«Я слушаю, Лина…»

– Почему вы поссорились, Олег?

– Это не столько важно. Мы часто ссорились.

– Важно все, что касается этого дела. И если ты хочешь, чтобы я помогла. Ты обязан мне отвечать.

– Хорошо… Но как бы вам объяснить… С ней трудно было долго не ссориться. С ней трудно было дружить. Да с ней вообще, черт побери, было трудно! Я не зря вчера у тебя спросил. Знала ли ты ее. Тот кто ее знал, возможно, сразу же бы меня понял.

Я его отлично понимала. Но этого было так мало.

– Она была… Ну, разбалована, сумасбродна. Она легко могла обидеть, оскорбить. Казалось, для нее люди были просто мусором. Она легко могла предать. Она отшвыривала от себя людей. И, по-моему, не жалела об этом. Казалось, для нее вообще в жизни не существовало ничего святого.

– Разве это не так, Олег?

Он перевел взгляд за окно. На улице падали ослепительно белые хлопья снега. Они сверкали на утреннем зимнем солнце. И мир выглядел таким удивительно спокойным и правильным. Что трудно было представить, что в нем существует место для трагедии и несправедливости. И для смерти.

– Разве это не так, Олег? – повторила я свой вопрос. – Разве она не была такой? Ты сомневаешься?

– Если честно – да… Мне иногда казалось… Мне казалось, что в душе она вовсе незлой человек. И даже беззащитный. Просто она нацепила на себя эту маскарадную маску жестокости. Ну, для самозащиты что ли… Она как бы считала, что все ее не любят. И непременно должны обидеть. И она не хотела дожидаться этого. Она спешила обидеть себя. На самом деле… По-моему она была слабым, беспомощным человеком. Просто у нее как бы затянулся переходный возраст…

– Ерунда! – резко прервала я его не полуслове. – Все это ерунда! Всего лишь оправдание для необузданных натур. Приличный человек не станет относиться к людям, как к мусору.

– Значит вы ее действительно знали. И не любили… Но вам трудно понять… Таких, как я… Она…

– Прекрати! – мой голос сорвался до крика. – Где уж вас понять! И не мое это дело – понимать! Настоящая истина не нуждается в понимании. Она либо есть… Либо… – я перевела дух.

Я понимала, что веду себя неправильно. И о мертвых нельзя говорить плохо. Но пересилить я себя не могла. Наверно, потому, что не могла слышать, как он ее защищает. И поэтому я решила тут же перевести разговор на другое. И задала следующий вопрос. Ответ на который я в принципе знала. Но задала его чисто формально. Хотя протокол здесь вести никто не собирался. Это был диалог без свидетелей.

– Скажи, Олег, вы были одни вчера вечером? Никто не видел, что произошло?

Он нахмурился. И покачал головой.

– Мы были одни, Лина.

Я застегнула пальто. И взяла сумку. И оглянулась уже на пороге.

– Никуда не исчезай, Малыш. Я скоро вернусь. Одна. Ты дождись меня. Обязательно дождись…

Были ли у меня сомнения? Безусловно были. Я не лгала, когда сообщила ему, что впервые в жизни совершаю безрассудный поступок. И я сама не понимала – зачем мне это. Я не любила безумства. Относилась к ним скептически. С заметной иронией. Неврастения и бродяжничество меня раздражали. Я всегда считала, что это – признак слабых людей. Впрочем, безумные поступки – это тоже удел слабых. Потому что безумство – это всего-навсего отсутствие силы воли. Это отсутствие характера. Но только не характер. Это отсутствие мужества. А вовсе не мужество. Я не хотела быть слабой. И единственное, чем я имела право гордиться – это силой воли.

И даже свое замужество я не могла назвать безрассудством. Хотя, конечно, не раз теряла голову от своего первого мужа. Я помню его совсем мальчишкой. Не очень умным, но очень милым. На его лице была уйма веснушек. И он без конца хохотал. И без конца тряс меня за плечи. Как безжизненную тряпичную куклу.

– Линка! Ну же! Проснись, Линка! Послушай! Ты будешь в восторге! Какой я классный стих сочинил!

И он взахлеб принимался за чтение своего очередного сочинения. Я, едва скрывая зевоту, слушала его. И ничего классного не находила. Только помню, мне страшно хотелось спать. Я спала много. И, по-моему, проспала все свое замужество. И своего мужа. А он меня тормошил, будил, тащил на природу. И там пытался рассмешить. Корчил рожи, плясал и дурачился. А я подыскивала подходящий кустик, под которым можно было бы прилечь и прикрыть глаза. И смотрела на него сонным взглядом. И клянчила:

– Ну же! Пошли домой! Мне совсем не смешно.

Я не лгала. Смешного, действительно, было мало.

Рождение мертвого ребенка его тоже рассмешило. Он истерично хохотал, прикрыв ладонями лицо. И между пальцами просачивались слезы. Я силой оторвала его руки от лица. И прошептала сквозь зубы.

