Шрифт:
Этим бедным детям не очнуться ото сна,
Пятую Алису ждет волшебная страна.*
И тут они прерываются. Саша заканчивает песню, возвращаясь ко мне.
— Курить, — после минутного молчания говорит он. Дергается с места, бросает на меня испуганный взгляд, словно потерялся. Евгений, стоя у стула Смерти, прикрывает пальцами затухающий огонек свечи:
— Ну надо же! — восклицает он, смотря на Сашу.
— А что, — грубым голосом говорит Саша, обращаясь то ли к Жизни, то ли к Смерти, то ли к Евгению, — на тот свет одежда переносится, а сигареты нет?
— У нас обычно не бывает таких потребностей, — Смерть убирает назад длинные черные волосы и поднимает вверх тощую руку. — Но ты можешь поискать их у Олега.
Я мотаю головой, пытаясь соврать, что я не курю и с собой подобный инвентарь не ношу. Но Смерть лукаво улыбается, всем своим видом, взглядом, действием как бы намекая, что я не прав.
Прекрасно помню, что начал курить из-за него. Таскал с собой иногда зажигалку, сначала чтобы просто дать ему прикурить, а потом дымил по три штуки в день с ним, чтобы на эти пару минут насладиться присутствием Птича.
Саша протягивает руку, ожидая сигарету. Лезу в карман джинсов, доставая оттуда пачку. Вытаскиваю одну, протягивая ему. Он ловко хватает ее губами.
Евгений подносит свечу, чтобы нам было от чего прикурить. Но свеча эта такая противная, что красный огонек никак не разжигает сигарету.
За столько времени пребывания в мире живых, курить я нормально так и не научился.
Саша, осознавая, что ему придется еще дольше мучиться с сигаретой, хватает меня за отросшие пряди, заставляя придвинуться к нему. Его пальцы опускаются мне на шею и, аккуратно придерживая меня, кончиками пальцев обжигая кожу, он закуривает от моей сигареты.
Наши лица слишком близко.
За все это время я ни разу с ним так тесно не контачил. Максимум, что он мне мог дать, так это объятья перед сном.
Я прикрываю глаза, думая о чем-то приятном.
Вся эта процессия длится несколько секунд. Наш с ним первый и такой своеобразный поцелуй. Не хочется шевелиться, дышать, думать, смотреть. Я реально мертв и ловлю кайф от того, что этот человек прикуривает от моей сигареты.
Чувство неповторимое. И уже не важно, пялится ли на нас удивленная Смерть, улыбается ли Жизнь, сверкая радужными глазами, восхваляя любовь и род человеческий, который она сотворила.
Пальцы его от прикосновения ко мне становятся горячими. Он отстраняется, выпуская дым:
— Я все. Спасибо.
Примечание к части Здесь Птич исполняет перевод Vocaloid - Жертвоприношение Алисы.
– 4-
Кто танцевал хоть однажды, то знает, что двигаться телом — это пропитываться музыкой. Она как бы проникает в вас, и вам уже сложно противостоять. Бывают задорные песни, от которых хочется пуститься
в пляс. И уже совершенно не значит, полны вы или худы, красиво двигаете руками или похожи на паралитика. Главное, что музыка вместе с холестерином плавает у вас в крови.Кто танцевал профессионально, знает, что танец — искусство. А искусство создается через боль, пот и кровь. Сначала ты испытываешь боль в мышцах от первого занятия, потом от неудачно выбранной в первый раз обуви.
Но главное не это. Главное то, что твое удовольствие от танца падает ниже. Ты не можешь дергать руками, как паралитик, потому что тем, кто смотрит, вряд ли такое понравится. Удовольствие — делать что-то новое. А тут действия заучиваются наизусть, как «Я вам пишу, чего же боле». Поэтому удовольствие от танца превращается в удовольствие от проделанной работы и радости, которую ты доставляешь тем, кто смотрел твое выступление. На сцене ты маленькая птичка. И хорошо, если ты похожа на меня: сорок пять килограммов счастья при росте сто шестьдесят сантиметров.
Ты птичка. Маленькая птичка, что легко порхает. Умеет летать, но не так высоко, как орел. А низко, но обворожительно красиво, как…
Глава четвертая
Колибри
— Ты будешь танцевать в этом? — спрашивает Смерть, поправляя ворот рубашки.
Пожимаю плечами. Вроде все в порядке: красные балетки, платье, разрисованное маками на черном фоне, каштановые волосы, забранные в высокий хвост.
Это платье мне попалось в магазине, но денег у меня на него просто категорически не хватило, даже если бы мне пришлось работать официанткой весь год.
— Спасибо, — говорю, смотря на Смерть, затем на Жизнь, кланяясь им по очереди. Так учили кланяться меня еще в детстве, в балетной школе.
Евгений искренне улыбается, оголяя белоснежные зубы:
— Как твое имя, птенчик?
Мое имя очень громко звучало на выступлениях. Моя фамилия гордо красовалась в газетах. Она так звучала…
Но мне не хотелось говорить ничего. Мне нравилось то, что сейчас мертвые считали меня птенчиком, который случайно залетел в их царство. Мне нравилось их гостеприимство, заварные пирожные и чай с ежевикой. Они поставили его нам в угол, где мы сидели, ожидая своей очереди. Пять блюдечек, пять чашечек, пять ложечек, один большой пузатый чайник, и всё из необычайно тонкого фарфора. Все аккуратно и красиво. Правда, чашечек уже четыре — Крот нечаянно разбила свою.
— Бестужева.
— Громко звучит, — соглашается Евгений, записывая. — А имя?
И, несмотря на тех, кто выступал до меня, мне не грустно. От такой теплой обстановки мне становится легко. Проблема, которая давно разрезала мое сердце, уходит на второй план. Кажется, что сейчас я попрошу о смерти. Крот права. Мертвые добрее живых.
— Екатерина, — официально произношу, но потом смеюсь, смущаясь, — Катя.