Я сделаю это сама

За этой комнатой, большой и квадратной, нашлись ещё четыре. Здесь не было ставен на окнах, или их не закрыли, и мы видели весь этот хаос и разруху просто отлично. Три очевидных спальни – с добротными деревянными кроватями. На одной кровати лежала, не поверите, перина, только её кто-то разодрал, и пухом пополам с перьями, пылью и мелким мусором была завалена вся комната. В двух других не лежало никаких перин, зато имелись сундуки. И нам вдвоём даже удалось приподнять крышку у одного из них – что же, какая-то ткань, сапоги, глиняные миски, и запах плесени.

Четвёртое помещение оказалось кухней. Ещё одна печь, в стене между кухней и соседней спальней. Чуток дров рядом на полу – бли-и-ин, это ж ещё о дровах думать! Сейчас-то лето, а потом как?

У окна рабочий стол, никакой посуды, надо думать, не сохранилось, раз тут – заходите, люди добрые, берите, что понравится. Печь грязнущая, её бы помыть и побелить, перед тем, как что-то тут вообще готовить. Окно неимоверно грязное. Впрочем, куда оно у нас смотрит? На север? А откуда тут ветер дует? Не с той ли стороны?

– Какой кошмар, госпожа Женевьев! Тут невозможно жить, совершенно невозможно, - причитала Марья.

Мари Кто-то-там она, надо полагать.

Возле входа на кухню мы увидели лестницу наверх – очень крутую, забираться сложно, особенно в длинных юбках. Только вцепившись в перила. Мы вцепились и забрались.

Там были ещё комнаты, в них не сохранилось никакой мебели, и они не отапливались никак. Всё понятно, летний вариант. Или недострой. Тьфу ты, даже балкон прилепили, умельцы. И вышли мы с Марьюшкой на тот балкон… что ж, в старой жизни я бы такой вид с балкона за большущие деньги продала. А тут – кому он нужен, понимаете ли. У всех у них эти виды перед глазами с рождения, наверное, или нет, но всё равно примелькались. А дом стоит пустой и ветшает.

– Пошли вниз. Сейчас эти площади всё равно не освоим, никак, - махнула я рукой.

Я вспомнила, что из кухни была ещё одна дверь, и хотела посмотреть – что за ней? Чёрный ход? Ещё один сени? Кладовая? Открыла с трудом, глянула… и обомлела.

Понятно, что везде, где заводятся люди, они начинают производить какой-то алкоголь. И тут перед нашими глазами предстала какая-то база самогонщиков, иначе не назовёшь. И эти паршивцы озаботились стеклянной посудой – интересно, на корабле привезли, или как? В разных бутылях по всей небольшой комнатке стояли, настаивались, бродили разные жидкости, на перевёрнутом ящике в углу рядком поставили мелкие баночки – с мёдом и чем-то ещё, и какими-то добавками. Дух стоял соответствующий, бедняга Марья закрыла рот ладонью и убежала обратно, туда, откуда мы пришли.

А я двинулась через это всё к следующей двери. За ней нашла ещё один выход на улицу через сени, и сени здесь имели расширенную версию – сбоку пристроили ту самую кладовку. И в ней-то, судя по запаху, уже не просто бражка выстаивалась, а явно что-то сдохло – в общем, я зря открыла ту дверь. Хорошо, успела выскочить наружу, и вывернуло меня уже там, на травке.

Вашу ж мать, выругалась я про себя. И ещё добавила. И что, вот это – отныне моя собственность?

О нет, я понимала, что привести в божеский вид можно любой дом. Я не увидела там ни гнилых полов, ни прохудившейся крыши – впрочем, это в дождь нужно проверять, в хорошую погоду я не пойму ничего. Но у меня нечего вложить в эту модернизацию и реконструкцию, нечего! Это дома я могла распоряжаться некими активами, и понимала, сколько, когда и откуда ко мне придёт, на что я могу рассчитывать и что смогу сделать. А тут что? Ни-че-го. Совсем.

