Я выбираю солнце

– А ну, брось сейчас же! – угрожающий возглас обеих бабок вытянул из художественной созерцательности. Злата с неохотой швырнула стекло в воду.

Эпизод этот по непонятной причине врезался в память и прочно занял там легкодоступный уголок в лабиринтах мозга. К нему она возвращалась часто, как притомившийся скиталец приникает к роднику, чтобы испить живительную силу и идти дальше. Почему наша память так избирательна, так отчётливо фиксирует мельчайшие штрихи, казалось бы, проходного события – неизвестно. Но застывшие мгновения всплывают неожиданно, ты с удивлением сознаёшь – помнишь всё в цвете, чувствуешь запах, слышишь голоса далёких картин своего детства.

В субботу папа повёз их в Пушкинский музей. Поначалу хотел взять обоих за руки, но Злата не позволила. Уверенно выступала посерёдке, крепко держась за двух главных мужчин в жизни. Только в метро пришлось уступить. В этом муравейнике, среди суматошливо снующих по обе стороны людей, оторваться и потеряться можно запросто. Метро она всегда побаивалась, не эскалатора или молниеносно вылетающих из чёрного провала поездов, это само собой. Больше пугало непрестанное мельтешение тёмных человеческих фигур, от чего кружилась голова и слегка подташнивало. Папа прижимал детей к себе, а Андрюша даже бровью не повёл, не показал, что ему тоже боязно. Поднял голову вверх и с повышенным вниманием изучал глубокую обратную лунку как для инопланетных летающих тарелок. Злата точь-в-точь скопировала позу и глазам своим не поверила – на самом деле, не так и страшно, если смотреть в потолок, а не на людей. Андрюша всё знает и всему научит! Детская мантра.

Папа провёл их вверх по ступенькам меж античных колонн в глубину музея. Здесь можно было за него не держаться, только друг за дружку.

Откуда у отца такая тяга к искусству, столь глубокие познания, необычные для простого деревенского парня из тульской глубинки, Злата узнала намного позже. А первая встреча с настоящими полотнами, не альбомными репродукциями, запомнилась на всю жизнь.

Притихшие, они с Андрюшей сцепились ладошками и шаркали по пустынным залам мимо сонно клюющих носом бабулек на стульях. Музейная тишина расцвечивалась папиным негромким голосом. Влюблённый в живопись, дозировано, аккуратно вталкивал в голову дочери эту любовь. Выбирал ракурсы, откуда полотна предстают в наиболее выгодном свете, отводил подальше вплотную прилипших к ним детей. Злата с удивлением подмечала – они, картины, всегда разные, живые. Долго стояла у «Голубых танцовщиц» Дега, вдумчиво повторяла позы замерших, как перед полётом ввысь, балерин. Запоминала, считывала, улавливала и сама не знала зачем. Папа улыбался, довольно кивал, а Андрюша просто светился – глаза лучились, не отрывались от увлёкшейся Златы, улыбка смущённо – умилительная, уши на просвет опять розовые. Неподдельная гордость за сестрёнку-подружку переполняла.

– Смотри, смотри, так? – спросила она, ещё раз приложив ручки к плечам, совсем как балерина на картине.

– Да, – мотнул головой Андрюша, а папа засмеялся тихонечко.

Нежданное свидание с мамой на картине Ренуара повергло в замешательство. Злата сначала даже не поняла, потрясённая, посмотрела на отца, но и его лицо вытянулось ошеломлённо. Знал или нет, что встретит её здесь? Вряд ли, интернета в России ещё не было. Возможно, если бы знал, то ни за что бы не привёл дочь в Пушкинский музей.

Деланным бодрячком он поспешно сказал:

– На-адо же! Как нам повезло!

– Мама, – убеждённо заключила Злата, прилепившись взглядом к знакомому лицу.

– Жанна Самари, доченька. Идите сюда.

Он поманил пальцем, они подошли и… о, чудо! Зелёное платье женственной красавицы вдруг стало синим! Злата отбросила Андрюшину руку, перебежала на прежнее место – нет, зелёное! Она открыла рот от изумления и повернулась к Андрюше, он подошёл, глаза его удивлённо округлились.

– Видишь? – почему-то шёпотом сказала Злата.

– Вижу, – так же чуть слышно сказал Андрюша и захлопал ресницами.

Она снова опрометью кинулась к папе, глянула сбоку – синее! Волшебство, платье заколдованное!

– Девочка, в музее бегать нельзя, – рявкнула скрипучим голосом встрепенувшаяся ото сна старушка-одуван, и папе: – Товарищ посетитель, смотрите за ребёнком!

– Простите, простите, – спешно проговорил тот и подтолкнул детей дальше.

Злата на прощанье оглянулась на маму – нет, всё-таки, зелёное, и опять ухватилась за тёплую Андрюшину ладонь.

