Я уже сказала нет

Но разве – это всё не сказки?

Наконец я увидела её небольшую, но приметную машину, ищущую парковочное место. И в нетерпении побежала в вестибюль.

Там с хищным выражением лица и светящимися злостью глазами уже стоят дьявол – Эшли.

За три года вражды с ним я привыкла к нашей постоянной пикировке, не обращая внимания на его угрозы. Если честно, я и сама не понимала: когда и почему перестала их бояться?

Просто не боялась – и всё…

Кстати, из-за его неадекватной реакции на меня они так и не помирились со Степаном, последнее время совсем перестав общаться.

Наверное, если бы не наша старая вражда, я бы заметила, как он вырос и возмужал, превратившись из симпатичного, но угловатого подростка в красивого изящного юношу с породистыми и утончёнными чертами лица. Хотя меня удивляло то, что после бегства Стефани, он так и не обзавёлся новой пассией. А жаль, возможно, тогда бы Эш отстал от меня…

А сейчас, буквально испепеляя меня взглядом, он проговорил:

– Доброе утро, Ма-ар-р-рго, куда торопишься? Смотри, не разбей свой чудный носик, я расстроюсь, если это будет сделано не мною…

В его глазах явно читалась издёвка…

Я смерила его убийственным – как я надеялась – взглядом и мысленно пнула задремавшего чёртика.

– Утро было бы добрым, если бы ты сегодня не проснулся. Или, хотя бы – сделав мне подарок ко дню рождения – приболел или на худой конец что-нибудь себе сломал… И не портил бы чудесный солнечный день своим недосарказмом.

Он капризно выдвинул нижнюю губу, наиграно-сострадательно разглядывая моё лицо. И протянул руку, пытаясь ухватить меня за подбородок.

– О… Ты действительно выглядишь расстроенной. И это в день твоего рождения… Ай-ай-ай, не хорошо-то как получилось, – с поддельным сочувствием просюсюкал он.

Я уклонилась от его руки, шлёпнув по ней ладонью.

– Нет, я не расстроена – я разочарованна. Ты не только сегодня снова проснулся, так ещё не смог придумать ни одной оригинальной или хотя бы новой угрозы. И это, как ты справедливо заметил – в день моего рождения… СКУЧНО…

И показав ему средний палец, я побежала дальше.

Он оскалился и хотел, было, рвануть за мной, чтобы выполнить угрозу, но в этот момент с невозможно счастливой улыбкой в холл вошла его мать.

– Привет, детки! – поприветствовала она нас и наградила самыми искренними объятиями и поцелуями.

Но Эшли всё-таки умудрился пребольно щипнуть меня за плечо.

А я, не стесняясь, снова показала ему средний палец, спрятав его за спиной тёти Хэлен.

– Маргарет, нам надо поговорить. Прости, Эшли, я не знаю, когда мы закончим, но присутствовать ты не можешь. Я за тобой позже зайду, – остановила она сына, собравшегося, было, идти с нами.

– Хорошо… – буркнул тот и, просверлив меня хмурым взглядом, ушёл.

Мы с крёстной вошли в одну из пустующих аудиторий, и она, осмотревшись, плотно закрыла за нами дверь.

Тётя Хэлен выглядела непривычно взвинченной и неуверенной в себе…

Это начинало меня нервировать ещё больше. Чувство того, что вот прямо сейчас в моей жизни должно что-то измениться, обострилось, поднявшись до критической отметки…

Усадив меня за парту, она встала передо мной на колени, сочувственно вглядываясь в мои глаза.

Господи, да что же случилось?

– Дорогая, у меня для тебя письмо, от мамы, – замявшись, сказала она.

Моё сердце, остановившись на секунду, рухнуло в пятки.

– Что?.. Как… Как такое возможно?..

Я стиснула готовую разорваться голову руками и не могла никак осмыслить услышанное.

– Она написала его незадолго до своей смерти, и я пообещала ей передать его тебе в день твоего шестнадцатилетия. Я не читала его и не знаю, что в нём…

И тётя Хэлен втиснула в мои дрожащие руки довольно пухлый конверт.

– Читай, родная, если хочешь, то я выйду.

Я какое-то время тупо пялилась на конверт, потом трясущимися руками очень аккуратно вскрыла его и разложила листы письма на столе. Долго всматриваясь в текст, написанный красивым ровным почерком, я не решалась начать чтение.

– Какого чёрта, чего я боюсь? Мамы уже нет, что может быть хуже? Да ничего…

Но я ошиблась.

«Дорогое дитя, умоляю, прости меня. Я покидаю тебя. Душа моя кровоточит, оставляя тебя в столь юном возрасте, когда нужна тебе так сильно. Но господь решил всё за нас…».

С каждой прочтённой строчкой моё сердце сжималось всё сильнее, а душу сковывал холод. По моему лицу текли непрошеные слёзы. Я всхлипывала, протирая ладонью залитые ими глаза, и продолжала читать.

«На смертном одре я думаю только о том, что не могу покинуть тебя, не будучи уверенной в том, что ты будешь любима, обласкана, не одинока…

…

Твой отец и тётя дали мне клятву, что как только пройдёт время траура, они поженятся, и Кари сделает всё от неё зависящее, чтобы вы оба были счастливы. Прошу: постарайся полюбить её. После потери дочери ты единственное, что связывает её с этим миром…

…

Моё сердце разрывается от осознания того, что я не смогу проводить тебя в первый класс, не увижу выпуск школы, не узнаю о первом твоём поцелуе, не буду сгорать от счастья и гордости, видя тебя у алтаря… Но я надеюсь, что Карри сделает это за меня. Проживёт для вас ту часть моей жизни, которой волею небес я лишена…

Я буквально слышала, как трещали камни стен, воздвигнутых мной вокруг души. Как содрогается фундамент моей неприступной крепости…

Или это меня трясёт от переполняющих душу эмоций и осознания содеянного?

Я была бы счастлива, если бы ты нашла в себе силы однажды назвать её мамой. Она в этом нуждается так же, как и ты.

Прости меня…».

Я была в шоке. Все мои поступки, всё моё поведение, ВСЁ было непростительным. Я вспоминала и слова, сказанные отцу, и обиды, нанесённые мачехе, через призму известного мне теперь и УЖАСАЛАСЬ…

Да, я поступала ужасно, я была такой эгоисткой, что, ужасно боюсь, никогда не смогу смотреть на себя в зеркало без отвращения.