– Все что угодно – только не слезы.

Веснушки на его лице потемнели. Он сгорбился. И надвинул на лоб кепку.

– Ты мне родишь ребенка, Лина?

Я отрицательно покачала головой.

– Я больше не буду рожать.

– Ну тогда – пока?

Я пожала плечами:

– Пока.

Он, чуть шатаясь, вышел за дверь. И встретились мы только на разводе. Он уже не закрывал ладонями лицо. На котором вновь сияли крупные веснушки.

И все-таки замужество нельзя было назвать безрассудством. Хотя бы потому, что оно было первым.

Я потом часто встречала своего мужа. Он совершенно не взрослел. И по-прежнему не отличался умом. И по-прежнему сочинял свои бездарные стишки. И читал их на улице. Громко, вслух. Положив перед собой кепку. И от него за километр несло перегаром. Он почему-то был уверен, что поэты должны жить именно так. Кто ему об этом сказал? Видно, так мало он читал хороших поэтов. Но предлагать список литературы с моей стороны было уже поздно. Впрочем, и не было желания.

Один раз я подошла к нему. И он замолк на полуслове. И вытаращился на мой дорогой английский костюм.

– Ну и ну! – причмокнул он языком. И дыхнул на меня. Я невольно поморщилась. И вытащила из кошелька деньги. Он смущенно помялся. Впрочем, недолго. И протянул руку.

– Приходите почаще, – попросил он.

– Я не ответила. Я чувствовала спиной его взгляд. И я не обернулась. Я его не жалела. Я только думала о том, что мое первое и единственное замужество напоминало сон. Впрочем, недаром я все это время так много спала.

Как можно увереннее я распахнула дверь своего шикарного кабинета.

– Салют, Даник!

Даник, вернее Данилов, был моим подчиненным. Шустрым, умненьким, проницательным. Впрочем, с единственным недостатком. Он был законченным бабником. Темперамент его выдавал с ног до головы. И часто напоминал неврастению. У него постоянно что-то валилось из рук. И постоянно что-то терялось. Он был неряшлив до свинства. Но я ему это почему-то прощала. Пожалуй, единственный в мире человек, которому я прощала все его выходки и безобразия. И сама с трудом могла это объяснить. Скорее всего меня подкупало в нем безудержное жизнелюбие. Я так жить не умела. Но иногда мне нравилось это наблюдать со стороны. В Данике было столько жизни, столько чувств, столько желаний. Что он порой сам удивлялся. Видимо, именно поэтому мы и нашли общий язык. Даник был единственным, кто мне еще напоминал, что существует веселая, беззаботная жизнь. А это не так уж и плохо. Я же в свою очередь ему напоминала, что в жизни много места должно быть отведено для серьезных, умных вещей. Он меня ненавязчиво подталкивал вперед. Я его ненавязчиво останавливала. Поэтому мы сработались. И в нашем коллективе представляли собой довольно продуктивную профессиональную парочку.

Сидеть на одном месте Даник не мог ни секунды. Разве что только в моем кресле. Как и сейчас. Когда я его застукала. Важно развалившегося на моем месте. И пускающего дым в потолок. Впрочем, он довольно быстро смирился, что находится в подчинении у бабы. Потому что я была единственной женщиной, которую он обошел, как это ни прискорбно, своим вниманием. Он был всего лишь моим коллегой. Можно – другом. Можно – товарищем. Но никогда – более. Он частенько мне красочно описывал свои любовные приключения. Частенько спрашивал совет. А частенько и вовсе забывал, что перед ним – женщина. А за глаза, я знаю, называл Стариком. Пожалуй, он бы не поверил даже себе, увидев меня рядом с мужчиной. И я иногда даже жалела, что мой служебный роман с Филиппом так и остался большой нераскрытой тайной. Я имела репутацию ценного и честного работника. Но иногда мне этого было мало.

– Салют, Даник! – я уселась на стол. И вытащила сигарету.

– Салют! – как-то непривычно грустно ответил он. И даже вздохнул (вздыхал Даник крайне редко). – Ужасная история, Лина. Правда? Ты видела прокурора? Он постарел лет на двадцать… Мне ужасно его жалко. Смерть ребенка. Да еще в таком возрасте…

– Смерть в любом возрасте, Даник, вещь малоприятная…

Разговор о смерти наводил на Даника такую тоску. Что на этом, пожалуй, он его и решил прервать. По-моему, он вообще не верил, что когда-нибудь умрет. Он легко смирялся, что умирают все на свете. Но только не он. Даник собирался жить вечно. И что бы себя как-то уверить в этом. Он кивнул на окно. И даже слегка улыбнулся. Правда, ради вежливости, приняв слегка виноватый вид. Он словно показывал, что раскаивается, поскольку жить по-другому не может.