Я всемогущий

— Все слышали, — медленно и немного печально повторил смотрящий. Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Я тебя предупреждал, Платон, следи за базаром. Хоть ты и первоход, но такие слова надо обосновать. Обоснуй.

Три десятка глаз уставились на меня. Я молчал, судорожно пытаясь найти, что сказать. Голова была пустой и гулкой, казалось, что я вошёл в ступор.

Лёха выдержал паузу, затем, по-прежнему негромко, с некоторой печалью в голосе произнёс:

— Обосновать не можешь. Но за базар нужно ответить, — на последнем слове его голос всё-таки сорвался. В руках сверкнуло — он выхватил ложку с остро заточенным черенком и бросился на меня, целясь в шею.

Нас разделяло три шага.

Сначала мне показалось, что Лёха просто споткнулся. Он упал, я рефлекторно отпрянул, ожидая, что сейчас он вскочит и завершит начатое. Смотрящий, однако, лежал, не шевелясь.

По камере пронёсся удивлённый вздох. Якут наклонился к Лёхе, потряс его, потом перевернул. Тот не реагировал. Чёрный прислонился ухом к груди сокамерника.

— Сердце! — наконец крикнул он. — У него же больное сердце! Эй, там, у тормозов! Стучите вертухаев, нужно к врачу!

Арестанты у дверей начали колотиться в стальную обивку. Через некоторое время окошечко в двери приоткрылось, послышался недовольный голос:

— Что там у вас?

— Человеку плохо! — заорал Чёрный. — Нужно к врачу!

Двое заключённых уже тащили обмякшего Лёху к дверям. На лице его осталось устало-озабоченное выражение.

Охранник за дверью немного подумал, потом буркнул: «Ждите!» Окошко закрылось.

Через полчаса двери с лязгом растворились. К тому времени бывший смотрящий камеры уже не дышал. Служители в сопровождении автоматчиков забрали тело. Больше Лёху я не видел.

Через несколько часов меня вызвали к следователю.

Кропотов приветливо улыбался, ощупывая меня глазами. От вида его фальшивой улыбочки, нелепо приклеенной к шарику головы, меня пробрала злость. Я подумал, что благодаря этому человеку я задыхаюсь в смраде тюремной камеры, в то время как он дышит свежим воздухом, спит на чистых простынях и ест здоровую пищу. От внезапно подступившей ярости меня начало немного потрясывать.

— Где мой адвокат? — с разбегу начал я, не давая следователю заговорить первому. — Почему меня держат здесь, не давая мне реализовать моё законное право на адвоката?

— Успокойтесь, Платон Сергеевич, — глаза Кропотова округлились, и его лицо вновь обрело выражение крайнего удивления. — Будет вам адвокат. Мы собирались вам его предоставить, однако ваш товарищ, — он перелистнул страницу блокнота, лежащего перед ним, — господин Со-ло-дов-ни-ков, — он прочёл имя по слогам, — да, господин Солодовников заявил, что по согласованию с вами адвоката подберёт он. Вот он и подбирает.

— Я могу с ним связаться?

— Официально — нет у вас такого права. Но если вы всё-таки решили сотрудничать со следствием…

— Я ничего не буду говорить без адвоката.

Кропотов нахмурился и сузил глаза до щёлочек:

— Ваше право, Платон Сергеевич. Но, — он вздохнул, — исключительно из моих добрых к вам чувств — не советую.

Я молчал. Он тоже. Пробарабанив пальцами по столу некий марш, он, наконец, сказал:

— В конце концов, условия вашего содержания могут и ухудшиться.

— Ухудшиться?! — Ярость вновь подступила к горлу. Я сделал два глубоких вдоха, успокаиваясь. — Куда уж хуже?

Кропотов покровительственно улыбнулся:

— Поверьте, есть камеры, по сравнению с которыми ваша — просто санаторий.

— Если такое творится с людьми, которых только подозревают, что же происходит с теми, кто уже осуждён?

— Им, кстати, легче. На зоне и воздух свежий, и порядки мягче. Так что в ваших интересах помочь следствию и скорее перебраться из тюрьмы на зону.

Я стиснул зубы. Успокоился. Выговорил, стараясь контролировать голос:

— Ещё раз повторяю: я требую адвоката и не намерен общаться с вами в его отсутствие.

Кропотов коротко кивнул:

— Хорошо. У вас ещё будет время всё обдумать. Если захотите о чём-нибудь сообщить — вызывайте меня.

В камере всё оставалось как прежде. Смотрящим стал Чёрный, но мы с ним не пересекались, существуя параллельно. Об инциденте с Лёхой никто не вспоминал.

Курсируя по помещению, я пытался отключать органы чувств и целиком погружаться в размышления.

Мой дар. Дар везения, который ярче всего проявился в моей способности выигрывать в лотереях. Может ли он как-нибудь помочь мне сейчас? На что он — или я — вообще способен? Эти вопросы я задавал себе снова и снова.

С одной стороны, этот дар, судя по всему, спас меня в гибнущем самолёте. С другой — то, что я вообще оказался на том рейсе — разве это может считаться везением? То, что меня кинули за решётку, — где, в чём здесь везение?

Ведь я не знаю природы моих способностей. Даже суть их мне неясна. Может быть, мироздание не терпит пустоты, и каждый маловероятный случай везения вызывает равнозначный и столь же невероятный пример невезения? Быть может, дело не в удаче или её отсутствии, а в том, что моя судьба более волнообразна по сравнению со среднестатистической — сегодня меня поднимает к вершинам, завтра — бросает на дно?

Бред. Бред, думал я, растягиваясь на нарах и блаженно расслабляя ноющие мышцы поясницы. Ещё неделю назад я полагал, что научился пользоваться своим даром. Любое маловероятное событие — мне достаточно было стать уверенным в том, что оно случится — и оно случалось. С лотереями и бизнесом это получалось сознательно и легко. В самолёте и в камере, напротив кидающегося на меня Лёхи, — инстинктивно и неосознанно, но не менее эффективно. Почему же мне не может повезти ещё раз? Что должно случиться, какое чудо должно произойти, чтобы я смог как можно скорее выбраться из этого проклятого места? Что должно случиться? — думал я, проваливаясь в сон.

6

Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири. Хотя, скорее всего, Сибирь здесь ни при чём. Просто я плохо переношу жару.

В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму — лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.