"Я у себя одна", или Веретено Василисы

Все это, как и многое другое, мы переживем. От серьезных потерь останет­ся, конечно, зарубка на сердце, фантомная боль. Когда-нибудь и она угас­нет — только никто не знает, когда и как: "Много раз в жизни мы проща­емся с уходящими, и один раз — с теми, кто остается".

Конечно, хотелось бы представлять себе человеческие отношения как на­дежную гавань, теплый свет очага и прочее в из разряда home, sweet home [49] . Но мы догадываемся, что отношения — и отношения с мужчиной в частности — это не диван с клетчатым пледом и плюшевым мишкой, а в лучшем случае огород, который надо возделывать, а в худшем — минное поле. Конфликты, взаимонепонимание, угроза разрыва и сами разрывы, разлуки, разводы — такая же часть этой реальности, как очарование пер­вой встречи или то, чем была так прекрасна четвертая, пятнадцатая, соро­ковая. Есть еще внешний мир с его обязательствами, долги и планы, пово­роты жизненного пути: близкие люди, внезапно вы сделались дальними...

49

Дом, милый дом (англ.).

Сколько пролито слез в темноте кинозалов обо всех разбитых сердцах, всех путях, что непоправимо разошлись, — о чем они, эти слезы? Развела ли героев судьба, чья-то злая воля или собственный выбор — всякая исто­рия расставания неизменно задевает какие-то особые, на эту тему настро­енные струны и отзывается сердечной печалью: нет повести печальнее на свете... Потому ли, что напоминает обо всех случившихся и в нашей жиз­ни утратах? Или предупреждает нас, смертных, о грядущих неизбежных разлуках? Тональность рассказа может быть самой разной — от надрыва до легкой печали, жанр — от авангардистской скульптуры до блеклой изыс­канной акварели. Мы все равно знаем, о чем это все. Нас не обмануть ни хорошими манерами, ни грубостью, ни карнавальным костюмом.

Не взбегай так стремительно на крыльцо

моего дома сожженного.

не смотри так внимательно мне в лицо,

Ты же видишь — оно обнаженное.

не бери меня за руки — этот стишок

и так отдает Ахматовой.

А лучше иди домой, хорошо?

Вали отсюда, уматывай!

Вера Павлова

Не с одними возлюбленными мы прощаемся, надолго сохраняя в душе эту саднящую царапину, след-напоминание, след-предупреждение — как на замке, который вскрывали. А друзья? Может быть, расставания с ними чаще происходят второпях, на бегу — и как же потом жаль, что не сели, не помолчали, не сказали каких-то важных слов вовремя: "Иных уж нет, а те далече". В прошлом веке — в девятнадцатом то есть, все никак не привык­ну называть прошлым двадцатый век, принять до конца его уход — люди относились к разлукам с друзьями с подобающим почтением. Огромность пространств, бесчисленные почтовые версты, да ранние смерти кругом, да превратности фортуны — все заставляло смолоду переживать каждое про­щание серьезно. Судьба в любой момент могла погрозить пальцем — и вот милая барышня из соседнего имения, глядишь, умерла родами, не пробыв замужем и года, а старый друг сослан, а троюродный братец второй год пу­тешествует где-то в Европе, и от него ни слуху, ни духу... Столько расста­ваний в великой поэзии прошлого, что можно почти физически ощутить силу и "плотность" чувств — дружеских ли, любовных ли.

В нашей жизни все иначе: мы можем позвонить, написать и даже за­ехать — куда угодно. Возможно, и не в любой момент, но милые нам люди как будто доступны, только руку протяни. И что, сделало ли это нас ближе? И не иллюзия ли эта "страховка" от настоящих, режущих по серд­цу, расставаний? Мне иногда кажется, что привычка считать отношения чем-то, что можно "консервировать" и извлекать на свет по надобности, сродни американской моде набивать чучела из умерших "домашних лю­бимцев": ну прямо как живой. Что-то не так с этой уверенностью в том, что даже если "абонент временно недоступен", только и дела — перезво­нить. Может быть, на звонок ответит совсем не тот человек, с которым вы прощались...

...Отъезды конца семидесятых. Тогда казалось, что навсегда: Америка была не ближе Марса. Друзья детства, суматошной университетской юности, та­кие разные; столько вместе перечитано и переговорено... Да, обязательно, с первой же оказией — длиннющее письмо; ладно, ребята, пока. Пока. "Рас-стояние: версты, мили... Нас рас-ставили, рас-садили, чтобы тихо себя вели по двум разным концам земли". Конечно, Цветаевой с Пастернаком мы себя не воображали, но стихи казались в точности про нас. В молодо­сти вообще стихи часто кажутся "в точности про нас" — наверное, это тоже помогает переживать многое из того, что иначе пережить было бы еще труднее.

И — много лет спустя — звонок по телефону. "Ты откуда?!" — "Я в Москве по делам фирмы. Слушай, что тут у вас происходит, действительно опасно ходить по улице? А воду фильтровать обязательно? Конечно, повидаемся — как раз сегодня у меня небольшая вечеринка, party. Так, человек двадцать. Сейчас моя помощница тебе продиктует адрес. Маша! А, вот она. Ну, до встречи". Вечеринка вполне удалась. "Друзья уходят — кто же остается? Друзья уходят — кем их заменить?"