Да пропади она пропадом, вся эта здешняя жизнь, и вся эта Поворотница, и все её обитатели! Я не осилю вот это до холодов, я просто не понимаю, как это. Не хочу и не буду!

– Ой, госпожа Женевьев, там такой ужас! Ой, вы что, плачете? Да что такое-то, вы ж никогда не плакали! Только совсем в детстве! – Марья тоже выглядела не самым лучшим образом – бледная до зеленушности.

В детстве, сказать тебе правду, я от каждой разбитой коленки ревела. Это потом уже научилась в себе держать. А сейчас – не считаю нужным, вот.

– Знаешь, Мари, я должна признаться тебе в страшной вещи, - прохлюпала я носом.

И если я сейчас этого не скажу, я тресну, лопну, и ещё не знаю, что со мной сделается.

– Что такое, госпожа Женевьев? – ну вот, напугала человека.

– Только не здесь, мало ли. Пойдём внутрь. Туда, где…

– Где не пахнет, да?

– Да.

Мы обошли дом, зашли с парадного входа, я села на перевёрнутую лавку и сказала:

– Мари, я мало что помню. Я помню, как меня зовут, я помню лицо сына. И нашу дорогу на корабле немного помню. И всё.

13. Воспоминания

13. Воспоминания

– Значит, та целительница была права, и вы всё позабыли, - вздохнула Марья-Мари.

– Да. Я совсем не понимаю ничего. Где мы, почему мы здесь, как мы тут оказались. Где мои родные – должны ж они быть. Где мой сын. Что я такого вытворила, что меня сюда сослали.

– О нет, - горько усмехнулась Марья, - это называется – пожаловали владения. Вот этот дом, я так понимаю. Надо в бумагах точно посмотреть.

– У меня есть бумаги, да? – ну вообще по идее должны быть.

– Конечно, есть! вы не спрашивали, вот я и не давала. Сейчас, мигом достану, - и она взялась за висевший на поясе мешочек, и принялась там что-то искать, потом нашла сложенную в несколько раз бумагу и протянула мне.

Я развернула лист. Красиво, что. Чернила, золочёный орнамент – королевская канцелярия, печати с коронами и какими-то непонятными штуками, сколько их? О, девять. И текст о том, что маркиза Женевьев дю Трамбле, вдова Антуана-Мориса дю Трамбле, дочь Жана-Фелисьена де Рьена, читай – теперь я, признаётся свободной от всех выдвинутых обвинений и награждается земельным владением в месте, именуемом Тихая Гавань. Она может пользоваться землёй, строениями на ней и доходами с них по своему разумению до самой смерти, но не может передать их по наследству. Людовик, король. Миленько. И где он, тот «Людовик, король»? Чует моё сердце – далековато отсюда.

– Чудесно, - я встала и глянула в окно. – Не могу вообразить, какие доходы тут можно извлечь. Было бы проходное место – можно было бы устроить гостиницу. А тут, простите, задворки мироздания. И здешние жители не похожи на тех людей, кто имеет большие доходы и готов ими делиться. Издеваются, короче. И что, я должна кому-то показать эту бумагу? Чтобы меня занесли в какой-нибудь реестр здешних землевладельцев? Или как?

– Не знаю, госпожа Женевьев. Даже и представить не могу, о чём это вы.

– Кто главный в деревне? Мэр какой-нибудь, или кто тут у них вообще? Сельский староста?

– Вообще командует отец Вольдемар, вы его видели. Когда вы после службы упали и побились, он сначала пришёл быстро и помогал вас поднять, и грозил кулаком, говорил, что когда дознается, кто это сделал – то одно только мокрое место от того человека останется. Так говорил, что все поверили, да и болтают, что рука у него тяжёлая. И потом к Пелагее молиться за вас приходил и повторял, что строго спросит – кто это мог такое вытворить. Что люди здесь не агнцы, но и не совсем заблудшие, понимать должны. А ещё есть уважаемые люди, их тоже слушают. Например, есть почтенный торговец господин… у него такое трудное имя, я никак не выговорю. Ва-силь-чи-ков. Он живёт неподалёку от Пелагеи. И живо интересуется вашим самочувствием.