Я росла во Флоренции

Он устал от борьбы, но не от бедных, униженных, "человеческих отрепьев", как он сам их называет, рассказывая о рождении так называемой "Республики святого Прокла". В 1934 году, задолго до вхождения в политику, Ла Пира и дон Бенси задались вопросом, как оказать материальную и духовную поддержку тем, кто обречен на крайнюю нищету? Тогда они и решили проводить по воскресеньям специально для них церковную службу и раздавать хлеб, молоко, одежду, но прежде всего выстраивать уважительные отношения с теми, кто всегда был изгоем; предоставить им место, где они могли бы встречаться друг с другом и где их готовы были выслушать. После мессы святого Прокла, рассказывает Ла Пира, они часто посылали письма папе — на простой бумаге, подписанные всеми присутствующими бедняками. Именно там, говорит Ла Пира, слушая их просьбы и жалобы, молодой преподаватель римского права выработал свое политическое кредо. И никогда не прекращал этого диалога, даже в годы, когда занимал государственные посты. До сих пор каждое воскресенье в церкви флорентийской Бадии служат мессу для бедняков.

Романо Биленки в книге под названием "Друзья" рисует такой портрет Ла Пиры:

"Я знал, что мэром он будет таким же, каким был человеком, — я был его другом много лет, мы познакомились в самом начале тридцатых во "Фронтеспицио" [59] — со своей верой, со своими страстями. Он вроде тех средневековых анархистов, что следовали лишь за Богом. "Капитал — это воровство" — так он начал свою речь в университете. Если он встречал директора банка — однажды я при этом присутствовал, — то говорил ему: "Иди сюда, вор, не будь ты вор, не был бы банкиром, дай мне сто миллионов для бедных". "Нельзя", — отвечал тот. "Как это нельзя? При фашизме ты, чтобы сохранить место, каждый год отстегивал денежки в пользу Опера Национале Балилла [60] , а бедняки куда важнее и куда несчастнее молодых фашистят", — говорил Ла Пира. Разумеется, он был в прескверных отношениях с Конфиндустрией [61] ".

59

"Фронтеспицио" — литературно-художественный журнал католического направления, издававшийся во Флоренции в годы между двумя мировыми войнами.

60

Опера Национале Балилла — при фашистском режиме детско-юношеская организация. Названа в память о юном жителе Генуи Джамбаттисте Перассо по прозвищу Балилла, который, согласно легенде, поднял в родном городе восстание против австрийцев в 1746 году.

61

Конфиндустрия — Всеобщая конфедерация итальянской промышленности, основана в 1910 г. как противовес рабочим профсоюзам. Вступила в негласный альянс с фашистским режимом и оказывала ему финансовую поддержку.

На обложке сборника статей Ла Пиры, вышедшего в 1952 году во флорентийском издательстве "Lef", мы видим такой рисунок: человек стоит на коленях, он одет в пиджак и брюки, руки сцеплены в замок, тело слегка наклонено вперед. Черты лица довольно резкие, губы пухлые, как у африканца. Но главное — это его руки, большие, с узловатыми мозолистыми пальцами, которые с трудом переплетаются друг с другом.

По замыслу художника это, полагаю, один из тех самых бедняков, честных тружеников, что многие годы работали, имели кров, жену и детей, а потом опустились ниже уровня пристойной бедности. Такие начинают пить, их руки становятся непригодны для работы, опухают, деревенеют. Такими руками ничего не получается делать, их даже трудно сложить для молитвы.

Именно таковы постояльцы "Народной гостиницы". Наркоманы и алкоголики или бывшие наркоманы и алкоголики — люди, чьи руки уже никогда не смогут работать. Гостиница находится за церковью Кармине, между ними — удивительной красоты внутренний дворик. Здесь был монастырь, пока в 1804 году Наполеон его не закрыл, реквизировав имущество у Кармелитской конгрегации. Год спустя здесь устроили городской ночлежный дом.

Это квартал Сан-Фредиано на улице Делла-Кьеза, одной из немногих, сохранивших секрет старины. Здесь повсюду лавки мастеров, а на дверных табличках я не нахожу ни одного английского имени. Здесь все еще живут флорентийцы, сюда пока не подоспела новая смена богачей и иностранцев. Гостиница — классический образец городской архитектуры, монументальное здание, приспособленное под иные нужды. Лицей Микеланджело на улице Делла-Колонна, тот, где я училась, тоже когда-то был монастырем. Во Флоренции почти каждое современное учреждение располагается в плохо приспособленном для его функций помещении. Ведь все эти здания строились для немногочисленных семей в те времена, когда в городе не было так шумно, когда по улицам ездили повозки, запряженные лошадьми, когда никто никуда не торопился. В старинных комнатах компьютерный стол кажется причудливой инсталляцией эксцентричного художника, а пластиковый короб для электропроводки — чем-то сверхтехнологичным.