Глава третья

После каникул папа пристроил её в кружок рисования неподалёку от дома. Мелюзгу там принимали охотно, одним юным художником меньше, одним больше – значения не имело. Преподаватели усаживали ребятишек рядками, объявляли вольную тему: малюй, что хочешь, а сами рассредоточивались по очередям в близлежащих магазинах. Оставался один смотрящий, как правило, седенькая, интеллигентнейшая Изольда Павловна в неизменном шёлковом платочке на тонкой шее. Невысокая, хрупкая, вся какая-то дымчатая: выцветшие серые глаза, стянутые к затылку в коротенький хвостик волосы, сама прозрачная. Фиолетово-зелёные вены и артерии проступали замысловатым рисунком на обсыпанных старческой гречкой руках. Сколько ей было? Неизвестно, но какие это были руки! Хоть и обтянутые пергаментом кожи, но изящные, с тонкими длинными пальцами, они жили отдельной жизнью, никак не желая мириться с паспортным возрастом. Уверенно скользили простым карандашом, свободно взлетали в чарующем вальсе акварели, кружились в менуэте, смешивая краски. Злата, как заворожённая, смотрела за этими руками, и не могла оторваться. Как же хотелось вот так легко, грациозно священнодействовать над девственно белым листом! И она старалась, очень старалась, взмахивала рукой и разбрызгивала кистью во все стороны. Именно Изольда Павловна первая высмотрела, угадала в ней незаурядные способности.

– Вы голубчик, девочку не упустите. Ребёнок способный к живописи, – сказала она папе, когда пришёл после работы за дочерью.

– Спасибо. Как вы думаете, шанс у нас есть в художественную школу поступить?

– Конечно, если хотите, могу подготовить.

На короткое время квартира Изольды Павловны на Фрунзенской набережной стала для Златы средоточием жизни, подлинной волшебной шкатулкой, напичканной удивительными вещами. Каждое посещение этого крохотного мира впечатывалось в мозг вместе с хрипловатым, чуть надтреснутым от курения, голосом наставницы.

– Немецкие часы, конец прошлого века, – пояснила Изольда Павловна и погладила Злату по голове.

Она замерла у настенного чуда тёмного дерева с башенками и пилястрами. Часы мелодично отбивали удары каждый час, медный маятник с белой сердцевиной мерно покачивался из стороны в сторону и вводил в состояние транса. Взгляд бессознательно двигался за ним – туда-сюда, туда-сюда. Под его ритмичные отстукивания квартира превращалась в настоящий дворец, а Злата, разумеется, в принцессу. Как без этого?

– Идём, детонька, идём, позанимаемся сначала.

Детонька с трудом отрывалась от часов и переключалась на большой старинный буфет. Он грузно раскорячился гнутыми львиными ножками, тускло поблёскивал лакированной поверхностью столешницы, а на ней множество фарфоровых статуэток тончайшей работы. Вот игриво приподняла длинное голубое платье цветочница у лотка, показывая изящную ножку в коричневой туфельке. А это белоснежная балерина застыла в пируэте, пополам перерезанная балетной пачкой. Другая, из той же серии, но уже изогнулась в поклоне, а третья тянет ногу в чистейшем арабеске. Целая коллекция музыкантов в чёрных котелках с красным пёрышком, а ещё влюблённые парочки, зверушки, птички. Маленький пастушок в соломенной шляпе присел на пенёчке со свирелью в руках. Злата раззявой не была, ворон попусту не считала, но от этого роскошного великолепия дух захватывало, хотелось всё пощупать, погладить. Баба Рая строго-настрого наказала ничего в чужом доме не трогать, приходилось изо всех сил прижимать руки по швам, шагать в мастерскую как солдат по команде «смирно».

Изольда Павловна изъяснялась необычно, старомодно – буфэт, зала, извольте-с, «Нет, нет, этот цвэт, детонька, категорически не подходит». Всегда приветливая, уважительная, чем сразу снискала благосклонность бабы Раи. К этим визитам она старалась настряпать что-нибудь вкусненькое.

– Гостинца прихватим дамочке, худющая как щепа, – говорила она.

Всякий раз старушка отвечала:

– Ну, что вы, право, Раечка…. А, впрочем, голубушка, великодушно благодарю!

Картины на стенах в простых массивных рамах, английские кресла с изогнутыми спинками, в которые так хотелось присесть, ощутить прикосновение прохладного шёлка. В тон к ним тяжёлые портьеры оливкового цвета. Подвязаны они были шнуром с кисточками, рука настойчиво требовала дотронуться до них. Однажды это удалось, пока обе бабульки увлеклись обсуждением родимого пятна на лысине Горбачёва. Полный восторг – гладкие, мягкие на ощупь, как пёрышки, разбросанные в деревенском птичнике, да ещё и золотые. Пара небольших комодиков с витиеватым резным орнаментом, высокий потемневший секретер с огромным количеством ящичков. Необыкновенный мир омрачался знакомым запахом валерьянки, старости и забвения. Как будто всё это драгоценное наполнение никому не нужно.