«Я сказал: вы — боги…» Религиозное течение в освободительном движении 70-х гг. XIX века в России («богочеловечество»)
Шрифт:
За год до появления «богочеловечества» Н.К. Михайловский в «Литературных заметках 1873 г.», комментируя содержание «Бесов» Достоевского, обратил внимание на тот факт, что Кирилов свое прощальное письмо подписал странно: de Kiriloff, gentilhome russe en citoyen du monde. Сам Михайловский и дал пояснение: именно так в «Дневнике писателя» Достоевский называет А.И. Герцена, и почти так («общечеловек и русский gentilhome») — H.A. Некрасова. Известно сейчас, и достаточно хорошо было понятно уже тогда, что каждый из заметных персонажей романа «Бесы» имел одного или нескольких прототипов. Более того, часто тот или иной персонаж прозы Достоевского был злой пародией на реальное лицо. Но Герцен — Кирилов? Это было загадкой для Михайловского: «… опять таки с которой стороны могут быть подведены к одному знаменателю Некрасов, Герцен и Кирилов?» [55,859]. Объяснение самого Достоевского Михайловского не удовлетворило. Оно было таким:
«Герцен был продукт
Внимательное прочтение этих строк приводит к мысли, что Достоевский, заставив подписаться Кирилова именно так, дал понять, что мировоззрение «людей 40-х гг.» (своеобразным «знаменем» которых и был А.И. Герцен) может стать источником идей, типа кириловских. Ход рассуждений здесь может быть таким: «потеря» Бога «во вне» (в сочетании с разочарованием в атеизме), может привести к поиску Бога «внутри себя». Людям «индифферентным» это не нужно. Они останутся равнодушными к любому богу. Но некоторые из «беспокойнейших», могут, в конечном счете, ужаснуться бездне неверия и продолжить поиски веры вне круга христианских идей. Сам Герцен, вероятно, со смехом отверг бы такое рассуждение. Однако мы рискнем предположить, что догадка Достоевского не беспочвенна и Герцен (вместе с Гегелем) стоял у истоков идей А.К. Маликова. Возможность для такого предположения нам дает созвучность ряда идей Маликова тем мыслям, которые можно найти в книге, изъятой у него при аресте. Это сборник «Раздумья», анонимно изданный в 1870-х гг. В нем содержится ряд работ А.И. Герцена 1840-х гг. Название одной из статей: «Новые вариации на старые темы», совпадает с подзаголовком книги («Разные вариации на старые темы»), что говорит о том значении, которое придавал этой статье сам автор. О ней, в первую очередь, и пойдет дальше речь.
Сразу оговоримся: судя по тому, как взгляды различных авторов преломлялись в теории Маликова, он был не из тех читателей, что составляют себе только общее представление о книге. Он внимательно штудировал каждую страницу и тщательно отбирал те мысли, которые пересекались с его собственными. В то же время он никогда не соглашался со всеми идеями одного автора, предпочитая заочную полемику с каждым из них. Мысли же, созвучные его собственному мировосприятию, он вычленял из общего ряда и брал себе. При этом он не присваивал себе чужую мысль, а проникался ею, «додумывал» ее по-своему, развивал и изменял. В результате, из набора такого рода «додуманных» идей создавалась его собственная теория.
Так, Маликов начинал свои проповеди с того «разлада» между наукой и религией, который «составляет современную язву» [12,89об.]. Судя по его показаниям в полиции, можно понять, что на эту мысль его натолкнули позитивисты: Конт, Милль и Спенсер. Но, вчитавшись в упомянутую статью А.И. Герцена, мы находим там ту же мысль выраженную чрезвычайно ярко и точно:
«Всмотритесь в нравственный быт современного человека, вы будете поражены противоречиями, глубоко и до поры до времени мирно лежащими в основе всех его дел, мыслей и чувств. Это одна из самых резких отличительных черт нашего образования. Отсюда желание сохранить разом науку со всеми ее правами (…) и все романтические выходки против разума, основанные на неопределенном чувстве, на темном голосе» [19,14].
Маликов не мог ссылаться на Герцена, объясняя свои новые взгляды полицейским. Удобнее всего было заменить его философами-позитивистами. Но Герцен ближе Маликову, чем Спенсер или Конт. Выделение трех составных частей «нравственного быта человека»: дела, чувства и мысли, Герценом полностью совпадает, с тремя сторонами «человеческой натуры» (мысль чувство и материя) у Маликова. Но это еще не все. Герцен писал, что результатом противоречия, им отмеченного, является непоследовательность в деятельности людей, борющихся с современным порядком вещей:
«Когда для морали был один источник — религия, тогда она была последовательна, она стройно шла из одного начала. Новый человек, этот Криспин, слуга двух господ, хотел сохранить плоды прежней морали, но источником ей поставил отвлеченный долг; можете представить плоды такой логики!» [19,176].