В "Народной гостинице" совершенно неуместной выглядит пытка дверьми/ключами/ пропусками — современная система контроля, устроенная в старом здании. Есть тут даже стойка регистрации, вернее, просто конторка, за которой сидит вежливый сотрудник, регулирующий потоки входящих и выходящих. В "Народной" живут одни мужчины. Предусмотрены различные формы проживания, от разовой ночевки в экстренной ситуации до мини-квартирки на срок до трех месяцев.

Директор Лука Анджелини встречает меня и показывает свои владения. Появляется человек на костылях. Директор справляется о его здоровье, тот мотает головой, но улыбается. У нас всегда сильно искушение соизмерять усилия с результатом, а результат измерять по своеобразной усредненной шкале благополучия: здоровье, деньги, счастье. Здесь все иначе. Когда я спрашиваю директора, сколько его постояльцев, покинув эти стены, способны вернуться к нормальной жизни, он мне даже не отвечает. Потом называет цифру, кажется, десять процентов, но это не имеет значения. Вопрос мой был некорректен.

Заниматься отверженными не значит воображать, что в обществе исчезнет — или хотя бы начнет исчезать — страдание, что исчезнут бедняки как социальная категория. Неравенство, причем глубокое, существует повсеместно. Имеет смысл, конечно, облегчить страдания людей, поддержать их чувство собственного достоинства. Человеческое существование — как дождливый день: мы все пытаемся добраться до цели, промокнув как можно меньше, и мчимся перебежками от одного укрытия к другому. Просто над кем-то гроза бушует сильнее.

37. Человечек в двубортном пиджаке

Почти на всех фотографиях Ла Пира улыбается.

На фото с моим отцом он не улыбается только потому, что внимательно слушает собеседника. На нем темный костюм с двубортным пиджаком.

Не улыбается он и на снимках, сделанных в дни наводнения, где он запечатлен на грязных улицах города, в резиновых сапогах и плаще. Или когда, закрыв глаза, молится во время поездки в Святую землю. Но к папе, к сильным мира сего, к детям в летних лагерях, к кардиналам, студентам и рабочим он всегда обращается с широкой улыбкой. Она выражает волю и решимость, безраздельную веру в возможности человеческой личности.

В те годы люди мало улыбались, гораздо меньше, чем сейчас. Чаще всего в приватной обстановке, адресуя улыбку женщинам, но главным образом когда хотели показать свою власть, продемонстрировать высочайшую, недостижимую уверенность в себе. Чем выше поднимался человек по общественной лестнице, тем более хмурым становилось его лицо. Мужчины на тогдашних фото непременно сидят за массивными письменными столами, подперев рукой подбородок, серьезный взгляд направлен прямо в объектив. На официальных встречах обменивались рукопожатиями, никто не осмеливался тронуть коллегу за плечо и уж тем более его обнять. Язык тела, выражающий уважение и отстраненность, извечная дуэль между благородными господами.

Ла Пира был иным. Он позволял беспрепятственно проникнуть в свою душу, он пропускал мир через себя, и в этом заключалась его сила. "С готовностью сделаться полем сражения". На последних страницах своего дневника Этти Хиллесум еще написала: "Мы уезжали из лагеря с песней на устах". Имея в виду концентрационный лагерь, где она находилась в заключении и откуда уезжала в Освенцим, где вскоре ей предстояло расстаться с жизнью. С песней на устах.

Когда потом в шестидесятые годы вспыхнул бунт, парни и девушки пели и танцевали на улицах, в захваченных университетах, на виду у полицейских и карабинеров, облаченных в нелепые бронежилеты. В Париже девушки дефилировали с голой грудью, у нас кое-кто осмелился выйти на демонстрацию, не надев бюстгальтер и босиком. Все старались разрисовать лицо, по-новому одеться. Была объявлена война жестким правилам.

Мне было три года. Джорджо Ла Пира тогда находился в Израиле. Только-только закончилась Шестидневная война, и экс-мэр пытался выступить посредником между враждующими сторонами. Он был убежден, что добрая воля может взять верх над историей, верил в мир между народами.

Говорят, что Ла Пира был одним из немногих университетских преподавателей, против которых в те годы не выступали студенты.

Что-то глубокое и искреннее роднит его францисканское христианство с революцией во имя счастья.

Куда делись в последующие годы этот подход к политической деятельности и, главное, эти мечтания о будущем мира?

Слово "счастье" стало табу. Под счастьем теперь разумеют лишь материальный достаток, отпуска, дорогие вещи. Какая-то жуткая карикатура. Счастье — это благоденствие? А что такое благоденствие? Массаж? Морковный сок? Велотренажер? Многие из вещей, которые мы знали, превратились в уродливых монстров, а идеи, мечты стали кошмаром.

Потом, несколько лет назад, в политику вернулось слово "счастье" под руку со словом "чудо". Вышел на игровое поле человечек в двубортном пиджаке, который говорил на чуждом политике языке, внушал к себе уважение и менял атмосферу официальных встреч. Этот человек всегда улыбался и, чтобы вызвать улыбку у других, рассказывал анекдоты.