Сколько раз — не сосчитать и не упомнить — работали мы на группах вот с этими "младшими сестрами смерти": разлуками, расставаниями, разлома­ми, разводами. Одних бумажных носовых платков сколько извели — иног­да ведь мы и сами не знаем, что боль не прошла, а только затаилась; нач­нешь вспоминать — и она тут как тут.

"Наверное, это не просто больно, наверное, это очень больно, а то, что женщины боятся боли меньше, чем мужчины, — неправ­да. Это их, мужской миф, мы боимся боли не меньше, просто мы больше к ней готовы, мы ожидаем ее каждый день, каждый час, каждую минуту" [50] .

Так это или не так — не знаю, но с "застрявшими" осколками рухнувших отношений мы действительно работали часто. Прощались и прощали, сами просили прощения. Не только возлюбленные или бывшие мужья получали подробные "письма" — старые подруги, с которыми "жизнь развела", в од­ночасье и бесследно исчезнувшие из семьи отцы, когда-то страшная и не­любимая свекровь, умершие в одиночестве учителя... Даже если в реально­сти уже нет никакой возможности завершить отношения (никто не знал, что виделись в последний раз, наши любимые — или мы сами — не потру­дились, побоялись, не нашли способа проститься, да мало ли), отношения должны быть завершены во внутреннем, душевном плане. Те, которые были, — потому что речь далеко не всегда идет о физической смерти или физическом же расставании. Разве не предъявляем мы претензий окружа­ющим людям просто за то, что они становятся не такими, как раньше? Раз­ве не трудно "перезаключать договоры" с мужьями, родителями, детьми, друзьями? "Что-то ушло", — говорим мы с горечью. А разве бывает, чтобы в отношениях с живым человеком вообще ничего и никогда не уходило? Да, мысль не нова, но принимать ее всякий раз трудно: никакие отношения не длятся вечно. В принципе, чтобы в один прекрасный день оказаться в новом — другом — браке, не обязательно разводиться и разъезжаться: лю­бые длительные отношения переходят в новое качество. Это если выра­жаться деликатно, а если погрубее — умирают в старом качестве и, может быть, возрождаются в новом.

50

Ткаченко К. Ремонт человеков. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002.

Мне кажется — и многие работы моих героинь это подтверждают, — что без постижения "искусства терять" женщине невероятно трудно жить. Как ни странно. Казалось бы, хранительница домашнего очага, она так нужда­ется в стабильности и постоянстве хоть чего-нибудь! Но: "Три вещи даро­ваны нам, чтобы смягчить горечь жизни, — смех, сон и надежда"... "На­дежда — это когда ты чувствуешь, что то, что ты чувствуешь, не может продолжаться вечно". Не скажу, чьи слова: достаточно того, что это было сказано женщинами. А вот как говорила об этом одна из наших участ­ниц — веселая, разбитная Ирина, мать троих детей и бабушка одного вну­ка, да к тому же еще и директор туристического агентства:

"Жизнь полна потерь, что поделать. Женская — особенно. Смот­рите, ведь это мы теряем невинность — может, и невелика поте­ря, но почему-то же это называется именно так? А потом, когда рожаем, перестаем быть с ребенком одним целым, то есть опять как бы теряем, отдаем его в мир. Да что там, каждые месячные — это еще один неродившийся ребенок, тело словно оплакивает его... кровавыми слезами. Ну, и дальше: детей надо вырастить и отпустить. Надо потерять молодость и красоту, а потом и саму способность давать жизнь. И будем смотреть правде в глаза: большинство из нас переживет своих спутников, это объектив­ный факт, и мы все это знаем. И где бы мы были, если бы не были способны не только терять без конца то одно, то другое, а еще и воскресать, возрождаться? Я не думала об этом, пока не пе­режила клиническую смерть. Не было у меня никаких коридоров со светом в конце, но что-то очень изменилось. Стало больше ра­дости. Жизнь слишком хрупка, чтобы проживать ее на автопило­те. Не потеряешь — не найдешь, девочки".

А иногда у нас случались и прямые разговоры с "величественной дамой в черном" — так, кажется, где-то у Окуджавы. Страшно? Да не страшнее все­го того, что в реальности мы уже переживали. Ирина, например, была с ней близко знакома и поэтому начала свой разговор так.

— Извини, буду говорить "на ты". Хоть это и не совсем прилично, иначе не могу: ты была совсем рядом. И знаешь, что я тебе ска­жу: спасибо. Спасибо, что не забрала. Спасибо, что научила уму-разуму. В сущности, благодаря тебе я теперь больше понимаю, что такое жизнь, время. Это ты меня научила. Я думаю, что своих близких я бы от тебя защищала зубами и когтями. Но у меня лично с тобой свои отношения, и тут я просто говорю спасибо. (Обмен ролями.)

— Наконец-то слышу разумные речи. Учишь вас, учишь — один страх, никакого усвоения материала. Могу дать один совет... (Об­мен ролями.)

— Я спросить не решалась — знаю, как к тебе пристают с вопроса­ми. Но совет, конечно, приму и выполню. (Обмен ролями.)

— Ты напрасно избегаешь кладбищ — вон у мамы сколько не была. Теперь тебе там бояться нечего, тебе будет светло и спокойно. Съезди, не ленись. Ты вполне здоровая женщина, не убудет тебя прибраться и посадить кустик-другой. Мама любила сирень, ты помнишь? (Обмен ролями.)