И не о том ли писал и Маликов, называя революционеров христианским монахами и «отвлеченными идеалистами»?! Не осталось, видимо, незамеченным и еще одно высказывание Герцена: «Все фантастические утопии последних двадцати годов прошли мимо ушей народа…» [19,256]. С большой долей вероятности можно предположить, что именно Герцен провел добросовестного (прежде) последователя Чернышевского мимо учений утопического социализма непосредственно к Гегелю. Этот интерес к философии и методу Гегеля возникает у читателя «Раздумий» как бы сам по себе: Герцен очень часто не него ссылается, причем именно там и тогда, где и когда чувствует потребность в авторитете, способном подкрепить высказанную мысль и утвердить ее в сознании читателя. И сразу становится понятным,
почему Маликов относился к философии Гегеля так, как будто он жил в России 1830-х — 1840-х гг., но никак не начала 1870-х.Скрытые отсылки к «Раздумьям», разбросанные по заметкам, показывают, что именно эта книга могла дать необходимый толчок, после которого создание «новой религии» стало для Маликова необходимостью. А если искать то место, в «Раздумьях» Герцен, которое послужило таким толчком, то стоит обратить внимание на еще одно совпадение:
Весь пафос герценовской статьи «Новые вариации…» именно в том, что, отрицая выдуманную, отвлеченную мораль, автор предлагает увидеть то, что в людях уже есть хорошего. Он борется за достоинство человека, потому что «человек, дошедший до сознания своего достоинства, поступает человечески потому, что ему так поступать естественнее, легче, свойственнее, приятнее, разумнее…» [19,172]. Соединив этот тезис с мыслью о необходимости для народа не столько критики, сколько «положительного учения», «верования», мы получим основу дальнейших маликовских построений. Д. Айтов, излагая основы «богочеловечества», в седьмом тезисе называет потребность «любить ближнего» такой же человеческой потребностью, как потребность пить, есть, дышать [12,209об.]. Есть в его рассуждениях и мысль о том, что творить добро должно быть приятно и естественно — это прямо по Герцену.
Маликов, безусловно, воспользовался великолепным инструментом герценовской логики. Он сумел выделить основное зерно теоретических построений А. И. Герцена — отношение к человеческой личности как к высшей ценности. Но все же «богочеловечество» — это его собственная теория. Дело в том, что для Герцена «человеческое достоинство» обладало самостоятельной ценностью, и само по себе являлось целью исторического развития. Маликов это же понятие использовал в качестве главного средства в преобразования мира. По сути, Маликов решил сделать реальностью метафору Герцена: «готовое, доктрину, верование» превратить в объективный фактор развития общества. Чтобы увидеть, почему он счел возможным так действовать, следует, как нам кажется, вглядеться в некоторые стороны народнического сознания той эпохи.
В свое время авторы книги «Революционная традиция в России», исследуя тип сознания революционера-народника, пришли к выводу, что это «особая разновидность религиозного (…) сознания», которая «не имела ничего общего с традиционной религией» [60,233]. Аргументация авторов представляется нам убедительной, и повторять ее нет необходимости. Другой же тезис заслуживает, по нашему мнению, того, чтобы рассмотреть его подробнее. Выглядит он так:
«Следуя за лозунгами «властителей дум» молодого поколения, рядовой представитель разночинства не мог глубоко вникать в тонкости теоретических рассуждений своих учителей. То, что у них было результатом знания или убеждения, для него становилось объектом веры» [60,228].
Безусловно, так оно и было у части революционной молодежи, особенно в экзальтированной атмосфере тайных кружков, в период начала «хождения в народ». Но все же это положение выглядит чересчур категоричным, поскольку разделяет всех участников народнического движения на две разные части: очень узкий круг «теоретиков» и их последователей, руководимых в своих действиях не знаниями, не убеждениями, а верой в правоту «учителей». Так ли это?
Наиболее успешными «практиками» начала 1870-х гг. были «чайковцы». И именно в этом обществе первой (по времени) задачей было самообразование, а второй — «книжное дело». Воспоминания большинства революционеров о начале их деятельности убеждают в серьезном знакомстве с достаточно специфичной, но серьезной теоретической литературой, в которой (как в изданиях «чайковцев») Луи Блан соседствовал с К. Марксом, Миль и Спенсер с Чернышевским и Писаревым. Споры с Нечаевым, теоретические дискуссии сторонников Бакунина и Лаврова, стали хорошей школой критического восприятия различных концепций и взглядов. Сумма критических мнений, постепенно накапливаемая в «кружках», заставляла переходить их участников от бесконечных обсуждений чужих мнений, к попытке сформулировать собственный идеал и собственную теорию социальных преобразований. Первыми стали П.А. Кропоткин, составивший записку «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» и Н.В. Чайковский, написавший «Ответ на программу «Вперед». Из их товарищей (как ровесников, так и более молодых) к теоретической деятельности пришли С.М. Кравчинский и Л.Э. Шишко, H.A. Морозов и Л.А. Тихомиров.
С другой стороны, разве можем мы утверждать, что идеологи народничества действовали только на основе убеждения? Как отделить знание от веры в таком, например, высказывании М. А. Бакунина:
«Народ наш глубоко и страстно ненавидит государство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним не явились. (…)
Надо ли доказывать, до какой степени ненависть его законна» [5,50]?
Вера, по определению, есть то, что не надо доказывать. Это осознавал и использовал в своей риторике и сам Бакунин, для которого вера, значила значительно больше, чем доказательство? если судить вот по этому фрагменту: