Я вернусь через тысячу лет.

– Не знаю, Рутик! Святая истина!

– Мне иногда кажется – для тебя вообще нет ничего святого!

– Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.

– А ты со мной справедлив?

Я отложил книгу, поднялся с койки и обнял Бируту. Худенькие, беззащитные ее плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно обмякли под моими руками.

– Слыхала старинную песенку? – спросил я.

– Какую еще?

Она даже не обернулась.

– Там поется так, Рутик:

...Но я не понима-аю, Зачем ты так серди-ита. Ну, перестань же хму-уриться, Ну, поцелуй скорей!

Она резко повернулась ко мне с глазами, полными слез, и я увидел те самые красные пятна на лбу и на щеках ее.

Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в мое плечо и заплакала.

Худенькие плечи ее вздрагивали под моими ладонями, и сквозь всхлипывания она говорила:

– Зачем... Зачем... зачем ты взял ее в лабораторию?

– Кого, Рутик?

– Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что я не стройная?

– Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми – чепуху!

– Она весь день с тобой! – Бирута продолжала всхлипывать. – Она с утра до вечера с тобой... А я – только ночью... Она все время шутит и смеется... Ты сам говоришь... А я только сержусь и плачу... Конечно, как тут не влюбиться... В веселую женщину...

Я успокаивал ее, как мог. Уговаривал, убеждал, доказывал, что никогда не думал о Ружене так, как говорит Бирута. И она вроде поверила, перестала всхлипывать, успокоилась.

Но я и представить себе еще не мог тогда, насколько прочно засело все это у нее в голове. Мне показалось в тот вечер, что разговор исчерпан, окончен. А он только начинался.

Бирута стала вспоминать Ружену все чаще и чаще по любому поводу.

Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:

– Конечно, улыбаться ты можешь только ей!.. Стоило мне в течение часа не поднять глаз от книги, как я уже слышал:

– Только с женой и читать! Жена теперь глаз не радует... Глядеть хочется на другую...

Наверно, Бируту нужно было лечить. Но я не решался рассказать об этом врачу. Такой разговор казался мне почему-то унизительным, позорным, предательским.

Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось – работа все-таки требовала слишком много времени.

Я старался отвлечь Бируту – напоминал ей о фантастике, которую она может и должна писать. Ведь ее рассказ, переданный по радио, понравился всем землянам. Те, кто пропустил его, настойчиво вызывали студию и требовали повторить. Но повторять его пришлось дважды. Как же можно после такого успеха забрасывать фантастику?

– Ах! – отмахивалась Бирута. – У меня сейчас чистейший реализм в голове!

Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив, как никогда. Но где-то глубоко внутри мешала мне память о Сумико, о тайной моей вине перед женой, и эта память в чем-то сковывала меня, а Бирута, видимо, тонко чувствовала мою скованность. И подозрения еще сильнее одолевали ее.

Иногда она не говорила об этом по нескольку дней, была, как прежде, ласкова и спокойна. Мне уже начинало казаться, что наконец-то все кончилось, и я невольно веселел, но потом, на какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.

В конце концов я сам стал как сжатая до предела пружина. Стал бояться себя – бояться, что тоже на чем-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на неожиданных мелочах. Все – не только Бирута.

Главное, я не видел никакого выхода. Уйти из лаборатории не мог и не хотел. И лаборатория наша была уже совершенно немыслима без Ружены. Об этом и думать не приходилось. И работать в лаборатории меньше других мне тоже было невозможно.

Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов, которые изменят психику Бируты, займут ее мысли совсем другим.

И вот теперь квартира была, и Бирута была ей несказанно, совсем по-детски рада, и несколько дней увлеченно исследовала ее, изучая все ее маленькие секреты. И я теперь возвращался домой раньше – все-таки на сотню километров ближе от нашей лаборатории. И в первые дни в нашей новой, еще по-праздничному пустоватой квартире царили мир, спокойствие, чистейшая идиллия.

А потом у Бируты снова начались вспышки раздражения, которые мне очень редко удавалось предупредить, хотя я уже все время был настороже и старался не давать ей повода для волнений. И снова каждая вспышка неумолимо оканчивалась намеком на Ружену.

Теперь я уже поговорил с врачом. Просто о раздражительности Бируты – безо всяких упоминаний о Ружене. И жену мою стали незаметно лечить. И она постепенно становилась спокойнее, раздражение проходило, но навязчивая мысль о том, что именно сейчас я должен быть влюблен в веселую и беззаботную женщину, не оставляла Бируту. И этой другой женщиной, по ее мнению, могла быть только красивая и бойкая Ружена. Потому что никаких других женщин возле меня постоянно не было.

Когда-то, еще в “Малахите”, Бирута смешно ревновала меня к Розите Гальдос. И в эти тяжелые недели я боялся, что старая ревность вспыхнет вновь – уже горячо и бурно. Хотя вроде и поводов для этого не было – я почти не видел Розиту, и Бирута знала это.

Однако хоть от этого судьба уберегла меня. Бирута была по-своему логична и видела, что Розита все чаще появляется вместе с Теодором Вебером, тем самым архитектором, который в первые дни знакомил нас с материком. Вебер уже почти три года жил один. Жена его погибла – как Ольга, как Чанда... И, видимо, зарождающееся чувство Розиты и Вебера успокоило Бируту.

Но от этого не становилась слабее ее ревность к ни в чем не повинной Ружене.

В конце концов я смирился. Смирился со спокойной теперь, мягкой, даже ироничной ревностью Бируты, с ее насмешливыми упреками, с ее недоверием, которое, кажется, уже перестало меня оскорблять. Я ждал сына, верил, что его появление все изменит, что Бирута снова станет прежней.

Что поделаешь – ревность еще не ушла из нашей жизни, хотя философы и фантасты изгоняли это чувство не однажды. Когда-то, на Земле, когда Таня ушла к другому, – и я ревновал. Дико, безумно. Мучился, не находил себе места, делал страшные глупости.

Наверно, только от ревности я и встречался тогда с Линой. Отчего бы еще? Ведь я не любил ее.

Вот только когда я вспомнил ее, Линку-неудачницу!.. Она просила вспомнить сразу, как прилечу. А я вспомнил, когда стало плохо.

Что тут добавишь?..

В общем, я понимал Бируту. И мне в голову не приходило обижаться на нее. Я знал, что все это надо перетерпеть, как болезнь. Пройдет, как проходит в конце концов болезнь...

Но терпеть было трудно. И неизменная ревность изматывала, как изматывает всякая болезнь.