Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Вместо того чтобы сразу укладываться спать – писать хотя бы по странице за вечер. Двадцать страниц мой Гете спокойно может простоять на том же самом мосту в Карловых Варах. Даже больше! Ведь кроме него самого можно описать и этот «слет тортов» – хорошо, что мы там были и я знаю, о чем буду писать. К тому же, поможет моя диссертация. Немецкая поэзия девятнадцатого века! Такой роман потянет на восемьсот страниц.

Лишь бы спина не болела.

А она в последнее время пошаливает. И, главное, нельзя в этом признаться – тогда сразу возникнет куча вопросов…»

Стук колес окончательно убаюкал Романа, мысли спутались, он задремал. А когда на мгновение открыл глаза, понял, что не только задремал, но и – всхрапнул. Возможно, даже громко, ведь на него внимательно смотрела дородная дама, сидевшая напротив. Роман приветливо улыбнулся ей, испытывая неловкость.

Дождь рисовал на окнах водяные узоры, за стеклом проплывали опрятные, будто вычерченные поля. Еще несколько минут и – город. Электричка почти пустая, сиденья мягкие, ни одно не порезано ножом. Все красивое, чистое. Вообще, эта страна похожа на его жизнь – в ней тоже все упорядочено от самого начала.

Люди в вагоне зашевелились – электричка уже шла по высокому мосту над городом.

Из-за туч проглянуло солнце, осветив красные крыши, которые, как грибы в лесу, прятались в кронах уже готовых расцвести деревьев. Роман давно заметил, что здесь куда ни глянь везде яркие чистые краски, будто каждое утро страну моют с шампунем. На окнах частных домов нет жалюзи. Здесь ценят уклад и уют, созданный предками: кружевные занавески, вазоны с цветами на подоконниках и у входа.

Роман в сотый раз смотрел сверху на город и в сотый раз испытывал восторг от того, что все это видит не по телевизору. Волна эйфории медленно поднималась в груди.

Но Роман знал, что вслед за этой эйфорией и чувством всеобъемлющей любви довольно скоро накатится волна такой же безграничной грусти, а за ней – глубокой неудовлетворенности, которая перерастет в такую же неизмеримо глубокую депрессию. И он уже сейчас пытался удержать себя от эмоционального подъема. Ведь чем выше взлет, тем больнее падение. А потом снова придется восстанавливать баланс. Эти перепады эмоций случались с ним все чаще. Роман знал, что это все из-за недовольства собой. Но он был из тех нерешительных людей, которые никогда не затягивают винтики до конца. То есть все детали в механизме его жизни были сконструированы почти идеально, не хватало лишь одного: уверенного поворота отвертки, чтобы плотно подогнать детали одну к другой, чтобы этот механизм не тарахтел, не давал сбоев и не разбалтывался. Но где найти эту «отвертку», которая сделает его совершенным, он не знал.

Электричка остановилась. Роман вышел.

Пошел по переулку, свернул за угол. Посмотрел на часы: все четко, минута в минуту, как и всегда.

Заходя в здание, на ходу достал из кармана ключи от своего шкафчика. Он был под номером 17. Открыл. Начал раздеваться. Аккуратно повесил на вешалку пиджак, брюки, рубашку, нацепил на нее галстук. Получился забавный бесплотный человечек. Роман достал из шкафчика специальный пластиковый футляр на «молнии», который предусмотрительно приобрел в хозяйственном магазине, и старательно натянул его на человечка. Вообще-то, никто кроме него так не делал, но Роману казалось, что костюм может набраться ненужных запахов и тогда дома придется оправдываться.

Повесил костюм в шкафчик. Быстро натянул униформу – синюю куртку и фуражку с красной полоской. Оставалось нацепить на лицо привычную улыбочку. Спустя пять минут он уже стоял на своем месте – за кассой автомойки. Как раз в этот момент туда въезжала первая машина. Исключительно-желтая. Та самая!

Сердце подпрыгнуло к горлу, тело пронзила горячая молния, ноги обмякли. В который раз это случается – а привыкнуть невозможно! Никак не может взять себя в руки.

Сейчас он выдаст талон и будет наблюдать, как происходит это действо. Щетки, как густой лес, окружат машину, задвигаются вокруг нее. Такое впечатление, что среди бурелома и дождя затрепещет, забьется костер.

