потому что ему трудно много говорить — он начинает задыхаться.Вскоре дача Екатерины Павловны сгорела. Говорили, что пожар произошел от неисправной электропроводки в буфетной, маленьком помещении, из которого вела лестница на второй этаж. В буфетной в низком шкафу хранились крупы, сахар, чай, кофе, печенье, а на шкафу стояли самовар, чайник, кофейник и электрическая плитка. Пожар в буфетной сразу же перекинулся на низ лестницы. Наверху никого не было, а в угловой комнате нижнего этажа, дверь которой выходила в буфетную, спали Михаил Константинович и Катя. Им, как мне помнится, пришлось выбираться через окно. В своих комнатах на нижнем этаже ночевали Екатерина Павловна и домашняя работница Лина.
Позже Екатерина Павловна мне говорила, что жалеет не столько о даче, сколько о фотографиях любимых друзей, о подаренных картинах, о книгах с автографами писателей, о всех тех не очень, может быть, ценных, но милых для нее вещах, которые наполняли дом с давних пор.
И в этот же год из ее московской квартиры украли все золотые вещи. Позвонили в дверь, и, когда Лина открыла, ворвалась группа цыганок с новорожденным ребенком. Они попросили воды и стали перепеленывать ребенка в передней на столике. Пока Лина ходила на кухню за водой, кто-то из цыганок пробрался в столовую и, открыв дверцу секретера, вытащил все золотые вещи. Это был уже известный в Москве прием, об этом много говорилось в то время. Екатерина Павловна сказала мне, что среди золотых вещей были и часы, и брошка, и кольца, но особенно ей было жаль обручальных колец ее и Алексея Максимовича. С Алексеем Максимовичем, которого она называла просто Алеша, часто были связаны ее рассказы. Во всех снах, которые она мне пересказывала, всегда появлялся Алексей. Видела она его очень ясно — в чем был одет, как выглядел, о чем спрашивал ее, что ей говорил. Было очевидно, что Екатерина Павловна в своей жизни любила только этого человека.
Михаил Константинович Николаев умер от рака легких вскоре после пожара дачи. Во время похорон на Новодевичьем кладбище Екатерина Павловна сказала только одну фразу: «Он был мне настоящим другом».
Однажды она мне сказала, что в Одессе будет проходить конференция, посвященная М. Горькому, и ее туда приглашают, и обратилась ко мне со словами: «Мне помнится, что вы собирались в Одессу по поводу памятника отцу Бабеля. Если вы со мной поедете, то я скажу одесситам, что приеду не одна, а с вами, чтобы они оформили железнодорожные билеты и гостиницу на двоих». Я ей сказала, что хочу поехать. После этого разговора прошла, наверное, неделя, и вдруг Екатерина Павловна мне звонит и спрашивает: «Вы раздумали ехать в Одессу?» Я ответила, что нет, не раздумала и ждала от нее звонка, когда надо выезжать. Тогда она мне говорит: «Нет, вы удивительная женщина. Другая на вашем месте десять раз позвонила, чтобы посоветоваться, что надеть, что взять с собой туда и что в дорогу, а вы неделю молчите».
В Одессу мы поехали поездом. Когда подъезжали к одесскому вокзалу, к нам в купе вошел пожилой проводник, как-то узнавший, что едет вдова писателя Горького, и рассказал Екатерине Павловне, что виделся с Горьким в Одессе еще в двадцать восьмом году. Екатерина Павловна была тронута вниманием этого человека.
В Одессе нас поселили в лучшей гостинице «Лондонская», в большом номере на первом этаже. Кровати стояли рядом, разделенные тумбочкой. На другой день после приезда, когда мы обедали в ресторане гостиницы, к нам неожиданно подошел рыжий молодой человек и сказал: «Врываться во время обеда — не блеск»; затем объяснил, что со мной хотел бы поговорить директор книжного издательства. Мы закончили обед, и я отправилась с молодым человеком в издательство. Разговор касался издания в Одессе произведений Бабеля — «Конармии», «Одесских рассказов» и других, которые мне удалось собрать за время после реабилитации Бабеля и которые при его жизни печатались в разных журналах. Договорились, что я из Москвы пришлю им рукописи.
Вернувшись в гостиницу, я застала Екатерину Павловну стоявшей на подоконнике большого окна, она пыталась открыть форточку. Я испугалась за нее, помогла ей слезть и сама не без труда открыла ее. Екатерине Павловне все еще хотелось делать все самой. Вечером за нами заехала машина, и мы поехали на конференцию, организованную Одесским университетом. Екатерину Павловну посадили в президиум. Меня попросили тоже быть в президиуме, и я села сбоку. На сцене стоял большой фотографический портрет Максима Горького. С докладами о творчестве Горького выступили несколько сотрудников университета. А когда выступила Екатерина Павловна, то сразу же начала говорить о том, как Горький любил Бабеля, какой он был обаятельный человек. Горький отличал Бабеля от всех других писателей, считал его самым талантливым; говорила Екатерина Павловна и о том, как она сама его любила и дружила с ним. Я просто удивилась, что она говорит не о Горьком, а о Бабеле — и так долго. Мне было даже как-то неудобно от этого.