Я в замке король
Шрифт:
Филдинг сказал:
– Тут.
Киншоу подумал: ой, неохота идти, неохота смотреть, ой, господи... Филдинг будто услышал его мысли. Он сказал:
– Да ладно. Не хочешь – не надо.
Киншоу сжался:
– Нет, я ничего.
Распахнулась деревянная дверь. Внутри оказалось темно и жарко как в бане.
Он потом сам не знал, понравилось это ему или нет, страшно было или нет. Его как заколдовало все – запахи, звуки, он и не хотел смотреть, а не мог оторваться. Сперва, когда взглянул на корову, у него все захолонуло внутри, потому что сзади у нее торчали неловко телячьи ножки, а сам теленок пока прятался глубоко
Киншоу сам не заметил, как оказался на коленях рядом с Филдингом, и у него чуть не лопнула грудь, так было жалко людей и корову. Стойло было совсем рядом. Корова качнулась, тяжело, как верблюд, повернула голову и стала облизывать теленка, чистить от слизи и крови. Теленок пофыркивал, сопел, старался открыть глазки.
Как хорошо, думал Киншоу, просто ужас, меня сейчас вырвет, нет, нельзя, мне не страшно, нисколечко, и как хорошо. Он взглянул на Филдинга. Тот сидел на корточках.
Он спокойно бросил:
– Телка. Ничего телка. Крупная.
Киншоу умирал от зависти к его спокойствию, к тому, как Филдинг смотрел на все, говорил, пожимал плечами. Сам он никогда не видывал родов, в жизни бы не догадался, как это бывает. Он сказал:
– А здорово им тянуть пришлось.
Филдинг встал.
– Еще бы. Иной раз без веревки не обойдешься. Но Герда молодцом. Ей телиться не впервой.
– А... – Киншоу сказал. – А...
Коровий язычище вылизывал, вычищал телке ушки.
– Ну, пошли индюшек смотреть.
Киншоу думал: ему-то что, он такое чуть не каждый день видит, он уже все забыл. Вот бы мне забыть.
Индюшки были крошечные, безобразные, лохматые и позасунуты в проволочные плоские корзины, составленные одна на одну.
– Ух ты, сколько их.
– У нас всегда столько.
– Ух ты.
– Поглядел бы, как мы их на рождество разделываем. У нас гильотина такая, ну, а я всегда ящик держу, куда головы летят.
У Киншоу защипало глаза. Он представил себе, как каждая птичка видит, что других ведут под нож. Ему захотелось открыть клетки, взять каждого птенчика, подержать в ладонях, захотелось их всех повыпускать. Филдинг увидел, какое у него лицо. Он остановился у поленницы.
– Не думай, они ничего не чувствуют. Это все мигом. Жестокости тут нету.
– Ясно.
– Хомячка моего показать?
Киншоу кивнул. Он онемел от напора открытий, ошалел от новых запахов, и звуков, и страшных истин. Но пусть Филдинг и дальше его ведет, пусть все ему сразу покажет. А потом уж, один, он будет думать про это и думать.
Они прошли через баню на кухню.
– Это Киншоу. Знаешь, из «Уорингса». Можно, он обедать с нами будет?
– Уж как захочет.
Филдинг подошел к подоконнику, поднял голубую клетку.
– Ой, гляди-ка, опять всю постель сбил.
Женщина была высокая, в брюках. Она сказала:
– Он постель стелет по-своему, а не по-твоему.
– Знаю. Только надоело мне это. Гляди-ка, Киншоу.
Киншоу все смотрел на его мать. Волосы у ней были совсем прямые. Она улыбнулась
ему и тут же снова перевела глаза к ножу и картофелине. Он подумал: все правильно, все как надо.– Хочешь поглядеть?
Он пока еще мялся в дверях. Теперь он неуверенно вошел в комнату. Филдинг поставил клетку на стол и открыл дверцу.
– Подержи его, хочешь?
На мягком тельце хомячка проступали косточки, когти впивались Киншоу в ладонь. Хомячок ему не то чтоб очень понравился.
– Ну, будешь с нами обедать?
– Я... наверно, буду. Надо у миссис Боуленд спроситься.
– А, я ее знаю. А мать твоя где?
– У Хупера в больнице. Он расшибся, со стены упал.
Филдинг пропустил это мимо ушей.
– Тогда сбегай сразу спросись. Или бери мой велосипед, так быстрей будет.
Киншоу погладил хомячка по пушистой спинке. Глазки у хомячка были как черные бусины. Он подумал: я их всех сам нашел, сам, и пусть Хупер сюда не суется. Филдинг мой друг, мой. И все.
За окном, в большом саду, стояли фруктовые деревья. Все было яркое, четкое, пестрое на солнце.
– Велосипед в сарае, пошли покажу.
Филдинг взял хомячка и запихнул обратно в голубую клетку.
– Пошли.
Киншоу побежал за ним вприпрыжку.
Оказалось, мама в «Уорингсе». Она вышла из гостиной, всплеснула руками. Сказала:
– Ах, Чарльз, все чудно. Завтра Эдмунда отпустят домой!
Филдинг спросил:
– Так чего же ты не убежал?
– Убежал.
Они валялись в высокой траве на краю сада. На ветке живой изгороди раскачивался королек. Филдинг повернулся и посмотрел на Киншоу с сомненьем. Киншоу сказал:
– Я в чащу забрался.
– В Крутую чащу?
– Да. И дальше еще. В большой лес.
– Ну да!
– Ага!
Киншоу вспомнил все – темноту и прохладу.
– Ни за что б туда один не пошел. Брат – и то бы не пошел, а ему уже тринадцать.
– Ничего же не случилось.
– А вдруг. Мало ли что там, в Крутой чаще.
– Да что там?
– Не знаю. Мало ли. У кого хочешь спроси, каждый тебе скажет.
– Да ничего там нет. Ну, звери.
– Нет, звери что.
– Мы ручей нашли.
– Кто это мы?
Киншоу вздохнул и закусил травинку.
– Хупер за мной увязался. Он всегда так. А потом мы заблудились.
Королек улетел. Еще долго качалась ветка. Киншоу прищурился, и все слилось – и зелень, и горячая зыбь, и беспокойная ветка.
– Ты боишься Эдмунда Хупера?
Киншоу замялся. Потом сказал:
– Да.
Перед Филдингом ему не было стыдно.
– Да что он тебе сделает?
– Еще как сделает!
– Что?
– Он... он меня в сарае запер. И еще в страшной комнате с мертвыми мотыльками.
– Ну, они же тебя не укусят. Что они тебе сделают? Мертвые-то мотыльки?
– И еще он говорит всякое, а я боюсь.
– А ты больше показывай ему, что боишься, он и вовсе будет издеваться.
– Правда.
– Ведь сделать-то он тебе ничего не может.
Киншоу просто не знал, как ему объяснить. Все гадости, которые подстраивал Хупер, все, с чем он к нему лез, все, что с ним связано: ворона, и мотыльки, и мертвый кролик, сарай и то, как он тогда падал, все смешалось в голове. Но ведь про такое не расскажешь. Сделает ему что-то Хупер или нет – какая разница, если он его вечно пугает.