Я...
Шрифт:
«Жертва?», — подумал Одиссей и вдруг перед его глазами предстал слепец, печатающий что-то на печатной машинке. Капитан забыл о существовании девушки.
— Ты знаешь, кто я? — спросил слепец, перестав печатать.
— Да… — убийственно тихо сказал Одиссей.
— Я знаю, то, что ты пытаешься найти. — Потирая глаза, проговорил слепец. — Это нелегко — знать всё это… Это вся Вселенная в тебе…
— Я готов…
— Знаю… Готов ли я дать это?
Слепец замолк. Капитан жадно поглощал взором его портрет. Черепаший панцирь выстукивал о палубу связанные звуки: «Тук — тук! Ну, погодите, убийцы! Вам не постичь меня…». Слепец стукнул кулаком по столу:
— Я решил!
…Одиссея втянула в свои витки спираль. Он видел Пенелопу, великого Магеллана, плеть и сжавшегося человека под ней, внушающего благоговение, и многое другое.«…Всё это — это я…» Всё сразу, вместе крутилось перед его глазами и в нём… Спираль закручивалась всё дальше. Вскоре Одиссей перестал понимать и разбирать всё
Гелиос расстреливал планету светом. «Жара! Ужас! Проклятие!..», воскликнул бы слепой творец Гомер, оказавшись в эту минуту на палубе деревянного корабля… Чтобы он сказал, спросил, встретившись лицом к лицу со своим героем? Неужели он бы молчал?
Одиссея развязали. Грек постепенно начал приходить в себя. А пока он ещё мельчайшей своей частичкой находился в том самом трезвом вселенском опьянении, он безостановочно повторял: «Вселенная — я ли это?..».
«Я ли это?..».
Линзы торговца
1
Торговец Антони ван Левенгук сидел в своей замызганной лавочке в этот день. Лавочка не могла похвастаться большими размерами — она была маленькой и неуютной, но такого помещения вполне хватало для гармонического продвижения торгового дела. Единственное, что радовало глаз при входе в лавочную брюшную полость — это хорошо отполированная старинная купеческая мебель, пропахшая ароматными французскими винами и взятая Левенгуком в аренду у старика Лариоти вместе с помещением. Над деревянным прилавком висела табличка с пожелтевшими от табачного дыма буквами: «Здесь есть всё, что нужно». Буквально все посетители Антони первым делом разглядывали её, а уже потом, улыбнувшись, и всё то нужное, что предлагал торговец. Табличка стала своего рода несознательным символом этого места и неотъемлемой частью впечатления посетителей. Странно, но когда тут ещё хозяйничал Лариоти, она не обладала столь притягательной силой. Старик был трудолюбив, упорен, добр с посетителями, но тогда табличка не бросалась в глаза — простой деревяшкой из неблагородного дерева висела она на стене. Ничто в ней не смело в тот час сказать заветные слова, начертанные рукой замкнутого в себе итальянца. Может это из-за страха перед жизнью, который за шестьдесят пять лет, пропитал сердце, а через него и разум, настолько, что повсюду мерещилась безвыходность и хаос. Но можно ли винить его в этом? В конце концов, у всех нас есть грехи, даже столь ужасные. Мы плаваем в грехах, иногда захлебываясь и кашляя, иногда утопая, плескаясь в озере страха перед ними. «Наша Жизнь столь безобразна! Ещё безобразнее, чем мы сами… — сказал однажды один сицилиец другому.
Да… — ответил второй — Да…
Но что же делать? Неужели ничего нельзя изменить? Неужели всё человечество обречено на вымирание?.. — спросил первый сицилиец.
Да… — с горечью сказал его собеседник — Что делать? Я не знаю…
Боюсь, я тоже… — тихо промолвил итальянец, пожимая руку приятелю и прощаясь с ним — Но не может же быть вот так просто: чтобы всё уже было запланировано заранее и чтобы ничего нельзя было изменить…
Да, наверное, может… — ответил тогда неразговорчивый приятель.
А через месяц он ужаснётся, увидев фотографию своего друга на жёлтой странице бульварной местной газеты рядом с заголовком «Ещё один самоубийца…». Удивятся его потомки, не зная ничего о связях предка, когда прочтут в модном журнале статью неизвестного историка, нашедшего в одном из архивов Сицилии посмертное письмо некого Джаони, в котором были следующие строчки: «…Я боялся, что не найду выхода. Я его не нашёл… Я боялся того, что могло бы быть…». Проглотят и выплюнут через несколько дней книгу о печальном самоубийце потомки потомков сицилийца, который являлся приятелем того самого самоубийцы… А их сердца через глубину космоса, уцепившись одним сосудом за время, а другим за бесконечность, бьются с необычайной частотой, не успевая за криком страха до боли воспалённого разума. Это ли выход? Страх перед страхом — грех в грехе…
Старик был стариком, как торговец, он был торговцем и человеком с грызущими его страхами. Но была ещё и табличка, которая нуждалась в том, чтобы её перекрасили. С этой целью Левенгук пришёл в лавочку так рано. Когда он ещё находился в пути, его посещали мысли о положительном значении такого обновления.
Антони перекрасил табличку за десять минут. Он делал это старательно, вкладывая в процесс что-то ощущаемое, но незримое, переполняющее его и итог работы был отличным: жёлтые буквы на тёмно-коричневой дощечке стали белыми, а вместе с ними как будто бы обновилась и часть души. «С жизнь будет намного сложнее, — подумал Левенгук, любуясь вновь повешенным на стену символом».
Антони читал что-то, когда в лавочку вошёл Лариоти.
