Я - судья. Божий дар

Нянечки из детского отделения пытались бороться с холодом и сквозняками своими силами. Щели в оконных рамах закладывали ватой, сверху закрывали целлофановыми пакетами. В кроватки к детям клали пластиковые бутылочки с горячей водой, выполнявшие роль грелок. Но когда на улице минус тридцать, бутылка с горячей водой не очень помогает. Пока Люда с Лидкой лежали в родилке, двух детишек с воспалением легких перевели на первый этаж, в детское отделение. Рассказывали, что одного из них так и не смогли выходить.

В московской клинике были пластиковые окна, чистые коридоры, уставленные пальмами в кадках, белые кожаные диваны, зимний сад, аппарат с кислородными коктейлями и обеденное меню как в ресторане. Женщины ходили в нормальной одежде, посетителей пускали в любое время.

Люда лежала в палате одна. У нее была кровать совершенно космической конструкции, которая управлялась пультом вроде телевизионного. Кровать можно было поворачивать, поднимать и опускать как угодно, целиком или по частям, чтобы было удобно. Хочешь — изголовье поднимай, хочешь — ноги кверху. Как нравится, так и делай. Помимо чудо-кровати, в палате имелся телевизор и лоджия. На лоджии стоял шезлонг, и если Люда хотела — могла сидеть там хоть весь день, завернувшись в плед, и любоваться парком, окружавшим больницу.

В сердобской больнице душевая была в конце коридора, и мыться туда ходило не только родильное отделение, но и туберкулезное, располагавшееся на том же этаже. Утром и вечером перед душевой выстраивалась длинная очередь. Женщины из родилки стояли по стеночкам, согнувшись пополам и придерживая у животов окровавленные пеленки (единственное имевшееся там средство личной гигиены). Такая же очередь стояла по вечерам к телефону-автомату на лестнице. Тут же, на лестнице, была курилка, и, пока стоишь к телефону, до обморока надышишься едким махорочным дымом.

Чтобы позвонить, надо было надевать толстые шерстяные носки и кофту, потому что на лестнице нещадно дуло, и легкомысленные мамаши, бегавшие к телефону в халате и шлепанцах на босу ногу, рисковали застудить придатки.

Теперь у Люды и душ, и биде, и телефон были прямо в палате.

Джонсоны навещали ее каждый день, и никто их не гнал прочь за то, что они нарушают стерильность. Оказалось, что синие лампы, развешанные в палатах и в коридорах, борются с микробами гораздо лучше вонючей хлорки. Достаточно включать их два раза в день на пять минут.

Мало того: когда пришло время Люде рожать, Джонсонов пустили в родильную палату. И стерильность от этого не пострадала.

Люда почти не помнила, как рожала Лидку. В памяти отпечаталось только, что было очень больно и страшно. Люда плакала и звала маму, пока пожилая акушерка не прикрикнула на нее. Акушерка была строгая, и Люда при ней звать маму боялась. Но плакала все равно.

Кроме раздирающей боли, она запомнила ощущение невероятного облегчения после того, как красную, орущую Лидку унесли куда-то, едва показав ей. Люда лежала на столе и наслаждалась тем, что все кончено, уже не будет больно, а акушерка больше не станет ее ругать.

Сейчас Люда была готова к боли. Она твердо решила не орать и вести себя прилично. Но оказалось, что терпеть схватки не обязательно. Люде просто ввели обезболивающее.

Когда родился Лысик, которого американцы упорно называли Люисом, его тут же обтерли, завернули в нарядную голубенькую пеленочку и дали Джейн. Джейн прижимала Лысика к себе, смеялась и плакала одновременно, обнимала Сэма, врача, Люду, показывала ей, какой Лысик красивый…

Когда Джейн сунула Лысика Люде, та тоже обняла его. Совсем рядом с носом оказалась макушка Лысика. У него были очень мяконькие тонкие волосики, смешной сморщенный нос и тоненькие пальчики с крошечными коготками. Люда посмотрела на него и в голос заревела.

* * *

Утро понедельника и всегда-то не самое нежное. Но после переезда это был совершеннейший сумасшедший дом.