А под желтым панцирем будет перекатываться его сладкая жемчужинка – его мука, его нечаянная беда…

…Конвейер гудел, продвигая миниатюрную машину вперед – под пену и воду. Роман пытался разглядеть женщину за рулем сквозь эту стихию и сразу же, как всегда, отводил взгляд – смотреть на нее было невыносимо! Просто невозможно в его возрасте! Он не какой-нибудь Гумберт Гумберт! Ему достаточно видеть, как покрывается пеной этот желтогорячий огонек, как его омывают потоки воды, поглаживают пушистые щетки – такой себе акт, почти похожий на любовный, если представить все это метафорически…

…Он не мог определить, сколько ей лет: могло быть от четырнадцати (что казалось маловероятным) до двадцати пяти.

Он никогда не видел таких девочек! Разве что в порнофильмах, которые когда-то смотрел с друзьями, задаваясь вопросом о том, откуда такие берутся. Или – за витринами магазинов с фарфором, где продавались коллекционные статуэтки обнаженных нимф.

Когда-то такую статуэтку привезли его родители именно из Германии. Тогда ему было лет десять, и он тайком рассматривал эту фарфоровую нимфу, крутил ее в руках, заглядывал в нарисованное лицо, проводил пальцами по изгибам тела, пока не разбил. Сейчас он точно так же смотрел на этот живой прототип фарфоровой куклы и радовался, что такие действительно существуют. Удивлялся тому, как совершенно она вылеплена – без малейшей лишней складочки. Каждая деталь, соединенная с другими, филигранно выточена и идеально подогнана, как будто над ней работал мастер.

Роман ловил себя на мысли, что ему невыносимо смотреть на нее больше одной минуты, иначе он сгорит от желания разбить окно машины, выхватить ее оттуда, обвить вокруг себя, как лозинку, задушить, съесть. Или, разодрав себе грудь, упрятать ее туда, внутрь себя.

Он стеснялся этих мыслей, гнал их прочь, принимал сосредоточенный строгий вид и… рисовал ее в своем воображении обнаженной. В этом образе не было эротики – главным образом он лишь удивлялся тому, как устроено ее тело.

Девушка была настолько худенькой, что если бы она села или даже скрючилась бы в неудобной позе – на ее теле все равно не появилось бы ни единой складочки – все осталось бы гладким, как у той фарфоровой статуэтки.

В полный рост он видел ее лишь однажды, когда она вышла из машины и стала что-то искать в багажнике. Тогда его поразило, что ее длинные и стройные ножки будто бы ничем не заканчиваются вверху: под коротенькой, сантиметров двадцать в длину джинсовой юбочкой они просто соединялись, не образуя никакой округлости.

Вся она была удлиненной, отполированной, утонченной. Длинные руки, ноги, пальцы, шея, полотно гладких белокурых волос, длинная спинка без всякого намека на ключицы – все ровно, все идеально выточено. Он мечтал, чтобы она вышла из машины хотя бы еще раз. Например, купить бутылку воды или шоколадный батончик. Девочки ведь любят шоколадные батончики! Но она всегда расплачивалась через окошко. И исчезала. До следующей недели…

…«Она точно посмотрела на меня! Я не могу ошибиться. Посмотрела и улыбнулась! В ее взгляде было что-то такое, чему я не могу подобрать слов, – что-то нечеловеческое, то, что светится в глазах этих фарфоровых статуэток – соблазняющее равнодушие, искусственное и отшлифованное, направленное на каждого и ни на кого в частности. Отстраненная улыбка безумной Джоконды. А еще… Что-то такое…»

Об этом «чем-то таком» он даже и думать не смел, потому что если бы подумал, пришел бы к выводу, что это было что– то вроде… невинной блудливости. Так бы он сказал. Такой взгляд бывает у совсем маленьких красивых девочек, которые уже осознали свою неотразимость и начали ею искусно пользоваться для того, чтобы получить самый большой кусок пирога. Или – у опытных проституток, которые рядятся в трогательную школьную форму. Как бы там ни было, но, расплачиваясь с ним через окошко, Фарфоровая Девочка взглянула на него и чуть заметно раздвинула губы.