Я — смертник Гитлера. Рейх истекает кровью

Подвода вот-вот тронется, а я пытаюсь успокоиться, ощущая себя одиноким и покинутым. Не хочется думать о грустном, но от этих мыслей никуда не деться. Со мной нет товарищей, с которыми я успел сродниться, пройдя тяжелейшие испытания, и вот только что потерял своего лучшего друга.

Обоз отправляется в путь. Я оглядываюсь назад. Должно быть, я брежу. Из переулка выходит Штрошн без вещмешка. Я кричу ему, бросаю ранец с повозки и спрыгиваю на землю. Мы снова нашли друг друга.

Когда он увидел, что лейтенанты позвали меня, он быстро скрылся в переулке, чтобы не попасться им на глаза. Позже он нашел роту и унтера-снабженца. Рота отдыхает в лесу рядом с автодорогой, и ёсли бы мы прошли немного дальше, то непременно нашли бы ее.

Мы возвращаемся к въезду в деревню. Солдаты из рот особого назначения с бледными сосредоточенными лицами проходят по дороге мимо нас. Начинается дождь. Мы идем дальше и вскоре выходим на автодорогу, а затем входим в лес, где находятся наши товарищи. Сбрасываю с плеч ранец и докладываю лейтенанту, который пожимает мою руку. Я вернулся в свою часть, к товарищам.

Дождь усиливается. Мы лежим на мхе, и становится очень мокро. Веертс собирает хворост для костра. Тяжелые подводы громыхают мимо по автодороге. В одной из них на секунду мелькает лицо Клабунде и тут же исчезает.

Подъезжает и останавливается автомобиль командира полка. К нему подходит лейтенант. Затем машина отъезжает, но скоро возвращается. Мы строимся, за исключением унтеров и отделения связистов из числа пожилых солдат, которые к нам присоединились. Нам приказано сдать панцерфаусты и автоматы. Кладу автомат на влажную землю перед собой и отдаю боеприпасы из ранца и карманов шинели штабс-фельдфебелю Кестеру. С нами остаются только лейтенант и штабс-фельдфебель. Командир полка уезжает, и мы строем отправляемся в путь.

Для нас в деревне готова еда, и мы под проливным дождем возвращаемся и с жадностью поглощаем жидкий, но горячий суп. Затем снова отправляемся в путь. Оказывается, что впереди дорога перекрыта русскими, которые находятся в Фюрстенвальде и в Эркнере, пригороде Берлина. Мы в растерянности. Как же нам прорываться?

Будем пробовать пройти через Шторков. Та дорога все еще должна быть свободна. Мы совершаем марш по лесным тропам на юг. Постепенно проясняется, и дождь прекращается. Делаем привал. Отдыхаем. Сидим, дрожа, на влажной земле. Струи дождя текут по лицам. Лагерь вермахта пуст. Нигде ни единого признака жизни. Двери хлопают на ветру. Возле бараков валяются кучи брошенного оружия и амуниции.

Иногда сталкиваемся с теми, кто так же осторожно, как и мы, пробирается через лес. Встречный показывает нам, как срезать дорогу. Нам не нужно идти через Шторков, мы можем пройти левее. Выходим из лесу и шагаем по полю. На развилке лейтенант отправляется на разведку. Мы лежим в траве и ждем. Затем идем дальше, совершая марш по неприметным тропам через лес, по полям и по пустынным дорогам, руководствуясь картой и компасом. Говорят, что в Шторкове уже русские танки.

Появляется хутор. Хозяева заметили нас издалека и встречают горячим молоком и кофе, когда мы переходим мост, переброшенный через ручей. Эти люди пока не затронуты войной, они выпали из поля зрения остального мира. Крестьяне приглашают нас остаться, и лейтенант беседует с ними. Мы остаемся. Заходим в сарай. Гейнц Штрошн и я поднимаемся по лестнице на чердак. Ложимся на солому, сняв влажные и тяжелые шинели. В полу широкие щели, через которые нам виден пол молотилки. Спускаюсь во двор и мою ноги. Несколько моих товарищей чистят картошку. Из прачечной слышен запах теплой крови, там режут овцу. Девушки возвращаются с фермы, стуча по двору деревянными башмаками и неся полные ведра парного молока. Они угощают нас, и мы с благодарностью пьем его.