Сенька орал, потому что на раскладушке не выспался, хотел «Сникерс», играть на компьютере и не желал идти в детский сад. Сашка металась по дому и тоже орала, потому что ей нечего было надеть, к тому же она отказывалась везти Сеньку в сад и хотела, чтобы он заткнулся.

Я выдала Сашке водолазку, в которой сама собиралась пойти на работу, пообещала Сеньке два сникерса, если он согласится замолчать, и дала себе слово оторвать Натке голову, если Сашка опоздает на контрольную по алгебре из-за того, что ей пришлось везти племянника в садик. Мы с дочкой договорились, что она перейдет в новую школу в этом районе после зимних каникул, а пока ей придется ездить на метро в старую. Слава богу, садик Сеньки был там рядом. В общем, детей я кое-как выпроводила. Теперь надо найти какую-нибудь одежку, чтобы не ехать на работу в пижаме.

Все воскресенье мы с Сашкой распаковывали коробки, но, разумеется, в понедельник с утра оказалось, что самые нужные — с одеждой, шарфами, перчатками и теплой обувью — так и стоят нераспакованные, причем неизвестно, в какой из коробочных пирамид. Наверняка нужная коробка по закону подлости затесалась куда-нибудь в самый низ самой дальней пирамиды Хеопса в качестве краеугольного камня, так сказать. Я кое-как вытащила нижнюю коробку из самой высокой кучи (отчего вся куча поехала на сторону и рассыпалась на отдельные коробки, коробчонки и коробуськи — видать, моя и впрямь была краеугольным камнем). Но закон подлости на сей раз сработал как-то криво. А может, я просто выбрала не самую высокую пирамиду. Короче говоря, в коробке, которую я таки вытащила, вместо необходимых свитеров оказались парадные хрустальные рюмки и еще какая-то совершенно ненужная сейчас хозяйственная дребедень.

Времени на вторую попытку уже не было. В итоге я отправилась на работу в нелюбимом мятом пиджаке, который выглядел к тому же так, будто его корова жевала — утюг, разумеется, тоже куда-то запропастился. Наверное, я найду его ближе к Новому году, когда буду искать елочные игрушки.

Добираться пришлось общественным транспортом — моя «Хонда» окончательно вышла из строя. Счастье, если я на ней доеду до сервиса. Впрочем, за сервис сейчас все равно нечем заплатить. Да и наплевать! Зато мы все же переехали. И кухня у нас такая просторная, что поместились и Машка с Павликом, и Сашка с Сенькой, и я, и еще место осталось. И вечером, перетаскав наконец из машины все барахло, мы пили чай с тортом, усевшись кто на коробки, кто на подоконник. А потом, уже в ночи, мне даже удалось принять душ, потому что в новой квартире горячая вода льется круглосуточно. Красота, да и только! Спать, правда, очень хочется, и пиджак у меня мятый, но это все ерунда.

В коридоре мне навстречу шел Плевакин. Анатолий Эммануилович на ходу листал материалы какого-то очередного дела. Он был насуплен, качал головой и делал на полях пометки карандашом. Я поздоровалась. Оторвавшись от страницы и увидев меня, Плевакин заулыбался, спрятал папку под мышку, взял меня под локоток — деликатно, но крепко.

— Голубушка, душа моя! До чего же хороша!

И с такой убежденностью сказал, что я немедленно почувствовала себя Моникой Беллуччи, невзирая на мятый пиджак и красные от недосыпа глаза.

— Ну, как вы на новом месте? Разобрались? Вошли в курс дел?

Он спрашивал это таким тоном, будто от того, разобралась я или нет на новом месте, зависит его личное счастье.

Я сказала, что разбираюсь.

— Тяжело, наверное, с непривычки? Ну ничего, думаю, вы быстро адаптируетесь. Вы ведь умничка, Елена Владимировна. Да и помощник у вас толковый! А если возникнут вопросы или понадобится помощь — так вы не стесняйтесь, обращайтесь ко мне в любое время. Сделаю все, от меня зависящее. Разумеется, не все в этом бренном мире зависит от меня, грешного, увы. Но чем смогу — помогу. Вам что-нибудь нужно, Леночка? Может, канцтовары? Или чайник? Вы только скажите, мы денежки из бюджета тут же выделим.