— Здравствуйте, Лариоти! — сказал Левенгук с небольшим недовольством. Ответа не последовало. Старик стоял, как вкопанный и жадно поглощал глазами знаменитую табличку. Антони
задрал голову вверх по направлению дощечки:— Я перекрасил её. Она уже стала своего рода моим амулетом.
— Да, я вижу. Красиво, безумно красиво… — сказал, морщась Лариоти.
— Ну вот, чтобы это было слишком красиво, это уж простите… А что касается содержания, то это ваша заслуга. После того как я впервые посетил лавочку, я долго потом не мог выкинуть её из головы. А перед моими глазами так и представала вот эта надпись на табличке: «Здесь есть всё, что нужно». Наверное, она то и помогла мне решиться… В конце концов, как бы я сейчас обошёлся без неё? — говорил молодой торговец, внимательно изучая высохшее лицо Лариоти, который не мог оторваться от символа. Левенгук обнаружил напряжение, так и вырывающееся через рот. Были сомкнуты уста Антони, были сомкнуты уста старца, у последнего, чтобы не выпустить на волю нечто подобное электричеству, что обладало невероятным напряжением, отчего его губы дрожали. Весь вид старца говорил о том, что какое-то сильное чувство переживает он в этот момент. «Что его так взволновало?», — подумал Антони, на секунду закрыв глаза. Он попытался угадать, о чём думает Лариоти, но в голову приходили одни пошлые мысли, которые итальянец сразу же отрицал. Напряжение и внутренняя занятость Лариоти вскоре надоели Левенгуку, потом они стали раздражать, а через некоторое время и наводить ужас на него. Антони сказал внезапно самому себе: «Господи, что же это? Он сумасшедший? Псих? — спросил сам себя торговец — О, Дева Мария, не дай же мне сделаться таким под старость, а не то однонаправленный взгляд и память убьют мою душу». Ему вдруг сделалось нехорошо, стало душно, давление поднялось, будто бы Лариоти схватил его за шею своими руками и стал душить с криком: «Как смеешь ты обвинять меня в ненормальности? Не я ненормальный — жизнь ненормальна!». Захотелось быстро покинуть комнату, вырваться за пределы этого ада, разлиться Амазонкой в объятиях Софии… Но чтобы забыть о боли и страхе, Антони спросил старца:
— Вы придумали её?
— Что? — словно проснувшись, спросил Лариоти.
— Надпись.
— Да, — сухо ответил старик — Здесь действительно когда-то было всё…
— А откуда тут эта мебель? — Левенгук указал рукой на старый шкаф Ведь это же ещё купеческая мебель?
— Я купил по дешёвке её у одного умалишенного купца, которому срочно были нужны деньги.
«…умалишенного! Такого же умалишённого, как и сам Лариоти… Господи, мы все душевнобольные… А как прожить в этом мире, будучи ненормальным? Разве мир сам не сделается кривым от наших болезней и сомнений?.. Лариоти глуп, если винит себя в одиночестве. Он крив, но и другие кривы, а значит вероятность, что изгибы его души подойдут изгибам души кого-либо ещё слишком мала. Но как прожить в этом мире, будучи одиноким? Ведь так можно получить ещё одну черту ненормальности, которая, соединившись с давнишними чертами, делающими наше отражение чуть прямыми, чем мы сами, создаст длинную тень в виде правильной прямой. Вскоре таких теней сделается огромное количество, и все они соткутся в непробиваемую стену. Потом плотный теневой колпак закроет от нас свет. Мы окажемся в ловушке. На волю не выбраться… Кто-то смирится и даже по-своему полюбит ограниченный объём. Он начнёт сажать различные растения, заполнять реки рыбами, а леса зверями… Или не будет делать ничего этого… Может он создаст совсем другой мир и будет жить в нём. Но мир этот всё же будет кривым. А как выжить в кривой вселенной? Перед такой вселенной просыпается страх, который либо настолько вгрызается, что дарит полное спокойствие, граничащее с полным слабоумием, либо заставляет содрогаться теневые стены, требуя познать природу кривости. Тогда кривая твоего пути разбивается на множество отрезков, которые всё равно не будут обладать правильной формой. Нарушается симметрия, параллельность, правильность всего: и заповедей, и существования, и точки отсчёта… «Почему всё так?» — может, вопрос составлен слишком криво?.. Умалишённого, Антони? Твоя табличка висит криво. Поправь её! И может нос Лариоти сделается ровным?» Левенгук несмело взглянул в глаза старика и стыдливо улыбнулся сомнениям всем своим существом.
2
— Посмотри на звёзды. Ведь они точно такие же, как и мы. Они горячи, огромны по размерам, но не вечны… Понимаешь?
— Ну… Не совсем, — София повернулась лицом к Антони — У тебя такой красивый нос!
— Ты думаешь? — спросил Левенгук, раздувая носовые крылья.
— Перестань! — София поднесла светильник ко рту — Я затушу его, чтобы не видеть того, что ты вытворяешь…
— Но тогда не сможешь видеть и мой нос, который тебе так нравится.
— И лоб, — девушка дунула на пламя — светильник погас. В комнату вместе с зыбким ароматом ночи ворвался свет звёзд. Но это был не холодный свет, каким принято чувствовать его у большинства поэтов, это был удивительно тёплый, в некотором роде мистический, но не вызывающий страха свет. Сердце Антони как будто бы перестало биться так часто — будто бы вместе с погасшим огнём, ушла встревоженность. Луна подмигнула итальянцу, а тот в свою очередь подмигнул ей, подумав: «Был ли когда-нибудь спокоен старик Лариоти вот так, как спокоен сейчас я?»