Блачек был в Кюммерсдорфе, оттуда сегодня вечером в Берлин отправляется поезд.

Во дворе царит оживление. Подают суп. Медленно темнеет. Из сараев слышится смех, там толстый Райникке упал с чердака на пол. Толстяк удивленно озирается. Он немного ушибся, но кости целы.

Мы выходим во двор и разговариваем с крестьянами. Здесь, в этом медвежьем углу, у них нет никаких новостей. Война их пощадила; они надеются, что им и дальше повезет. Хозяин фермы курит, попыхивая длинной фарфоровой трубкой. Зловонный дым окутывает его голову. Он клянется, что курит табак, выращенный в собственном огороде.

Над миром медленно опускается завеса ночи. Заходим в сарай и тихо карабкаемся по лестнице, чтобы не разбудить спящих. Я зарываюсь в солому. Гейнц беспокойно мечется во сне. Звездный свет проникает сквозь щели в крыше. Луч лунного света играет на лице Гюнтера. Снизу раздается самозабвенный раскатистый храп. Я вспоминаю ужасы и смерть недавних дней и прихожу в отчаяние.

Боже, в чем же смысл жизни?

Воскресенье, 22 апреля 1945 года

Нас будят еще до полуночи. Я так толком и не смог заснуть, поскольку моя форма все еще остается мокрой. Дрожа от холода, надеваю влажную и тяжелую шинель и по шаткой лестнице осторожно спускаюсь вниз. Товарищи ходят вокруг сарая. То здесь, то там мерцает слабый свет.

Полусонные, собираемся во дворе, затем тихо проходим через деревню. Где-то громко и жалобно лает собака. Идем по узкой лесной тропе. Ветви хлещут по лицу. Трава блестит от вечерней росы. Нам надо быть осторожными. Русские, возможно, уже прорвались и устроили нам новый котел, возможно, даже успели замкнуть его. Прямо на ходу жую кусок хлеба и колбасу. Перед глазами качается вещмешок товарища. Мы тихо шагаем в бесконечность.

По лесу идет узкоколейная железная дорога, и издали слышен свист паровоза. Поднимаем головы. Чувствую, как мое дыхание учащается. Это — наш поезд, наш поезд!

Лес остается позади. Ветер гуляет по полям. Издали виден красный свет семафоров и слабые огни станции. Паровоз выпускает пар и как будто дрожит от нетерпения.

Лейтенант о чем-то говорит с начальником станции. Товарный поезд идет в Берлин и должен отправляться немедленно. Залезаем в холодные вагоны и ждем, прижавшись друг к другу. Пол мокрый и холодный. Вспыхивает спичка, на несколько секунд освещая наши изможденные лица. Время от времени кто-то что-то говорит. Паровоз вздрагивает. Снаружи раздаются голоса железнодорожников. Я засыпаю.

Дверь вагона со скрипом открывается. Слышится завывание ветра. Идет легкий дождь. Неожиданно раздается команда:

— Всем выйти из вагонов!

Оказывается, русские перекрыли железную дорогу.

От отчаяния хочется кричать. Еще одна надежда развеялась. В ночи свистит паровоз, выпускающий пар. Мы идем дальше, потеряв бесценный час. Шагаем по полям длинной, молчаливой колонной, полусонные от усталости, автоматически бредем друг за другом, не имея ни надежды, ни четкой цели.

Скоро выходим на основную магистраль. Иногда проходит машина, на мгновение пронзая ночную тьму светом фар. Справа летное поле [61] , слева плотная стена леса. Садимся на мокрую землю и засыпаем. Мимо проезжают велосипедисты, раздаются девичьи голоса. Немного отдохнув, вновь отправляемся в путь.

Впереди деревня. Приближаемся к дорожной развилке. Под мостом тускло блестит водная гладь реки [62] . Проходим через спящую деревню, ни единый звук не нарушает тишину ночи. Читаем надпись на указателе — «Биндов».

61

Аэропорт Фридрихсдорф.

62

Река Даме.